Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

• Название: В саду памяти
• Автор: Иоанна Ольчак-Роникер
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-86793415-2

«В саду памяти» Иоанны Ольчак-Роникер, польской писательницы и сценаристки, — книга из разряда большой литературы. Она посвящена истории одной еврейской семьи, избравшей путь польской ассимиляции, но в зеркале судеб ее героев отражается своеобразие Польши и ее культуры. «Герои этой „личной“ истории, показанной на фоне Истории с большой буквы, — близкие родственники автора: бабушка, ее родня, тетки, дядья, кузины и кузены. Ассимилированные евреи — польская интеллигенция. Работящие позитивисты, которые видели свою главную задачу в труде — служить народу. Безумные романтики, поверившие, что можно до основания потрясти мир. И те, и другие оказались позднее в дьявольски сложных условиях тоталитаризма: коммунистического и фашистского… Самый талантливый сценарист не придумал бы таких хитросплетений. Только жизнь может столь драматичным образом создавать и перемешивать человеческие судьбы», — пишет о книге Анджей Вайда.

Книге Иоанны Ольчак-Роникер в 2002 г. была присуждена высшая национальная литературная премия Польши — «Нике».

---

13 мая 1943 года в Лондоне Зыгельбойм написал свое последнее письмо:

Господину президенту Вл. Рачкевичу

Господину председателю Совета министров В. Сикорскому

…Не могу жить после того, как в Польше уничтожили еврейский народ, представителем которого являюсь. <…> Пусть моя смерть станет выражением сильнейшего протеста против той пассивности, с какой мир наблюдает за уничтожением еврейского народа, позволяя его истреблять. Я знаю, как мало значит человеческая жизнь, особенно в нише время, но поскольку я ничего не смог сделать при жизни, хочу надеяться, что мне удастся своей смертью сломить равнодушие тех, у кого есть возможность спасти, быть может, уже в последнюю минуту остающихся пока в живых польских евреев. <…>

Подписав письмо, включил в своей квартире газ.

Церемония похорон состоялась 21 мая в Goldes Green Crematorium.

3 июня 1943 года Рысь Быховский писал с авиабазы Блекпула в Нью-Йорк:

Мои родные!

…В Лондоне был до вечера 21-го мая, то есть до самых похорон З. Похороны, а скорее панихида в крематории прошла потрясающе. Народу было столько, что не хватило мест, и десятки людей вынуждены были стоять снаружи, в саду и на траве. Было много мундиров, старших офицеров армии, авиации, и не только польских. Многие плакали (я тоже). Вся эта церемония была тем трагичнее, что даже не зачитали его письма, обращенного к президенту и председателю, — мол, не позволяет этого сделать английский закон, пока не закончится «inquest»[87] (письмо пресса опубликовала только вчера).

Большинство выступавших избегали слов «самоубийство», «протест» и т. п. в силу все того же закона, и вместо пламенной манифестации протеста, какую он, наверное, представлял себе, на похоронах царила трагичнейшая безнадежность, создавая впечатление о смерти как героической, но бесцельной жертве, «надломе», а не поступке.

И лишь последний из выступавших сумел взорвать это настроение — представитель молодежного Бунда Олер. Он ударил по тем струнам, по которым и следовало бить, назвав эту смерть продолжением борьбы, идущей сейчас в Варшаве. Зыгельбойм в письме к товарищам просит их не церемониями похорон заниматься, а по возможности широко пропагандировать его смерть как жертву.

Из прессы только «Daily Herald» (орган лейбористов) и «News Chronicle» (либеральная просоветская газета), а из еженедельников «Трибуна» написали о нем. Другие, похоже, решили промолчать. Последняя «Трибуна» опубликовала полный текст двух телеграмм, полученных из варшавского гетто с места боев. Они пришли в Лондон 21-го и 22-го мая, то есть через десять дней после смерти З.

…Я п. [полон] энергии и стараюсь много не размышлять над тем, что происходит, иначе пришлось бы отправиться вслед за Зыгельбоймом.

Число трагических событий, какие принес этот 1943 год, перевалило за воображаемый предел. Из сохранившихся писем явствует, что Рысь именно тогда, в Англии, угодил в конрадовскую «теневую черту»[88] — магическую полосу, отделявшую молодость от зрелости, веру в надежды и иллюзии от мрачной сферы опыта. Горечь нарастала постепенно. А ведь ему всего двадцать один. В промежутках между учебными полетами бегал на рандеву и дансинги. Влюбился и взаимно: Вы будете довольны, ничьей женой она не является, ниткой норвег мне не даст по морде и речи не может быть ни о каких матримониальностях. Читал «Молчание моря» Веркора. Новые стихи Балиньского и Арагона. Английскую литературу XIX века: Гарди, Лоренса, Генри Джеймса. У Ирэнки Тувим слушал фрагменты «Польских цветов», присланных Юлием. Радовался, что отец подтвердил свой диплом. Искренне, но не без нотки легкой зависти поздравлял того с успехом: Жизнь полна парадоксов: ты сдаешь экзамены, которые должны «подтвердить» твои права быть врачом, помогать людям, спасать их, в то время как твой сын сдает экзамены, которые должны подтвердить его право уничтожать и бомбить.

