Су Тун - Рис

• Название: Рис
• Автор: Су Тун
• Жанр: Современная проза

Повествуя о крахе торгующей рисом семьи, о мечтах и мытарствах юнца, убежавшего в город из смытой потопом деревни, Су Тун погружает читателя в мрачные будни Китая начала минувшего века, где пища, валюта, фермент сладострастья, орудье убийства и символ всех благ – это рис. Отверзающий бездны безумных страстей и диковиной чувственности, опьяняющий обворожительной прозою «Рис» – роман редких словесных красот и неистовой творческой силы.

---

– Мне снится порой, как он рис в мое лоно всыпает, – Чжи Юнь искривила в печальной усмешке иссохшие губы. – В башке столько дикий вещей у него.

– Замолчишь или нет? – с отвращеньем вскричала Ци Юнь и, струхнув, огляделась вокруг.

Задний двор был безлюден. Давно облетели пионы в большом цветнике, под которым, по слухам, таился забитый оружием склад – баснословный источник убийств и насилия. Вспомнив о смертоубийствах на улицах, трупы во рву, Ци Юнь, спрыгнув с колодца, присела на корточки.

– Днями торчишь здесь в саду, не боишься? Сколько людей господин умертвил, еще больше обидел. Рано ли поздно случится чего.

– Чай мужское, не бабское дело, – достав из колодца ведро, Чжи Юнь вылила воду в бадью. – Что ж про сына не спросишь? Почтенный, вот счастье, так любит его. Мамкам настрого всем наказал, чтобы рос белокожим да гладким. В саду все-все-все без ума от него. Ну а имя нашли – Бао Ю[25]. Необычное имя. Надежда одна у меня – подрастет, вот тогда заживу...

– Ой, навряд ли, – Ци Юнь одурело глазела на мыльные руки Чжи Юнь.

В сердце дрогнула нить состраданья:

– Дурёха. Всё будешь терпеть и сносить, пока чадо не вырастет?

Взбив пальцем лохмы сестры, Ци Юнь стала сплетать их в пучок на затылке. За этим занятьем всю душу её охватила печаль. Ци Юнь тихо заплакала:

– Как ты да я, две сестры, до такого дошли? Бедолаги мы обе. Браслет. Да на что мне браслет? Перед кем красоваться? Коль мать нам оставила, так и носи, если хочешь.

Ци Юнь, стиснув зубы, тащилась по улице. «Сонмы надежд пошли прахом», оставив в душе только горечь и муку. Сестра на прощанье всучила ей полный орешков и тыквенных семечек белый платок – Чжи Юнь так их любила, Ци Юнь же терпеть не могла – и теперь, пробираясь по узким проулкам, Ци Юнь осыпала дарованным лакомством грязные камни. Выйдя на пристань, к стремительным водам реки Ци Юнь мяла в руках пустой белый платок.

У реки промышляла ватага бездельников, зорко следивших за теми, кто топчется возле воды. Если кто-то вдруг прыгал с причала, его доставали, тащили к родным, вымогая с них деньги на выпивку. В тот летний вечер в стремнину упала худая, одетая в синее платье девица. Лишь белый платок, словно птица, взлетел над рекой. Пригубив, как положено, крепкого пойла, пьянчуги рванули за ней, извлекли из воды, водрузили кому-то на спину, чтоб бегал, покуда речная вода не пойдет у ней ртом, окропляя брусчатку.

– Я знаю её! – закричал вдруг один, осмотрев посиневшее в капельках влаги лицо. – Это младшая барышня с улицы Каменщиков. Из лабаза Большого Гуся.

Глава VIII

В тридцатом году[26], когда в южных провинциях снова свирепствовал голод, на севере заговорили орудья: опять разразилась война. Толпы беженцев в грязных лохмотьях и сонмы увечных солдат, высыпая из пышущих паром составов, как саранча расползались по городу возле реки. Однажды на улице Каменщиков У Лун встретил двух тощих юнцов, развлекавших прохожих кулачною битвой. От их говорка, от особых бойцовских приемов повеяло явственным духом селения Кленов и Ив. Он стоял посреди обступившей юнцов разношерстной толпы, прижимая к себе пятилетнюю дочь Сяо Вань, обнимая другою рукой восьмилетнего сына Чай Шэн’а. Бойцы не узнали У Лун’а. И он не сумел разобрать из каких они вышли семей. Но взирая на их неумелый и плохо поставленный бой, на покрытые синими кровоподтеками лица, он чувствовал, как в очерствевшей душе пробуждается странное теплое чувство. Юнцы, наконец, мягко плюхнулись в грязь, подтолкнув ближе к зрителям битую миску. У Лун собирался им что-то сказать, но, пошарив в карманах, один за другим побросал в блюдце все медяки, не промолвив ни слова.

– Ты денежек столько бродягам отдал, – Чай Шэн задрал вверх недовольное личико. – А для меня каждый раз денег жалко.

У Лун не ответил. Печать многочисленных дум возлежала на смуглом, изрезанном сетью морщинок лице. Возвращаясь в лабаз, он с такой силой влек за собой своих чад, что, споткнувшись о камень, дочурка захныкала:

– Пап, не тащи же так: больно!

