Давид Бергельсон - Когда всё кончилось

• Название: Когда всё кончилось
• Автор: Давид Бергельсон
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1136-1, 978-5-9953-00227-8

Давид Бергельсон (1884–1952) — один из основоположников и классиков советской идишской прозы. Роман «Когда всё кончилось» (1913 г.) — одно из лучших произведений писателя. Образ героини романа — еврейской девушки Миреле Гурвиц, мятущейся и одинокой, страдающей и мечтательной — по праву признан открытием и достижением еврейской и мировой литературы.

---

А в кабинете, сгорбившись под бременем горестных мыслей, сидит Шмулик с газетой «Копейка» в руках и бессмысленно глядит в нее по целым часам; мысли его носятся вокруг Миреле, но подойти к ней и заговорить он не смеет. У него вид человека, подвергающегося непрерывно строжайшему посту. Почти все дни проводит он на заводе, а ночью спит в кабинете; будучи дома, почти никогда из этой комнаты не выходит. Однажды студент Любашиц, зайдя в кабинет, стал изливать потоки своего красноречия; Шмулику стало нестерпимо досадно от того, что гость громко и весело тараторит в то время, как в комнате рядом лежит на кушетке Миреле, и он сразу перебил Любашица:

— Тише, тише, пожалуйста… Что ты нынче не в меру весел?

Настал, наконец, вторник.

Около одиннадцати часов утра Шмулик при выходе из вагона трамвая наткнулся на такую картину: Миреле стояла у остановки трамвая в каракулевом своем жакете рядом с городским посыльным; в руках у нее было письмо; посыльный в красной шапке кивал головою, выслушивая приметы того лица, которому необходимо передать письмо не иначе как в собственные руки.

Шмулик, неведомо почему, снова сел в трамвай и отправился в город. Вернувшись около трех часов дня, он уже не застал Миреле дома. Побродив немного по пустым комнатам, вышел он во двор и велел заложить лошадей. Кто-то доложил родителям, что Шмулик снова едет на завод. У матери сжалось сердце. Войдя к сыну, она застала его уже в дорожной шубе.

— Шмулик, — заметила она, — да ведь ты вчера только приехал с завода…

Шмулик потупился.

— Завтра вечером у них большой праздник… Надо расплатиться с рабочими…

И, отвернувшись к окну, он молча и с нетерпением дожидался лошадей.

Под вечер, когда в темных домиках предместья здесь и там стал появляться свет лампы, широкие сани, запряженные парой лошадей, подкатили к крылечку флигеля, и человек в красной шапке, вынеся Миреле из саней, под руку ввел ее в дом. Миреле была смертельно бледна и еле держалась на ногах; с помощью посыльного доплелась она с трудом до спальни и без сил упала на кровать. Перепуганная служанка, целый день сидевшая дома одна-одинешенька, хотела уже бежать к свекрови и звать на помощь; но Миреле остановила ее слабым движением руки и подозвала поближе:

— Не надо… Не надо… Возьми вон там мою сумочку, заплати посыльному… И никому ни слова об этом — слышишь?

От слабости и боли ее клонило ко сну. Лицо ее было слегка перекошено. С закрытыми глазами лежала она на кровати, и мучительные впечатления пережитого дня всю ночь беспорядочно проносились в памяти. Вспоминалось томительно-долгое ожидание в приемной у врача, молодая женщина в трауре, сидевшая неподалеку, взволнованная провинциальная бабенка, то и дело пробегавшая в тревоге через комнату; вспомнился глуповатый смущенный смех барышни с интеллигентным лицом, которую привела сюда пожилая акушерка. При этом помнится блеск зимнего солнца, глядевшего в комнату через двойные оконные стекла — и все исчезает в ту минуту, когда за ней закрылась дверь кабинета… А потом, кажется, с ней что-то произошло, когда она очутилась одна на улице. Голова у нее кружилась, и казалось, что вот-вот она упадет; в эту минуту она вдруг заметила издали фигуру посыльного. Теперь все это уже прошло, и кругом ночь, и она лежит в кровати, временами еще ощущая легкую боль и думая все об одном: «Беременности уже нет; но зато грозит опасность… И как знать — быть может, мне не суждено уже подняться с этой кровати…»

Через два дня, на рассвете, вернулся с завода Шмулик. У Миреле уже второй день от жару пылали щеки; губы совершенно пересохли; в комнате не было ни единой бутылочки с лекарством.

Миреле, сжимая руку Шмулика, заклинала его никому ничего не говорить:

— Шмулик, — слышишь, — я должна была это сделать… Мы были бы оба всю жизнь несчастны…

Он стоял возле нее понурясь, с убитым видом, и кивал головой в знак согласия:

— Хорошо… Никто об этом не будет знать…

Он в последнее время вообще совсем переменился. Когда мать однажды отозвала его в сторону и стала пенять на Миреле, он раздраженно огрызнулся:

— Далась же вам, в самом деле, Миреле… Каждый пристает со своими претензиями…

Он целыми часами шагал по комнате и обдумывал какой-то план, который нужно было сообщить Миреле. План состоял в том, чтобы им уехать вдвоем куда-нибудь на несколько дней и распустить слух, что они развелись.

