Григорий Салтуп - Лента Мёбиуса

• Название: Лента Мёбиуса
• Автор: Григорий Салтуп
• Жанр: Научная Фантастика

---

Салтуп Григорий Борисович Лента Мёбиуса

Григорий Борисович Салтуп

Лента Мёбиуса

рассказ

"Кто что ни говори, а подобные истории

еще бывают на свете, - редко, но бывают".

Н.В. Гоголь.

1.

М-м-м... вз-з-з - дуло парабеллума уперлось меж лопаток и холодит душу; избит, искорежен, во всем теле тугая резиновая боль, не шевельнуть ни рукой, ни ногой, - сознание возвращается медленно, пульсирующими толчками; голоса отдаляются, с присвистом железных подковок шаркают тяжелые сапоги по бетонному полу камеры, - отошли, совещаются, но слов не разобрать - чужая отрывистая речь; дуло пистолета свербит, ковыряет позвоночник; властная жестокая рука хватает его за волосы, отрывает голову от холодного пола: "Ты будешь говорить, скотина?!" - "Я - а... не... о... у..." - опухший, прикушенный от боли язык не в состоянии выговаривать членораздельные слова; "Поскорей бы пристрелили, лишь бы не мучаться. Все равно я ничего не скажу!" - эта мысль и с ней надежда на освобождение от боли ярким проблеском пронзает всё его измученное тело; но тот, с парабеллумом, упорствует, - загибает его голову к спине до хруста в позвоночнике, тычет дулом в спину, взводя курок, и остервенело орет: "Не!

- Ты будешь говорить, скотина! Ты все скажешь! И не надейся на легкую смерть! Отвечай мне: почему ты опять напился с Кронидом Собакиным?! Кто был третьим?! О чем вы договаривались?!"

- Костя... Костя-заинька - третий... Хотели еще пузырь взять... Взяли или нет, - не помню... Убейте, - но не помню...

Он с трудом размежил веки, огляделся - о, ужас!

Нет больше камеры гестапо, и вообще никого нет!

Лестничная площадка, в углу ведро для пищевых отходов сладковато воняет тухлятиной и аммиачно - мочой, а он уже не на полу, не лежит избитый, а скорчился в неудобной позе на широком подоконнике, и в позвоночник ему упирается не дуло пистолета - шпингалет,- обыкновенный рычажок шпингалета от оконной рамы!

О, ужас! Значит, пытки ему лишь причудились, но голова-то трещит, тяжелая, и тело все болит, как после побоев, - не шевельнуть ни рукой, ни ногой...

"Кронид Собакин... гестаповец с парабеллумом... Костя-заинька с фуфырем и складной удочкой... Кто же из них был?"

Действительность и кошмарные видения еще клубились в сознании клочками серого тумана; превозмогая щипки боли в отсиделых конечностях, он оторвал свое тело от подоконника (дуло парабеллума исчезло вместе со шпингалетом), шагнул два раза и сел на заплеванный кафельный пол, - подкосились, не выдержали ноги.

"Да, конечно, откуда здесь могут быть гестаповцы? - тридцать с чем-то лет Победы весной отмечали, и меня опять тогда заманили на Васильевский..." - Борька попытался встать с ледяного пола, - не получилось, еще раз попытался, - и опять не вышло, ноги не сгибались; в третий раз он уцепился за чугунную решетку перил и встал-таки на ноги, противный самому себе.

"Борька-Борька, да как же ты дошел до такого состояния?"

Борис Васильевич брезгливо поежился и тут, наконец, почувствовал страшный холод. Затрясло ознобной дрожью. Потрогал батарею - еле теплая, только что вода в трубах не замерзает; обшарил свои карманы - спичек нет, сигареты есть, четыре штуки в измятой пачке, а спичек нет. Очки, слава богу, целы.

И десять, да еще три - тринадцать, да в левом кармане пять восемнадцать копеек в наличии. Не густо... А было? Радужная была, четвертной. "Э-как меня раскрутили", - почти без огорчения подумал Борис Васильевич.

Надо было закурить - продуть струёй никотина слипшиеся мозги и поковыряться во вчерашнем дне: не натворил ли он чего уголовного? Ну, там, по морде кого-либо съездил, или стол в мороженице перевернул... Всякое могло случиться: четвертная все же не десять рублей.

Он вспомнил, как в мае попался на Васильевском в объятия Кронида Собакина и, вместо того, чтобы сидеть в поезде "Ленинград - Сыктывкар", направляясь в ответственную командировку, он оказался без одного ботинка, грязный, точнее, - черный как негр, - где-то на запасных путях в районе Московского проспекта, долго плутал между старых вагонов и каких-то пакгаузов, пока не выбрался к Стасовской Триумфальной арке, а там уже сумел поймать такси, сгонять домой, переодеться, одолжить пятьдесят рублей у соседки, и всего лишь через два часа лететь в самолете, обгоняя группу монтажников, которые уехали с Московского вокзала без своего инженера.

Тогда все обошлось нормально, и Борис Васильевич в очередной раз дал себе зарок не появляться на Васильевском острове, чтобы - не дай бог! - не влипнуть в объятия Кронида Собакина и не...

И вот - влип!

Хотя бы одну спичку!!!

Борис Васильевич тщательно - насколько это возможно в его состоянии обшарил свои карманы, прощупал подкладку в плаще, куда могла завалиться одинокая спичонка, вытащил из портфеля полбуханки черного, кильку в томате и целую пачку сигарет "Прима" (холостяцкий ужин), - но спичек в портфеле не было.

На часах 03.17.

Прохожих нет.

Троллейбусы начнут ходить через два с половиной часа. Тогда можно будет стрельнуть "огонька" на остановке. Неужели ему еще два с половиной часа мучиться от неведения? От ожидания расплаты за свои возможные хулиганские действия?..

Вчерашний вечер торчал в памяти сплошным комком - как смятая, слипшаяся от сладковатой бормотухи, грязненькая рублевка. Расправить, разгладить ее нету сил. Как толчок нужны хотя бы две затяжки горячего дыма.

Борис Васильевич выглянул из подъезда на улицу - шел мокрый снег с дождем. Небо черное, ночное. Одинокие фонари, мрачно и мерзко блестят под ними трамвайные рельсы.

Погода соответствовала душевному состоянию. Хоть бы один человек показался или патруль милицейский, милиционеры ведь тоже люди, курят порой, спички имеют...

Он понуро поплелся к набережной Невы с надеждой поймать на перекрестке курящего прохожего. Или такси, хотя такси брать не стоит: денег нет. Домой, на Гражданку, ехать далеко, и соседей в столь ранний час будить нельзя. Придется торчать до первого троллейбуса.

Вообще-то у Бориса Васильевича была здесь, на Васильевском острове, своя квартира - две комнаты в коммуналке, но идти туда нельзя, там проживала бывшая супруга с новым мужем. Жилплощадь они пока не разменяли, второй год бывшую супругу не устраивал ни один из вариантов обмена, и Борису Васильевичу приходилось снимать комнату на Гражданском проспекте. Хорошо, что детей нет. Борис Васильевич уже полчаса стоял под фонарем на остановке, за это время проехали "Жигули" да грузовой фургон, но водители не затормозили на призывное махание Бориса Васильевича.

Голова его была пуста, как матовый стеклянный шар в вестибюле, в котором давно перегорела лампочка, но так как шар висит очень высоко, лампочку все не меняют и не меняют.

Одну бы спичку, огонек - и после двух затяжек сигареты он начнет соображать...

Пусто, пусто, все люди спят, даже бродячие коты попрятались по подъездам, монотонно и пусто падают на землю мокрые снежинки, - и тут мутным боковым взглядом, - за дужками очков, - близорукие глаза Бориса Васильевича уловили некое новое движение, отличное от ровного падения снежинок, даже не движение, а так, словно трепетание от ветерка надорванного газетного листа.

Борис Васильевич повернулся к стенду, - газетный лист был недвижим, но на последней странице газеты "Известия", где обычно печатаются снимки фотокорров под рубрикой "По родной стране", фигурки на крайнем снимке вели себя неподобающим образом. Борис Васильевич протер очки, вгляделся, - там шло выступление молдавского ансамбля "Жох", и танцоры замедленно передвигались по сцене. Сквозь дребезжание флуоресцентной лампы в фонаре Борису Васильевичу почудилось тоненькое сипение скрипки.

Ритм музыки убыстрялся, и убыстрялся жгучий молдавский танец: актеры уже быстро-быстро перебирали ножками, высоко подкидывая вверх колени, словно танцевали босиком на раскаленной плите, и все явственней и явственней звучал сипленький голосок: "Цырын-куцы, цырын-куцы луцыл..."

На сцену с танцующими молдаванами заглянул со своего снимка старик чукча, который до этого сидел у костерка и потягивал трубочку. Музыка отдалялась, затихала, прыжки танцоров становились все более замедленными, и вот они уже позастывали на снимке впятером в едином прыжке, положив друг другу руки на плечи; старик чукча вздохнул и направился к своему костерку, и, боясь, что он уйдет и застынет, как молдаване в прежней позе, Борис Васильевич окликнул его:

- Дедушка, дай прикурить!

- Возьми, однако. Огня не жалко,- протянул ему старик свою трубочку.

Борис Васильевич торопливо потыркался в трубку своей сигаретиной, но табак в ней спекся в комок и уже не горел.

- Я лучше от костра прикурю. Можно?

Спросил Борис Васильевич, опираясь на обрез снимка, как на подоконник. Старик отодвинулся чуть в сторону:

- Прикуривай, однако.

Борис Васильевич спрыгнул на мягкий мох, выкатил щепкой из костра уголек, закурил, с блаженством вдыхая горячий дым, и не удержался, простер над костром озябшие руки.