В тот вечер торговля закончилась раньше обычного: мать настояла на праздничном ужине в честь дня рожденья Ми Шэн’а. Одетый в недавно пошитую школьную форму Ми Шэн – в этот день ему стукнуло десять – поджав одну ногу, уселся за круглый, уставленный блюдами стол и немедля, забравшись в тарелку рукой, взялся что-то жевать. У Лун шлёпнул его по обритому темени.

– Пап, я не ем втихомолку, – Ми Шэн, спустив ногу со стула, со страхом взглянул на отца. – Это мать попросила попробовать: вдруг соли мало.

– Ты снова мне врешь, – У Лун ткнул ему в спину. – На крысу похож: вечно жрешь втихаря и никак не нажрешься.

– Отстань от ребенка, – Ци Юнь внесла в залу еще пару блюд.

– На тебя он похож. Ты забыл, каким в юности был? Словно дух околевшего с голоду. Если забыл, я напомню, – Ци Юнь громыхнула тарелками. – Праздник сегодня, он строит ослиную рожу. Как будто тебе все должны. Что-то я не пойму, кто кому больше должен в лабазе?

У Лун, удалившись в покой, развалился на кресле-качалке. Под телом ритмично поскрипывал ветхий бамбук, перед взором мелькали картины кулачного боя. За долгие годы вдали от родной стороны он порой ощущал одиночество. И каждый раз, пробуждаясь в душе, это чувство влекло за собою сонливость. Прикрыв правый глаз, У Лун снова увидел бескрайние воды потопа. Под черною крышей лабаз, его старое кресло, его постаревшая плоть тихо плыли по мутной воде вместе с сгнившими годы назад колосками созревшего риса. Он видел сонм беженцев горько стенавших у кромки воды...

Из залы донесся отчетливый грохот упавшего блюдца, и через мгновенье послышался деланный плач Сяо Вань. Верно, мать ей дала подзатыльник.

– Велишь ей не баловать, будет нарочно! – Ци Юнь что ни день костерила детей за мельчайший проступок. – Ведь знает же, в праздник бить блюдца к несчастью. Так бьет же назло. Видно, в тетку пошла.

Бросив блюдце на двор, где то вмиг раскололось с пронзительным звоном, Ци Юнь принялась голосить:

– Есть у Неба глаза? Почему из детей ни один не похож на меня? Почему все в никчемную дрянь уродились? На что мне надеяться?

– Пасть затвори! – со скривленным от злобы лицом в зал ворвался У Лун. – Рот раскрыла, елдой не заткнешь. Только знает весь день «дрянь» да «дрянь». Надоела, аж тошно.

– А мне? Мне не тошно? Кручусь целый день, он и пальцем не двинет. От рожи твоей мне не тошно? – Ци Юнь, сняв передник, взялась отрясать с него пыль. – Брови хмурит весь день. Вот лежи у себя и обдумывай чертовы мысли. Чай полное брюхо надумаешь. Ужин тебе ни к чему...

Тут Ци Юнь осеклась. На дворе с пестрой сумкой в руках показалась Чжи Юнь. Заявилась сестренка. Одна. Но, вообще-то, Ци Юнь пригласила её вместе с сыном:

– А где Бао Ю?

– Так его же из дома не выманишь: нрав у него необычный, – с растерянным видом Чжи Юнь озиралась вокруг.

 На лице толстым слоем лежали румяна и пудра. От темно-зеленого платья разило удушливой камфорой.

– Ты, знать, ему не указ? Не мое это дело, но дети так видеть хотят двоюродного брата: один как-никак у них родственник.

Не проронив ни единого слова, Чжи Юнь вошла в залу, уселась за стол и, раскрыв свою сумку, достала поблекший моток красной шерсти. Он тоже пах камфорой.

– Это Ми Шэн’у, – Чжи Юнь водрузила моток на столешницу. – Ты, будет время, свяжи ему кофту, и будет от тетки подарок.

Скользнув по столешнице взглядом, Ци Юнь опознала еще одну вещь, что, сбежав в особняк, умыкнула с собою Чжи Юнь. Прежде шерсть эта долгие годы хранилась в комоде покойной хозяйки. Ци Юнь не смогла удержаться:

– Спасибо, родная: добро сберегла. Как за всё это времечко моль не сожрала?

Смущенно хихикнув, Чжи Юнь одного за другим притянула к себе малышей, перечмокав их в щечки:

– А где же У Лун? Отчего нет на празднике папочки?

– А оттого, что издох! – заорала Ци Юнь.

У Лун нарочито откашлялся в южном покое, но в залу не вышел. И только когда зажгли лампу, отправив на кухню детей за «лапшой долголетья»[27], У Лун неохотно уселся за стол. Он ни разу не поднял глаза на Чжи Юнь, впрочем та, с головою уйдя в пересуды с сестрой, также не обращала на бывшего мужа вниманья. За круглым столом, наконец, воцарилось молчанье: с тяжелым сопеньем большая семья поглощала «лапшу долголетья» Ми Шэн’а. Побитый отцом, тот по-взрослому строил угрюмую мину. Ему десять лет, он ни капли не счастлив. Чай Шэн с Сяо Вань то и дело плескали отвар из тарелок на стол, Ци Юнь снова и снова его подтирала.