Стефан Цвейг - Корона и эшафот

• Название: Корона и эшафот
• Автор: Стефан Цвейг
• Издательство: Издательство политической литературы
• Жанр: История
• Год: 1991
• ISBN: 978-5-250-01214-0

На обширном историческом фоне в книге рассказывается о причинах и обстоятельствах гибели королевы шотландской Марии Стюарт, английского короля Карла I, французских короля Людовика XVI и королевы Марии Антуанетты, императора России Николая II. Приводятся малоизвестные драматические факты, вскрывающие остроту гигантских социальных катаклизмов.

Книга представляет интерес для самых широких кругов читателей.

---

Что же вы медлите? Зачем даете вы время крамоле возродиться из пепла? Спорить о том, подлежит ли суду бывший король французов — это политическое святотатство; это значит вызывать долгие прения; это значит расслаблять волю и подвергать опасности славу нации в течение всех этих дебатов. Разве смерть не может вырвать жертву из ваших рук? Тогда к чему послужат нам все ваши клятвы? Невежество и клевета безнаказанно распространят слух, что французы не посмели судить своего короля, что они предпочли низко отравить его во мраке темницы. Граждане, устраните самую возможность подобного оскорбления. Мешкать теперь — значит добровольно увеличивать продолжительность наших бедствий. Народ, при всей своей терпеливости, может наскучить ожиданием; дерзайте же закончить историю самого возмутительного заговора! Клянемся, мы готовы утвердить ваш приговор!..

Конвент постановил напечатать петицию Коммуны и разослать ее по всем департаментам. Голос народа устами оратора депутации возвещал ему, что время предварительных прений уже прошло, что пора безотлагательно приступить к процессу. На следующий день, 3 декабря, Барбару потребовал, чтобы Людовик XVI был предан суду. Робеспьер, до сих пор почти не высказывавший своего мнения, теперь взошел на трибуну. Он сказал:

«Собрание бессознательно уклонилось в сторону от настоящего вопроса. Здесь незачем возбуждать процесса. Людовик — не обвиняемый, вы — не судьи; вы — государственные деятели, представители нации, и не можете быть ничем иным. Вам предстоит не произнести приговор за или против известной личности, а принять меру общественного спасения, сыграть роль национального провидения. Какой образ действия предписывает здравая политика, чтобы скрепить нарождающуюся республику? Она предписывает внедрить глубоко в сердца презрение к королевской власти и поразить ужасом приверженцев короля. Следовательно, представлять миру его преступления в виде проблемы, его дело — в виде предмета самых внушительных, самых благоговейных, самых трудных дебатов, какие когда-либо занимали представителей французского народа; вырывать бездонную пропасть между одним воспоминанием о его былом сане и достоинством гражданина, — это именно и есть способ сделать его еще опаснее для свободы. Людовик был королем, но затем была основана республика. Пресловутый вопрос, занимающий вас, решается в нескольких словах. Людовик лишен престола за свои преступления; он объявил мятежным французский народ и в наказание призвал против него своих собратьев-тиранов. Победа и народ решили, что мятежником был он один. Следовательно, Людовик не может быть судим: он уже осужден; он осужден или республика не оправдана. Привлекать к суду Людовика XVI в какой бы то ни было форме, это значит возвращаться вспять к монархическому и конституционному деспотизму; это идея контрреволюционная, ибо она ставит под сомнение самое революцию. В самом деле, если Людовик может быть предан суду, то он может быть и оправдан; он может оказаться невинным; даже больше — он предполагается невинным до окончания суда. Но если Людовик может предполагаться невинным, во что превращается тогда революция? Не есть ли она, в таком случае, нечто неопределенное и сомнительное? Если Людовик невинен, то все борцы за свободу превращаются в клеветников, а мятежники становятся друзьями свободы и защитниками угнетенной невинности; тогда все манифесты иностранных дворов являются законными протестами против господствующей клики; тогда и заключение, в котором до настоящего момента содержался Людовик, есть несправедливое притеснение; тогда федераты, парижский народ, словом, все патриоты Франции оказываются виновными; тогда, наконец, великий процесс, который разбирается перед трибуналом нации, процесс между преступлением и добродетелью, между свободой и тиранией решается в пользу тирании и преступления.

