Журнал Русская жизнь - Возрастной шовинизм (декабрь 2007)

• Название: Возрастной шовинизм (декабрь 2007)
• Автор: журнал Русская жизнь
• Жанр: Публицистика
• Год: 2007

Содержание:

НАСУЩНОЕ

Драмы

Лирика

Анекдоты

БЫЛОЕ

Между Лениным и тятькой

Д. Маллори - Огненные похороны

Георгий Лесскис - Потребность в кошках и воробьях

Великие события пришли сами

ДУМЫ

Михаил Харитонов - Пожилые

Дмитрий Губин - Я приду плюнуть на ваши могилы

Евгения Долгинова - Не как у людей

Захар Прилепин - Молодежь к выходу на пенсию готова

ОБРАЗЫ

Дмитрий Быков - Отцы и дети - римейк

Аркадий Ипполитов - Графиня молчит

Наталья Толстая - Лист ожидания

Людмила Сырникова - Ненавистная молодость

ЛИЦА

Олег Кашин - Один против мирового сионизма

ГРАЖДАНСТВО

Евгения Долгинова - В последний раз опомнись старый мир

Олег Кашин - Высокий уровень притязаний

ВОИНСТВО

Александр Храмчихин - Переформатировать диск

СОСЕДСТВО

Дмитрий Данилов - Темно, но красиво

СЕМЕЙСТВО

Евгения Пищикова - Щит над домом

МЕЩАНСТВО

Лидия Маслова - Результат на лице

Павел Пряников - Местный Эдем

Ревекка Фрумкина - Третий возраст

ХУДОЖЕСТВО

Аркадий Ипполитов - Рожь под соснами

Денис Горелов - Александра Николаевна сердится

Максим Семеляк - Большой куш

---

Мы, приехавшие в Петроград члены Учредительного собрания, были распределены по разным районам, чтобы вести пропаганду. План был такой. В день открытия Учредительного собрания будет устроена огромная манифестация. В этой мирной манифестации примут участие военные подразделения, которые нам преданы и которые за нас будут стоять. По нашим предположениям, в манифестации должны были пойти не менее ста тысяч человек, и как бы самокатом добраться до Таврического дворца. Потом представители фабрик и заводов должны были войти во двор Таврического дворца и заявить, что они оставляют здесь какую-то вооруженную силу для защиты Учредительного собрания. Такой план мы приняли. Важно было, с одной стороны, не допустить, чтобы некоторые преданные большевикам части выступили против нас. А с другой стороны, чтобы колеблющиеся все-таки отправили на демонстрацию хотя бы небольшие отряды. Для этого мы и разъезжали по полкам и морским экипажам. Меня отправили в Шестой запасной кавалерийский полк. И вот сцена митинга. Огромное помещение, низкий потолок. Там скопилось почти полторы тысячи человек. Едва я произнес несколько слов, как вскочил какой-то солдатик с чубом и закричал: «Товарищи, а вы спросите его, от какой губернии он в Учредительное собрание?» Я сдуру говорю: «От Бессарабской». - «Товарищи, знаете, какая это губерния? Это губерния Пуришкевичей и Крупенских, вот он откуда идет! С черной сотни!» И тут начинается дикий вой, кричат: «Не давать говорить этому реакционеру. Буржуй, черная сотня!»

Шесть часов продолжался этот митинг, и половина времени ушла на то, чтобы доказать, что, хотя я от Бессарабии, но я не товарищ Пуришкевича и Крупенского. И, конечно, никаких результатов от этого митинга ожидать не приходилось.

Когда нужно было голосовать резолюцию, то огромным большинством голосов прошла большевистская, а за нашу подняли руки пятнадцать или шестнадцать солдат. Провал был полный.

И даже некоторые удачи не слишком нас радовали. Например, нас послали в тот самый Второй Балтийский флотский экипаж, который когда-то был ареной моей деятельности. И меня узнали. И то обстоятельство, что я там вел пропаганду еще до революции, имело свой вес. Меня не только выслушали, но выслушали с интересом. И я, как и товарищи мои, которые приехали со мной, употребил все усилия, чтобы доказать матросам, что они не должны выходить в день Учредительного собрания. Если они не хотят поддержать, то они, во всяком случае, не должны присоединиться к тем частям, которые будут, наверное, разгонять демонстрацию. И вот представьте себе, что матросы после митинга, длившегося восемь часов, вынесли резолюцию: пятого января на улицу не выходить. Когда об этом узнали большевики, то через час туда приехали Дыбенко, Володарский и Коллонтай, но было уже поздно, им не удалось переломить настроение. Так Второй Балтийский флотский экипаж не вышел пятого января. Но, повторяю, радоваться было нечему, потому что в это время большевики делали все приготовления для разгона демонстрации.