Ведь о том, чтоб жениться на другой, нечего и думать… Так для кого же и жить, и копить деньги, которые так сами в карман и плывут? Ну вот, хотя бы знать, что где-то живет Миреле, и нужно-де ей посылать на расходы… А развестись ведь можно в любой момент, когда только она этого пожелает…

Между тем по адресу старых Зайденовских посыпались откуда-то телеграммы, предназначенные для Миреле. Из родительского дома часто посылали за Шмуликом; домашние шушукались по поводу телеграмм. Шмулик был сильно встревожен, пробегал каждую телеграмму с бьющимся сердцем и, наконец, умчался куда-то с курьерским поездом. Вернулся он через несколько дней очень бледный, с распухшими глазами: видно было, что он долго и горько кого-то оплакивал. Когда он пошел к себе в дом, Миреле сидела с осунувшимся лицом на кровати; жара у нее уже не было. Она была очень задумчива, глядела в окно и ни о чем Шмулика не расспрашивала. Он остановился возле нее с убитым видом, опасаясь какого-то вопроса; с языка его готова была каждую минуту сорваться заранее приготовленная ложь:

— Я был у тетки Перл, у нее, бедняжки, сынок помер…

Вечером явился доктор, молодой рослый шатен. Опасаясь людского глаза, он приехал, когда уже стемнело; у порога воровато оглянулся и просидел у Миреле всего-навсего несколько минут.

— Все в порядке, — сказал он, — завтра пациентка может встать с постели.

Он очень торопился и быстро распрощался с хозяевами. Шмулик проводил его на крыльцо, словно цадика-чудотворца, держа высоко лампу. Доктор лукаво на него покосился и просил лампу унести.

«Хорош муженек у ней, нечего сказать, — пронеслось у него в мозгу, — видно, звезд с неба не хватает».

Шмулик, сильно взволнованный, держал наготове двадцатипятирублевку. Доктор одной рукой потянул к себе бумажку, а другую положил ему на плечо.

— Женушка у вас, — молвил он на ходу, — молодец баба… Всякому еврею пожелать можно…

Теперь оставалось только одно: войти к Шмулику в кабинет, на минуту отвлечь его внимание от счетной книги и заявить ему:

— Шмулик, завтра мы едем в тот городок на противоположном берегу реки.

Но она чувствовала себя такой слабой после болезни. А Шмулик вдобавок уехал вдруг спозаранку в Варшаву и перед отъездом передал через служанку письмо, в котором излагал Миреле свой новый план. Целую ночь не спал он, трудясь над этим письмом, без конца переписывая и перечитывая его. Посланием своим остался он, наконец, так доволен, что уже до самого отъезда не мог от волнения сомкнуть глаз. Но Миреле только пробежала первые строчки письма и удивленно спросила у девушки:

— Что такое?

А потом вложила письмо обратно в конверт и отдала служанке. Все это сделала она как-то очень уж медленно. Вообще в последнее время на нее нашло какое-то странное спокойствие; болезнь научила ее терпению. Силы понемногу возвращались к ней, и без волнения ждала она будущей недели: тогда она будет уже вполне здорова, и Шмулик вернется из Варшавы. Каждый день после обеда надевала она пальто и повязывала голову черным шарфом. Ходить в город еще не было сил, и она простаивала подолгу возле парадного крылечка или медленно прогуливалась взад и вперед по улице, заставляя вздыхать богатых молодых купчиков, проезжавших мимо не то в собственных, не то в извозчичьих санках. Все они оборачивались и подолгу не сводили с нее глаз: у каждого было такое странное ощущение, словно он никогда в жизни не грешил и словно Миреле давно уже когда-то снилась ему, как таинственная невеста…

Свекровь часто, оставаясь среди бела дня наедине с мужем, подсаживалась к нему с пылающим лицом и гневно сжатыми ноздрями и бормотала, задыхаясь от бессильной злобы:

— Я тебе говорю; даже среди христиан редко встречаются такие выродки…

А Миреле бродила по комнатам, вспоминала беременность, от которой избавилась, и чувствовала, как тает ее вера в предстоящую новую жизнь. От нечего делать стала она снова ездить в город и проводила там целые вечера; сначала никто не знал, куда она ходит и где пропадает, но в конце концов кто-то из мужниной родни встретил ее на улице, где находится квартира Натана Геллера, и в доме свекрови заговорили теперь вполне открыто:

— Чему тут дивиться? Ведь она настоящий выродок… Она и в девушках любила этого парня — вот теперь и торчит у него по целым вечерам.

Шмулик, вернувшись из Варшавы, приказал перенести свою кровать в кабинет, перестал бывать у родителей и зажил настоящим отшельником. В его тихости и подавленности чувствовалось что-то затаенно-упрямое, а когда шагал он взад и вперед по комнате, чудилось, что душа его витает где-то далеко. Ида Шполянская, встретив его как-то на улице, завела речь о разводе. Он заметил спокойно и холодно: