Майя Кучерская - Константин Павлович

• Название: Константин Павлович
• Автор: Майя Кучерская
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03354-2

Взбалмошный и деспотичный, великий князь Константин Павлович (1779—1831) совсем не был похож на наследника русского престола. Сын убитого заговорщиками императора Павла I и брат Александра I, он мечтал вести жизнь частного человека, отказался от императорской короны даже тогда, когда вся Россия присягнула ему. К чему это привело, известно. Восставшие на Сенатской площади кричали «ура!» Константину и… Конституции (кажется, считая последнюю женой великого князя). Потом было восстание в Польше, в котором Константин Павлович также сыграл не слишком завидную роль. О жизни одного из самых эксцентричных представителей Дома Романовых ярко и увлекательно рассказывается в книге, представленной вниманию читателей.

Второе издание книги значительно переработано автором.

---

СТРЕЛЬНИНСКИЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

30 августа (11 сентября) 1807 года Константин был назначен генерал-инспектором всей кавалерии. В 1808-м вошел в состав Комитета для образования воинских уставов, который работал вплоть до войны 1812 года и подготовил первую часть Пехотного устава и Устав эскадронного учения[26], составленный непосредственно великим князем.

Похоже, именно в это время в Константине Павловиче совершился перелом — он окончательно разлюбил войну. «Война портит войско!» — теперь это была любимая его поговорка. Отныне он хотел для себя лишь славы блестящего организатора армии, составителя законов и правил, которым армия должна подчиняться, репутации отца солдатов, наконец, — но только не лавров победителя-полководца, отдающих кровью и тлением разлагающихся на поле сражения трупов. Нет, нет и нет. Константин Павлович вернулся в Стрельну и с удовольствием занялся своим любимым военным делом — таким невинным и мирным, пока пушки стреляют вхолостую. Унылые мелочи, коими переполнена жизнь военного администратора, его не тяготили, скучное однообразие парадов только веселило — и сердце, и глаз цесаревича устали от пестроты и тяжести военных впечатлений.

Служилось под его началом по-прежнему трудно. Цесаревич был вспыльчив, непредсказуем, во гневе страшен, несправедлив, окружающих уважал мало. Уважение к человеку — это было из какой-то совсем другой, европейской, просвещенческой, либералами сочиненной оперы; Константин же шагал в ритме русской солдатской песни, знавшей всего два чувства — любовь и страх. Из первой следовала слепая покорность, из второго вытекало нерассуждающее послушание. Офицер есть не что иное, как машина.

Слух

«По слухам, великий князь отхлестал, как школьника, молодого прапорщика Перейру, обрусевшего датчанина, который в течение месяца без позволения отсутствовал из своего отряда и уже был разжалован по суду в солдаты. Он помиловал его. В обществе возбуждение вследствие такого проявления суровости, чему дворянство придает особое значение, считая, что не может быть самоличных наказаний»{209}.

Относительно спокойно было лишь самому ближайшему кругу — адъютантам, которые прощали своему начальнику всё, исполняя любые его прихоти, поддерживая самые странные его затеи, ничему не дивясь. Адъютант цесаревича Николай Дмитриевич Олсуфьев{210}, храбрый полковник, преданный подчиненный, умевший гасить гнев Константина незамысловатой шуткой, умерший раньше других, в 1817 году, в чине генерал-майора. Друг сердечный, Федор Петрович Опочинин, в котором Вяземский отмечал «и тонкость, и сметливость, и наблюдательность», а также шутливость и ум «совершенно русской складки и русского содержания»{211}. Константин Павлович, в котором, по выражению Вяземского, тоже била «чисто русская струя», любил Опочинина за живую беседу и рассказы, на которые тот был неистощим. Федор Петрович сделал отличную карьеру, долгие годы являлся членом Государственного совета, дослужился до действительного тайного советника. Наконец, маленький, плотный Дмитрий Дмитриевич Курута, более верный раб, чем друг, умный и хитрый, тот самый вышедший из «греческого проекта» чистокровный грек, до сих пор в конце писем Константину прибавляющий словечко-другое по-гречески, «апо один кардион» — «от всего сердца». Ближайшее окружение кое-как приспособилось к нраву великого князя, но получалось это далеко не у всех, многие службой в Уланском полку, когда-то казавшейся привлекательной и праздничной, тяготились.

Не только в трудном характере Константина Павловича заключалось тут дело. Служить в Стрельне было еще и отменно скучно — в стрельнинской слободе, состоявшей из убогих лачуг, располагался всего один трактир, куда и собирались любители метнуть банк и пропустить чарку-другую. А рядом был Петербург, желанный, но почти недоступный — ездить в столицу позволялось лишь с личного разрешения Константина Павловича, по получении специального билета, подписанного его высочеством. «Это-то обстоятельство и служило всегдашним камнем преткновения для молодых офицеров. Проситься в Петербург можно было только по очереди и то в свободное время и не слишком часто — обстоятельства, которым молодежь подчинялась не без труда, тем более что жажда удовольствий магнитом притягивала к столице: то на русском театре дают озеровско-го “Эдипа в Афинах” — трагедию с хорами, балетами и сражениями, то примадонна Манджолетти поет в итальянской опере, то чудная красавица Данилова танцует в волшебном балете, то маскарад у Фельета или бал в знакомом доме. Все это влекло сердца и мысли к Петербургу; и вот, отслужив день, уланская молодежь на тройках мчалась к вечеру “в город”, часто без спроса. Удалось — превосходно, нет — на гауптвахту!»

Особенно велика в то время у молодых повес была страсть к так называемым «гросс-шкандалам» с немцами. «Петербургские бюргеры и ремесленники любили повеселиться со своими семействами в трактирах на Крестовском острове, в Екатерингофе и в Красном Кабачке. Уланская молодежь ездила в эти места как на охоту. Начиналось обыкновенно с того, что заставляли дюжих маменек и тетушек вальсировать до упаду, потом подпаивали мужчин, наконец, затягивали хором песню: “Freu't euch des Lebens”[27], упирая на слова “Pflucke die Rose”[28], — и пошло волокитство, а в конце концов обыкновенно следовала генеральная баталия с немцами. После кутежа всю ночь напролет уланские тройки разлетались в разные стороны, и к девяти часам утра ночные повесы, как ни в чем не бывало, все уже присутствовали на разводе, кто в Петербурге, кто в Стрельне, в Петергофе, в Гатчине. Через несколько дней обыкновенно приходили в полк жалобы, и виновные тотчас же сознавались по первому спросу, кто был там-то. Лгать было стыдно, да и цесаревич не переносил никакой лжи и презирал лжецов. На полковой гауптвахте частенько-таки бывало тесно от арестованных офицеров»{212}.

Одним из постоянных стрельнинских проказников был Фаддей Булгарин, известный литератор, прославившийся приятельством с Грибоедовым и сотрудничеством с Третьим отделением. Булгарину служить в Уланском полку цесаревича было несладко. «Однажды с дежурства по эскадрону в Стрельне он (Булгарин. — М. К.) махнул, без спросу, в Петербург, чтоб потешиться в публичном маскараде; заехал к одному товарищу, адъютанту цесаревича, жившему в Мраморном дворце, нарядился амуром в трико, накинул на себя форменную шинель, надел уланскую шапку и спускался по задней лестнице. Вдруг увидел перед собой цесаревича.

— Булгарин?

— Точно так, ваше высочество.

— Ты, помнится, сегодня дежуришь, да что ты закрываешься? — вскричал великий князь, сбросил с него шинель и увидел амура с крылышками и колчаном. — Хорош! Мил! Ступай за мной.

Сошли с крыльца. Цесаревич посадил его к себе в карету и привез на бал к княгине Четвертинской, взял за руку и ввел в залу, наполненную бомондом.

— Полюбуйтесь! — сказал он хозяйке и гостям. — Вот дежурный по караулам в Стрельне. Вон, мерзавец! Сию минуту отправляйся к полковому командиру под арест!

Амур, пристыженный, одураченный, удалился при общем хохоте. Дело кончилось арестом, но последствия его не прекращались. Цесаревич при всяком случае напоминал шалуну его дерзость и взыскивал с него более, чем с других»{213}.[29]

История случилась в первой половине 1808 года. Булгарин до того измучился служить у Константина, что написал на начальника сатиру. История сохранила лишь три первые ее строки:

Трепещет Стрельна вся, повсюду ужас, страх.

Неужели землетрясенье?

Нет! нет! великий князь ведет нас на ученье{214}.

Эпизод, сильно напоминавший конфуз с Булгариным, случился и с другим офицером в те же стрельнинские времена, и опять, несмотря на обычную свою импульсивность, цесаревич был не совсем не прав.

Анекдот

«Великий князь Константин Павлович, до переселения своего в Варшаву, живал обыкновенно по летам в Стрельне своей. Там квартировали и некоторые гвардейские полки. Одним из них, кажется, конногвардейским, начальствовал Раевский (не из фамилии, известной по 1812 году). Он бьш краснобай и балагур; был в некотором отношении лингвист, по крайней мере обогатил гвардейский язык многими новыми словами и выражениями, которые долго были в ходу и в общем употреблении, например: пропустить за галстук, немного подшофе (chaufe), фрамбуаз (framboise — малиновый) и пр. Все это по словотолкованию его значило, что человек лишнее выпил, подгулял. Ему же, кажется, принадлежит выражение: в тонком, то есть в плохих обстоятельствах. Слово хрип также его производства; оно означало какое-то хвастовство, соединенное с высокомерием и выражаемое насильственною хриплостью голоса. Великий князь забавлялся шутками его. Часто во время пребывания в Стрельне заходил он к нему в прогулках своих. Однажды застал он его в халате. Разумеется, Раевский бросился бежать, чтобы одеться. Великий князь остановил его, усадил и разговаривал с ним с полчаса. В продолжение лета несколько раз заставал он его в халате, и мало-помалу попытки облечь себя в мундирную форму и извинения, что он застигнут врасплох, выражались всё слабее и слабее. Наконец стал он в халате принимать великого князя, уже запросто, без всяких оговорок и околичностей. Однажды, когда он сидел с великим князем в своем утреннем наряде, Константин Павлович сказал: “Давно не видал я лошадей. Отправимся в конюшни!”— “Сейчас, — отвечал Раевский, — позвольте мне одеться!” — “Какой вздор! Лошади не взыщут, можешь и так явиться к ним. Поедем! Коляска моя у подъезда “. Раевский просил еще позволения одеться, но великий князь так твердо стоял на своем, что делать было нечего. Только что уселись они в коляске, как великий князь закричал кучеру: “В Петербург!” Коляска помчалась. Доехав до Невского проспекта, Константин Павлович приказал кучеру остановиться, а Раевскому сказал: “Теперь милости просим, изволь выходить!” Можно представить себе картину: Раевский в халате, пробирающийся пешком сквозь толпу многолюдного Невского проспекта.