Лили Браун - Письма маркизы

• Название: Письма маркизы
• Автор: Лили Браун
• Издательство: Вече, АЛАНС
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1994
• ISBN: 5-7141-0205-03

Немецкая писательница Лили Браун (1865–1916), дочь известного прусского генерала, находившаяся в родстве с королевским домом Франции, вошла в историю мировой литературы лишь одним романом «Письма маркизы» — шедевром любовного жанра, воспевающим силу подлинных чувств. Эта увлекательная история выдающейся любви прекрасной маркизы Дельфины Монжуа и героя-романтика принца Евгения Монбельяра была издана в России лишь однажды — в осажденном Петрограде в 1919 году, в библиотеке «Всемирной литературы» вместе с романами Г. Мопассана, Г. Флобера, А. Франса.

---

Есть между ними люди — вроде Демуана, сплетавшего венки добродетелям Дюбарри, и так долго уверявшего Людовика XVI, что он гений, пока тот сам не поверил этому, — которые перед моими комедиями, дрожат за благополучие государства и добрые нравы парижан. Но я утешаю себя: ведь все, отточившие свои перья, как меч, должны были переносить упреки в том, что они создавали опасность тогда как, в сущности, они имели только мужество раскрывать то, что уже существовало. Тревожные опасения литературных карьеристов только подтверждают мне, что моя пьеса хороша, а горячее одобрение, которое она встретила у старого канцлера Морепа, во время чтения ее в обществе почтенных князей церкви, заставило меня еще более убедиться, что Фигаро совершенно прав, ударяя по альмавивам плетью шута. Не согласны ли вы, что даже простой цирюльник самого темного происхождения имеет право презирать общество, которое находит только комичной проказу, разъедающего его?

Вы правы, умнейшая из всех маркиз! Бомарше и Фигаро составляют одно и то же. «Здесь господин, а там батрак, — как повезет счастье». И я подразумеваю всех таких Морепа — для которых Франция существует только, чтобы они могли быть министрами, и всех Роганов, — которые запрещают мне издание сочинений Вольтера и думают этим уничтожить Вольтера, — когда заставляю Фигаро говорить Альмавиве: «Вы думаете, что вы великий гений, оттого, что вы важный господин? Аристократическое происхождение, богатство, ранг и сан, — все это делает гордыню. Но что вы-то сами сделали, чтобы заслужить такое великолепие? Вы только потрудились родиться! В общем такой заурядный человек, как я, затерянный в темных массах, рожден только для того, чтобы пробиться, — потратить больше ума и знаний, чем это нужно было в последние сто лет для управления государством».

Но вы не правы, когда говорите: «Фигаро никогда не попадет на сцену». Он попадет на нее, маркиза, попадет! Я уже подсунул в руки m-me Кампан копию моей комедии, и она прочла ее королю и королеве. «Это отвратительно. Это неприлично! — повторял Людовик XVI. — Эта вещь не будет поставлена на сцене!», — объявил он со всем авторитетом абсолютного монарха. Разве же это не колоссальный успех, не вернейшая гарантия, что пьеса будет представлена? Король не хочет, чтобы «Свадьба Фигаро» была поставлена, а я клянусь, что она будет поставлена, если бы даже пришлось играть ее на хорах в Notre-Dame!

Прихожая уже желает перейти в салон, маркиза, и Фигаро с этой целью распахивает двери.

Вы мне не верите? Вы указываете мне на то, какой восторг вызвало рождение дофина, как «народ» кричал ура, и как этот «народ» носит теперь инициалы новорожденного в виде брошек и булавок. Но что же представляет этот «народ»? С одной стороны, это горсть блаженных детей, живущих в сказочном мире и готовых видеть в каждом маленьком принце освободителя заколдованных принцесс, с другой — это стадо кровожадных хищных зверей, которые с такой же жадностью растерзают голубя, как и дикую кошку.

Не желаете ли еще немного парижского рагу? Калиостро делает блестящие дела. Правда же, он великий воспитатель, потому что он доказывает, что надо обладать только наглостью и выдавать осколки стекла за драгоценные камни, чтобы заставить всех глупцов — то есть большинство — верить, что это, действительно, драгоценные камни.

Открытие китайского маскарада произошло в присутствии лучшего общества. Это варьете, где поются песни уличных девок, а рассказывают истории бродяг, следовательно, это — воспитательное заведение, которое должно будет занять место в театрах для «народа». Пресыщенные, как известно, всегда возвращаются к свиному салу, как к самому изысканному блюду.

Муза Ретиф де ля Бретонна снова произвела на свет жалкий плод. Для семимесячного ребенка этот младенец обладает чрезвычайно большой живостью и к тому же такой естественностью!.. Если его старшие братья и сестры являлись совершенно обнаженными, даже без фигового листка, то он, самый младший, уже не считает нужным скрывать даже своих самых примитивных отправлений! Успех его, само собой разумеется, громаден. Не служит ли это доказательством нашей дряхлости, в конце концов? Такого рода выставление напоказ действует всегда только на людей, лишившихся способности к деторождению.

