Юсиф Самедоглы - День казни

• Название: День казни
• Автор: Юсиф Самедоглы
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Что, тебе? - послышался ее голос ни кухни.

- Те-ле-фон!

Замина принесла телефонный аппарат на длинном шнуре, поставила на журнальный столик перед мужем, потом открыла форточку в гостиной и, заметив, что муж поспешно запахивает халат на груди, сказала:

- Не бойся, ничего тебе не будет. Вчера Марк Георгиевич сказал, что все позади, бояться, нечего. Воздух в комнатах должен быть чистый. Слава богу! Она подошла, нагнулась и поцеловала больного в щёку.

- Если бы ты слушался врачей, давно бы поправился, ей-богу. - Потом она заметила папку на коленях мужа и спросила: - Скажи, есть тут что-нибудь о Салиме-ханум?

Больной посмотрел на жену и улыбнулся.

- Ничего, - сказал он. - О той Салиме-ханум, которую ты знаешь, нет ничего. Но почти на каждой странице о семилетней Салиме... "Моя дочурка Салима", - пишет он...

- Ой! - удивилась вдруг почему-то и опечалилась жена. - Какая жалость! - Должно быть, ей только сейчас пришло в голову, что наша старая приятельница Салима-ханум тоже когда-то была девочкой, ребенком, любимой дочуркой.

- Так ты считаешь, что я поправился, да? - сказал вдогонку жене больной, когда она выходила из комнаты.

Замина обернулась с порога:

- Ну и что? Сигарету будешь клянчить?

- Одну-единственную... Очень хочется!

- Ох! - покачала головой Замина. - Ладно. - Она подошла к серванту, вытащила из кармана связку ключей, отперла средний ящик, выдвинула его, достала пачку "Мальборо". -Это НЗ.

- Браво, жена! - обрадовался больной, потому что уже два месяца, будь проклято безденежье, тосковал по этим сигаретам.

Замина вышла и прикрыла за собой дверь, больной закурил полученную сигарету, и его охватил глубокий покой. Втянув в себя легкий дым, он задержал его на некоторое время, и никотин, как хороший коньяк, слегка затуманил ему голову, а потом постепенно расслабил мышцы тела. И больной окончательно поверил в свое выздоровление. Как мало, в сущности, надо человеку для полного счастья! Ничего экстраординарного. Одну хорошую сигарету - и как легкий ветерок разгоняет стаи туч, так и тут вся напряженность сходит на нет.

Больной взял телефонный аппарат к себе на колени и, набирая номер Салимы-ханум, взглянул на стенные часы. Было четверть двенадцатого.

- Алло? - Голос у Салимы-ханум был сиплый, похоже, что во рту у нее сигарета.

- С добрым утром, Салима-ханум!

- Всех благ тебе, дорогой! - возбужденно прокричала Салима-ханум. - Ну, что? Ты прочитал?

- Прочитал, Салима-ханум. Прочитал с величайшим интересом.

- Ты про эпикриз говоришь? - спохватилась Салима-ханум и поспешила перейти на конспирацию.

- Да, да, - едва сдерживая смех, выговорил больной, - именно так, про эпикриз.

- Ну и как?

- Упокой господь его душу, наполни светом его могилу... Хорошо бы нам встретиться, Салима-ханум... Мне тут неясно кое-что. Точнее сказать, я нуждаюсь в дополнительной информации... Словом, надо нам с вами встретиться.

- Где?

- Вы же знаете, Салима-ханум, мне пока не разрешают выходить. Может быть, вы к нам зайдете?

Салима-ханум помолчала, в телефонной трубке загудело так, как будто где-то сорвался ветер, больной даже на окно оглянулся, но там, за окном, было тихо, безветренно. И вдруг он услышал в трубке рыдания Салимы-ханум и растерялся.

- Я прошу вас, я умоляю вас, Салима-ханум, не расстраивайтесь, проговорил он беспомощно.

- Ты видишь, - сказала Салима-ханум сквозь слезы, - ты видишь, что они делали с ним?! - И так же внезапно рассмеявшись, сказала: - Но теперь Керимли, хоть пополам разорвись, ничего - уже не сделает! Ни-че-го!

- Конечно, Салима-ханум. Теперь уж - ничего...

- Так ты хочешь, чтоб я к вам пришла?

- Да, Салима-ханум, идите к нам и ничего не бойтесь, не опасайтесь, к нам ежедневно столько народу приходит, что вас и не приметит никто. Приходите, посидим, выпьем чаю, поговорим не спеша. Придете?

- Приду. Вот только приведу себя в порядок и приду. Женщина в возрасте должна выглядеть безукоризненно, - она покатилась со смеху. - Сейчас наведу красоту и приду. Тысяча глаз ведь смотрит, и не все - дружеские, не так ли?

- Разумеется, - пробормотал больной, - разумеется. Так я жду, Салима-ханум.

- Приду. Непременно приду. - Не попрощавшись, Салима-ханум положила трубку.