Но при этом верил, что такая жизнь не повлияет на него деморализующе, не отобьет охоту к положительному труду, строительству нового свободного мира. Он писал друзьям в Нью-Йорк Стараюсь по мере сил работать не только по военному делу. Записался экстерном в Лондонский университет: с весны более-менее регулярно учусь. В октябре мне сдавать на полдиплома[89] по экономике и политическим наукам. Детально штудирую английскую конституцию и парламент.

В Лондоне на улице он неожиданно столкнулся со школьным другом по гимназии им. Стефана Батория: Встретил тут Кочика Еленьского, он отлично выглядит. Окончил университет (куда был откомандирован из армии благодаря связям, и только летом возвращается в полк) и направлялся в поле. Был необыкновенно милым, со слезами на глазах заговорил о еврейской трагедии…

Рысь напоминал родным про шоколад и конфеты. Сокрушался, что мачеха к голубому мундиру прислала зеленые носки. В ожидании скорого окончания войны собирался сшить себе гражданский костюм: Из того, что привез из Варшавы, я безумно вырос. Приятели-англичане называли его «парнем с неба». Позже они рассказывали: Что-то светлое, лучезарное, прекрасное врывалось в мрачную, разобщенную, полную тревоги и горечи лондонскую атмосферу, когда он появлялся тут на короткий отпуск и входил в комнату в своем синем мундире летчика, с голубыми глазами — сияющими и веселыми.

В конце сентября 1943 года Рысь сдал очередные — выпускные экзамены, получив степень старшего сержанта-навигатора. А Судьба вторично пыталась его предостеречь. Накануне первого боевого вылета, во время занятий его самолет потерпел аварию. Вследствие контузии он вынужден был несколько недель провести в госпитале, потом еще полгода ждать укомплектации экипажа его бомбардировщика. Случайности и вынужденное безделье не оказывали благотворного влияния на его психику. Да и атмосфера ожидания действовала угнетающе. На конференции в Тегеране три союзнические державы — Советский Союз, Америка и Великобритания — пришли к соглашению об изменении польских границ. Польское правительство на переговоры допущено не было.

Польские евреи были уничтожены, а польско-еврейский антагонизм набирал силу. В это трудно было поверить. Кружили слухи о том, как настороженно относились польские военные власти к евреям из Советского Союза, являвшимся в армию Андерса. О том, что на восточных землях после того, как сюда вошли русские, они доносили в НКВД на польских имущих и военных. О преследовании солдат-евреев их друзьями и командирами из андерсовской армии. И о массовом дезертирстве из армии Андерса солдат еврейской национальности. Евреи же утверждали, что это польское равнодушие поспособствовало Катастрофе. Смертельно задетые поляки стали считать собственные потери, заслуги, претензии. Волна упреков продолжала расти. По сей день не распутан клубок взаимных обвинений. Но самое ужасное — были люди, мимо которых еврейская трагедия просто прошла. Словно она их не касалась. И ничего в жизни не изменила.

Рышард Быховский, 1942 г

Владислав Киселевский, автор книги «Дивизион ланкастеров», — он познакомился с Рысем на авиабазе в Блекпуле, рассказывал, что как-то вечером к ним подсел поляк из местного персонала и с нескрываемым удовлетворением заговорил об уничтожении варшавского гетто и истреблении евреев. Он замолчал при виде медальона КВС, который показал ему Рысь, — на нем, кроме фамилии и номера, значилась еще и конфессия. Рысь не был религиозным, но Моисеевой веры не согласился бы променять ни на какую другую. Польско-еврейская тождественность представлялась ему всегда делом естественным. Столкнувшись с таким и подобным ему случаями, он пришел к выводу, что наступает пора выбора.

5 декабря 1943 года он написал отцу ставшее ныне знаменитым письмо: оно часто потом публиковалось. В нем Рысь затрагивает множество болезненных проблем, но тут не место для их широкого обсуждения. Мне представляются важными те его рассуждения, которые пунктирно обозначили драматичный путь нашей большой семьи к польскости.

Bircotes, nr Doncaster

Мой родной!

Это второе по счету письмо из серии неотправленных. Первое я написал в июне, и оно находится у Макса. Это пишу сегодня, насколько есть вопросы, которые необходимо с тобой обсудить. Я хочу, чтобы ты знал мою точку зрения на отдельные, но основополагающие для меня проблемы. В ночь с третьего на четвертое ноября мой самолет потерпел серьезную аварию, из которой я чудом вышел живым. Теперь снова начались полеты. Это письмо — гарантия: если со мной что-то случится и результаты полета окажутся не столь удачными, ты будешь знать то, что мне хотелось бы тебе сказать, будь у нас сейчас возможность поговорить откровенно. <…>