Впрочем, у Ретифа есть теперь опасный конкурент в лице шевалье де Лакло. Его «опасные связи» — изящная книжечка, и если Ретиф — это Руссо сточных канав, то Лакто будет Ретифом хорошего общества.

Из старых друзей почтенный Лагарп выступил с полным собранием своих сочинений. Прежде это предоставляли потомству, и если меня удивляло, что Лагарп имеет мужество так откровенно открывать всю свою карьеру — от восторженного сторонника Вольтера вплоть до друга Марии-Антуанетты, — то еще более я поражен теперь его самомнением. Он делает то, что, разумеется, никто не подумает сделать после его смерти. Шамфор язвительно сказал про него, что он такой человек, который пользуется своими ошибками, чтобы скрывать свои пороки.

Герцог Шартрский приказал вырубить большую аллею Пале-Рояля, чтобы заменить ее аркадами. С тех пор, как спекулянты живут как принцы, нельзя пенять на принцев, что они становятся спекулянтами!

Мадам Жанлис также решилась взять в свои руки реформу воспитания, — разумеется, только в том смысле, что она написала об этом книгу. Разве не страшно трогательно такое рвение спасать детей от дурного воспитания, как раз теперь, когда их родителям нечего есть?

Вы видите, какое изобилие удивительных событий! Приезжайте же скорее, чтобы не пропустить слишком многого, а главное — не пропустить победы Фигаро.

Барон Фердинанд Вурмзер — Дельфине

Париж, 10 февраля 1782 г.

Уважаемая кузина! Если я только теперь, наконец, собрался написать вам, то вы должны простить это человеку, который вернулся в Париж после десятилетнего отсутствия и думает на каждому шагу, что все это он видит во сне.

Какое превращение! Я поражен до такой степени, что сам не знаю, должен ли я радостно приветствовать его или с ужасом отступить. Ошеломляющее впечатление, которое я вынес из всего, я могу выразить в двух словах: народ объявился!

Оттого ли, что мы прежде, верхом или в карете, быстро проезжали по улицам мимо него, или же он, в самом деле, не решался выходить из своих логовищ — я не знаю, — но, во всяком случае, мы только теперь видим народ. Он ходит по тем же дорогам, по которым ходим и мы, и не уступает нам места; он кричит и шумит в общественных местах и громким голосом говорит о свободе демократии, о республике там, где он прежде осмеливался только раскрывать рот, чтобы кричать: «Да здравствует король!» Но самое удивительное пришлось мне пережить вчера.

Распространился слух о прибытии Лафайета. В Версале еще ничего не было известно об этом, как уже парижские уличные мальчишки кричали: «Да здравствует Лафайет!» Я был с самого раннего утра в Пале-Рояле, где уже близится к концу постройка аркад, которыми герцог заменил вырубленную большую аллею, и где, — по-видимому, будет сборный пункт умственной жизни Парижа. Кругом раздавались воодушевленные разговоры о прибытии ожидаемых героев, об окончательном освобождении Америки и о решительной победе при Иорктауне.

«Маяком свободы был пожар города!» — крикнул какой-то человек, будто бы находившийся там в это время. «Скоро загорится и у нас!» — воскликнул другой. «И из феодальных прав и эдиктов о налогах воздвигнем мы костер монархии!» — радовался третий, горбатый человек с изможденным лицом Савонаролы. И все аплодировали.

Крик: «Лафайет!», как будто раздавшийся сверху, покрыл шум. На мгновение воцарилась глубокая тишина, и затем толпа ринулась ко входу, а через минуту я уже увидал человека в военной форме, которого несли сильные руки, высоко подняв над головами. Шапки взлетали на воздух, колыхались носовые платки, — все белые флаги. Когда же, наконец, маркиза снова опустили на землю, то тысячи рук протянулись к нему. И широкие грязные лапы крепко пожимали его узкую, аристократическую руку.

Все возмутилось во мне при виде этого прикосновения. Я старался протискаться через толпу, чтобы выйти. Тогда мой взор упал на другого человека в военной форме, сидевшего рядом с Лафайетом. Мне был хорошо знаком этот резко очерченный профиль, эти глаза стального цвета и светлые, белокурые волосы. «Фридрих-Евгений!» Изумление исторгло у меня этот возглас. Но он не слышал его. Он разговаривал — почти дружески, как мне это показалось — с горбуном, и его загорелые щеки окрасились легким румянцем, а на тонких губах появилась улыбка. Он радовался этой встрече!..

Я не в состоянии был приветствовать старого друга и поэтому локтями проложил себе дорогу в толпе, чтобы выйти на свободу.

Когда я после того бесцельно бегал по улицам, то случайность — или судьба? — привела меня к дому Калиостро. Я невольно вздрогнул и взглянул наверх. Учитель стоял у открытого окна. Какая-то дьявольская улыбка, которую я никогда раньше не замечал у него, искажала его черты. Он сделал мне знак своей большой желтой рукой и позвал меня каким-то необыкновенно скрипучим голосом: «Сегодня очень резкий воздух, не правда ли, господин барон? Отправляйтесь-ка вы домой, для нежной кожи это вредно!..» И, громко засмеявшись, он с шумом захлопнул окно.