Больной послушал короткие гудки, потом отнял трубку от уха, положил ее на рычажок и со страхом посмотрел на свою ладонь, она вспотела, и пот был холодный и липкий, совсем такой же, как два месяца назад, в начале болезни. Больной вспомнил, какое это было мерзкое ощущение, когда после высокой температуры пот липким пластырем облеплял все его тело, в испуге посмотрел на открытую форточку и проверил пуговицы на своем халате, все ли застегнуты. Потом он поднялся и подошел к серванту, в надежде, что Замина забыла запереть ящик, где лежала пачка "Мальборо". Так и есть, не заперта, больной поспешно выдвинул ящик, достал из пачки две сигареты, одну положил в карман, вернулся на свое место, взял из пепельницы потухший окурок и тоже засунул в карман и закурил новую сигарету. Едва он затянулся с наслаждением, как дверь отворилась и вошла Замина, проходя мимо, краем глаза посмотрела на содержимое пепельницы, на сигарету во рту мужа, но ничего, кажется, не поняла.

- К нам Салима-ханум собирается, приготовь чего-нибудь к чаю.

- 0-о-ой! - недовольно протянула Замина. - Опять будет сидеть весь день и головы нам морочить!

- Ну, так уж и весь день. Понимаешь, я позвонил ей сказать, чтобы прислала за своей папкой, а она говорит, сама зайду, погляжу на вас, очень, говорит, по Замине соскучилась.

- Ну, нет, мне с ней рассиживаться недосуг, мне обед надо готовить, мальчики в два часа из школы придут.

- Посидишь немного, выпьешь чаю с нами, а потом пойдешь. У нас с ней разговор.

- Заговорит она тебя, - сказала Замина. - И опять расстроит, как всегда. Придет и выплеснет на тебя все свое горе, ах, бедный-несчастный отец, ах, подлый Керимли, я же знаю.

- И после паузы: - Я заклинаю тебя нашими детьми, не вмешивайся ни во что. Пусть сами разбираются в своих интригах. Если с тобой что-нибудь стрясется, никто не позаботится о моих детях.

- Что ты такое говоришь? - спросил больной, немного удивленно, однако, нервничая. - Что со мной может стрястись?

- Я не хочу, чтобы ты нервничал по пустякам, - упрямо сказала Замина. Марк Георгиевич сказал, что ты должен беречься. Думай о своем здоровье!

Больной понял, что надо немедленно менять тему, ибо нет таких аргументов, с помощью которых можно убедить жену и мать, что на свете есть вещи поважнее интересов ее семьи. К тому же, ведь натерпелась она, бедная, за время его болезни, синие круги под глазами, руки дрожат, когда волнуется.

- Что ещё сказал Марк Георгиевич? - спросил он, улыбаясь примирительно.

- Ты отлично знаешь, что он сказал! Что все, слава богу, позади. Что еще денька два-три и, если температура будет нормальной, можно выходить на улицу. Что тебе нужен воздух, нужно движение. - Замина подошла к нему сзади и погладила по волосам. - Если б ты слушался меня, то никогда бы не болел.

Больной взял руку жены, поднес к губам и поцеловал в ладонь, в нос ему ударил едкий запах лука. Потом, подняв голову, посмотрел на улыбающуюся Замину, которая все еще стояла у него за спиной, и сказал:

- Сделай доброе дело, а?

- Какое?

- Отыщи мне наш старый семейный альбом.

Замина подошла к книжному шкафу, открыла нижнюю дверцу, достала большой синий альбом, рукавом обмахнула пыль с бархатного переплета и положила на столик перед мужем. И пошла на кухню. Больной взял альбом себе на колени и стал перелистывать его. Что-то неестественное, как показалось ему, в том, что люди по прихоти могут доставать из темных ящиков альбомы и смотреть или, того лучше, показывать друг другу фотографии дорогих усопших. Смерть - это таинство, и человек, уходя из жизни, должен уходить весь и навсегда, пусть облик его остается только в памяти, в мечтах, грезах, тогда будет и тоска по нем, и боль, и жажда несбыточной встречи; если же можно извлечь из темного угла семейный альбом и за вечерним чаем разглядывать лица умерших, или, того лучше, слушать магнитофонную запись его голоса, то это, бесспорно, наносит ущерб и таинству смерти, и святости памяти об усопшем, такому тонкому и драгоценному человеческому чувству. Так думал больной, перелистывая альбом и краем глаза фиксируя знакомьте фотографии живых и мертвых, пока не нашел, наконец, старую фотографию Сади Эфенди, вклеенную в пожелтевший картон с рельефным рисунком по углам. Сади Эфенди на фотографии в бухарской папахе, в шубе нараспашку, в распахе виднеется строгий томный галстук, на безымянном пальце покоящейся на колене левой руки - кольцо с крупным бриллиантом.

И, господи, этот взгляд в глаза и в сердце, горестно улыбчивый, всепроникающий взгляд поэта, творца... Краткий миг, обернувшийся вечностью... Страшно подумать, сколько лет после человека живет мгновенное выражение его лица и сколько еще проживет, отчужденное от него самого, неизменное, как горы и моря, как любовь и ненависть...