И вот утром пятого января в двенадцать часов должно состояться открытие Учредительного собрания. Мы собрались все в девять часов утра в ресторане на Кирочной улице, и там были сделаны последние приготовления. И затем мы двинулись к Таврическому дворцу. Все улицы были заняты войсками, на перекрестках стояли пулеметы, город походил на военный лагерь. К двенадцати часам мы пришли к Таврическому дворцу, и перед нами скрестили штыки караульные. Началась перебранка, почти кончившаяся дракой, потому что нас не пускали, а мы лезли. В это время прибежал комендант дворца Благонравов, который сказал солдатам, чтобы нас пропустили, и объяснил, что мы не можем войти в зал, потому что там еще не кончены приготовления. Мы столпились во дворе, прекрасно понимая причины этой задержки. Причина была простая - с девяти утра колонны манифестантов двинулись от петербургских пригородов к центру. Манифестация была очень большая, по тем слухам, которые до нас доходили (почти каждую минуту кто-нибудь прибегал), было свыше ста тысяч человек. В этом отношении мы не ошиблись. И некоторые военные части тоже шли в толпе. Но это были не части, а скорее отдельные группы солдат и матросов. Их встретили специально посланные против толпы отряды солдат, матросов и даже конников, и когда толпа не захотела расходиться, в них начали стрелять. Я не знаю точного количества убитых и раненых, но мы слышали, стоя во дворе Таврического дворца, трескотню пулеметов и оружейные залпы. Помню, что кто-то прибежал и сказал, что убит депутат Логинов, крестьянин из Тверской губернии. К трем часам все было кончено. Несколько десятков убитых, несколько сотен раненых, демонстрация была разогнана, Учредительное собрание можно было открыть. В три часа дня, зная, что дело кончено, потому что помощи ждать неоткуда, мы вошли в Таврический дворец и разместились в зале. В министерской ложе, развалясь в кресле, подчеркивая своей позой все презрение к Учредительному собранию, сидел Ленин. У него было утомленное желтое лицо. Швецов, как старейший депутат, взошел на трибуну и объявил об открытии. В это время к нему бросился Благонравов и начал его толкать, повсюду матросы и солдаты, заполнявшие зал и хоры, начали щелкать ружьями, курками, а Крыленко так бил кулаком о пюпитр, что раскровянил себе руку. Поднялся совершенно невероятный шум, Швецова оттолкнули, на трибуну вошел Свердлов, который был председателем Исполнительного комитета Советов, и заявил, что от имени Советского правительства он открывает Собрание.

Началось это знаменитое и единственное заседание, длившееся до четырех часов ночи. Трудно представить себе ту обстановку, в которой мы были. Нас было свыше четырехсот человек - сто пятьдесят четыре большевика и левых эсера и около двухсот пятидесяти эсеров, несколько кадетов, хотя в это время кадеты боялись присутствовать на заседании после ареста Кокошкина, Шингарева и других. Весь зал, все проходы, каждые полметра пространства были заполнены вооруженными людьми. Стоял дикий шум и вой. Когда приступили к выбору председателя заседания, и выбран был Виктор Чернов, результаты голосования были встречены диким воем, на хорах мальчишки-солдаты издевались над депутатами или же вскидывали ружья и кричали: «Ну, а сними-ка этого контрреволюционера». И вот под такую музыку мы должны были заседать. Председателем стал Чернов, секретарем - Марк Вишняк. Речей никто не слышал и не слушал, и только время от времени наступали какие-то просветы, тишина на несколько минут, когда какой-нибудь из представителей правительства делал какое-нибудь заявление или же когда кто-нибудь из депутатов выносил законопроект. У нас было четыре законопроекта: о войне и мире, о земле, о республике и о труде.

Единственная речь, которую более или менее выслушали, и эта единственная речь была преисполнена огромного мужества и благородства, - это была речь Церетели. Он заставил себя слушать. У него была необычайно благородная и спокойная ораторская манера. И начало было очень удачное. Он вошел на трибуну и сказал: «Быть может, мы совершили много ошибок…» И в это время Троцкий крикнул ему: «Преступлений!» Тогда он повернулся и сказал: «Может быть, и преступлений. Но все преступления, которые мы совершили, - ничто по сравнению с тем, которое вы совершаете». Тут раздался дикий крик, но все-таки это произвело большое впечатление. Но после началась совершеннейшая свистопляска.

Трудно было расслышать, что происходило в зале. И - ирония судьбы - я сидел рядом с Виссарионом Яковлевичем Гуревичем, который должен был внести законопроект о депутатской неприкосновенности. Он склонился ко мне и говорит: «Хороша неприкосновенность!» О неприкосновенности, конечно, нельзя было говорить.

К двенадцати часам ночи все члены Советского правительства, сидевшие в ложе, один за другим вышли и покинули Таврический дворец. Для нас было совершенно ясно, что это начало конца. Рассказывали тогда, что к двенадцати часам, после ухода правительства, к Таврическому дворцу начали стягивать грузовики, и прислан был еще один отряд надежных солдат. И Благонравову было сообщено, что придется произвести арест всех депутатов, оставшихся в зале. Через десять минут после ухода правительства все депутаты-большевики и левые эсеры также покинули зал заседаний, остались только эсеры и несколько кадетов, и вот мы сидели, ожидая развязки. Когда пришли грузовики и когда Благонравову по телефону сообщили, что придется приступить к аресту, он ответил, что в зале царит такая атмосфера, что он ни за что не ручается, если произойдут аресты. И он снимает с себя ответственность.

В это время левые эсеры, которые тоже об этом узнали, бросились в Смольный, и началась торговля. Они заявили, что выйдут из правительства, если депутатов не выпустят из дворца. Я думаю, они боялись резни, того, что будет много убитых и раненых. Настроение было вообще такое, что те, кого начали бы арестовывать, оказали бы просто физическое сопротивление. Слишком напряжено все было. И вот причина того, что с двенадцати до четырех Благонравов и отдельные начальники отрядов пытались нас как-то выставить, а мы сидели и не давались.