Берегитесь, граждане, вас вводят в заблуждение ложные понятия. Вы смешиваете институты гражданского и положительного права с принципами международного права; вы смешиваете отношения граждан между собою с отношением наций к врагу, строящему козни против них; вы смешиваете, далее, положение народа в революционный период с положением народа, обладающего твердым правительством. Мы относим к области обычных идей исключительный случай, связанный с принципами, которые доныне оставались невыясненными. Таким образом благодаря привычке к тому, что обыденные преступления судятся по однообразным правилам, мы теперь склонны думать, что нация ни в коем случае не может судить иначе человека, нарушившего ее права; не видя ни присяжных, ни трибунала, ни судебной процедуры, мы не видим и правосудия. Самые эти термины, применяемые нами к понятиям, совершенно отличным от тех, которые предполагаются обыкновенно, довершают наше заблуждение. Такова естественная сила привычки, что в самых произвольных, иногда даже самых извращенных условностях мы видим абсолютные атрибуты истины или лжи, справедливости или несправедливости; мы совершенно упускаем из виду, что большинство из них обусловливается предрассудками, унаследованными нами от деспотизма. Мы так долго сгибались под его ярмом, что лишь с трудом подымаем голову к разуму, что все, восходящее к этому священному источнику всех законов, принимает в наших глазах вид беззакония, и даже естественный порядок кажется нам беспорядком. Грандиозные движения великого народа, возвышенные порывы добродетели часто представляются нашим робким очам вулканическими извержениями или ниспровержениями политического общества; и одна из важнейших причин раздирающих нас смут кроется, несомненно, в этом противоречии между дряблостью наших нравов, развращенностью наших умов, с одной стороны, и чистотой принципов, энергией воли — с другой, характеризующими свободное правительство, название которого мы дерзновенно присваиваем себе.

Когда нация вынуждена прибегнуть к праву восстания, она возвращается к первобытному состоянию по отношению к тирану. Как мог бы он сослаться на общественный договор? Ведь он сам уничтожил его! Нация может, если пожелает, сохранить этот договор, поскольку он касается отношений граждан между собою; но по отношению к тирану он совершенно теряет силу после восстания и заменяется военным положением. Суды и судебные процедуры установлены лишь для членов гражданского общества. Грубо ошибается тот, кто хочет положить старую конституцию в основу нового порядка вещей: это было бы равносильно предположению, что она пережила самое себя. Какие же законы заменяют конституцию? Ее заменяют законы природы, законы, на которых покоится все общество и благо народа. Право наказать тирана и право лишить его трона — одно и то же. Первое проявляется в таких же формах, как и второе: процесс тирана — это восстание, суд над ним — низвержение его, кара его — та кара, которой требует народная свобода.

Народы судят не так, как судебные палаты; они не выносят приговоров, а мечут громы и молнии; они не осуждают королей, а повергают их в прах, и это правосудие не уступает судебному. Если народ восстает против угнетателей для своего спасения, то может ли он применить к ним такой род наказания, который представлял бы новую опасность для него самого? Мы введены в заблуждение примерами других стран, не имеющими ничего общего с нами. Если Кромвель судил Карла I через судебную комиссию, находившуюся под его руководством, если Елизавета приговорила к смерти Марию Стюарт через посредство судей, то это естественно: тираны, приносившие себе подобных в жертву не народу, а своему собственному властолюбию, стремились обмануть простаков призрачной внешностью; речь шла здесь не о принципах, не о свободе, а лишь об интригах и обмане. Но народ? — какому закону может он повиноваться, если не справедливости и разуму, находящим опору в его всемогуществе?

В какой республике необходимость наказать тирана была спорным вопросом? Был ли призван к суду Тарквиний? Что сказали бы в Риме, если бы кто-либо из римлян дерзнул объявить себя его защитником? А мы что делаем? Мы созываем со всех сторон адвокатов для защиты Людовика XVI; мы санкционируем как законный акт то, что у всякого свободного народа считалось бы величайшим преступлением. Мы сами совращаем граждан в разврат и низость; мы способны когда-нибудь присудить гражданские венки защитникам Людовика XVI, ибо, защищая его дело, они могут надеяться его выиграть: в противном случае вы показали бы миру лишь жалкую комедию правосудия. И мы смеем еще говорить о республике! Мы цепляемся за формальности, ибо не имеем убеждений; мы хвалимся своим тонким чутьем, ибо лишены энергии; мы выставляем напоказ ложную гуманность, ибо чувство истинной гуманности нам чуждо; мы чтим тень короля, ибо не умеем уважать прав народа; мы нежны к угнетателям, ибо мы бессердечны к угнетенным.