Юрий Слёзкин - Разными глазами

• Название: Разными глазами
• Автор: Юрий Слёзкин
• Издательство: Совпадение
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-903060-25-2

Повесть в эпистолярном жанре «Разными глазами» (1925) талантливейшего незаслуженно забытого русского писателя Юрия Львовича Слёзкина (1885—1947) многозначна. Это и осмысление проблем новой жизни России, новой, раскрепощенной морали, и осмысление своего пути, это и поиски истины, смысла новой работы. Странные отношения двух отдыхающих в Крыму — музыканта Николая Васильевича Тесьминова и жены профессора Марии Васильевны Угрюмовой — вызывают напряженный интерес окружающих. В разнице восприятия и понимания этих отношений, которую мы видим в письмах, обнаруживается и разница характеров, мировосприятий, мироощущений, отношения к себе и другим людям.

---

Только если ты его еще любишь, тогда уже ничего я сделать не могу, а ты пишешь, что нет,— значит, и ничего нет. Вот когда я полюбил тебя — у меня все из сердца ушло от прежнего, я не мог вернуться к своей первой жене. Она мне даже письма писала из деревни, а мне их скучно было читать, как будто не ко мне. Она мне совсем стала чужим человеком. Тут уж не поможешь. Она тогда собралась ко мне, я тебе этого не рассказывал, чтобы не тревожить. Плакала, в ноги падала, и знал, что жалко, а не жалел… Другая передо мною лежала жизнь. Назад не своротишь.

Так вот и я, когда ты собралась от меня — сказал себе — молчи. Не проси. Значит, нужно. Ничего не вымолишь. Все сама скажет, когда придет время. И ты хорошо сделала, что тогда не сказала,— могла себя обмануть. Это я тоже знаю. А тебе нужен отдых. Я же помню отчего ты поседела. Ты не любишь, когда я это говорю. Только мне все равно не забыть, хотя знаю, что иначе нельзя.

Так нужно было. Хоть он тебе родной — все равно для меня долг быть как с врагом. А все-таки через свою боль меня поняла и полюбила. Не простила, а поняла. Вот и я тоже тебе говорю — я понимаю и прошу тебя мне верить.

Просто вернешься после отдыха к себе домой и не станем говорить ни о чем.

У нас тут дожди, а у вас, поди, солнце. Черной станешь, не узнаю. Сижу долблю вовсю, «вгрызся в гранит науки» — не оторвешь. Приедешь — всем тебе похвастаюсь.

Тут ко мне один парнишка приходил — из Юзовки он,— тоже думает поступать на рабфак. Вместе забойщиками были. Смотрел твои картины. Очень мне завидовал, что вот у меня такая жена — настоящий спец, спрашивал, откуда взял. Я ему, прости, ответил, что прямо из огня и что ты совсем наша, а скоро нас будет трое. Потому что решение твое правильное, иначе и не может быть. Только ты берегись, по горам не нужно очень лазить.

Прости, что так все несуразно написал,— очень замаялся сегодня на службе. Я знаю, ты и так поймешь.

Будь здорова, пиши.

Твой Дмитрий
XXXII

Е. П. Вальященко — заведующему винным складом

9 июня

Вы страшный нахал, и больше ничего. Я вас презираю. Вот и все! Вы думаете, что если я позволила вам, то это дает право говорить со мной при всех на «ты» и фамильярничать? Ничего подобного! Вы поставили меня в глупое положение перед Сандовским, который совершенно другое, чем вы. Можете позволять себе с Сонечкой что угодно, но это неважно,— я должна вам сказать, что боюсь «кое-чего». Во всяком случае, это еще не наверное, но все-таки имейте в виду! Я вовсе не намерена расплачиваться за ваши ошибки!..

Завтра уезжаю в Москву и — если это случится — телеграфирую вам. Не будьте трусом! У Сонечки есть муж, который является юридическим лицом, а я одна!

Хотя, конечно, пустяки — у меня найдутся свидетели — Печеных, например. Таких, как вы, учить надо!

Целую тебя, как прошлый раз… нравится?

Твоя Жеже
XXXIII

Мария Васильевна Угрюмова — мужу в Москву

Совхоз «Ай-Джин», 9 июня

Это уж, наконец, издевательство, которому совершенно нет оправдания! Или я жена тебе, прожившая верой и правдой с тобой целых двадцать лет и которой ты обязан верить, ибо ни разу не нарушала я этой веры, или сказать: пошла вон, сволочь!

Твоя телеграмма дает мне основание думать, что ты придерживаешься последнего мнения. Забыты все твои слова, забыты все твои «фразы», и я в полном недоумении — что же мне делать дальше. Поверь, сил нет больше тянуть эту истерику, лучше в омут головой. Ведь я только что, в свой последний приезд в Москву, всю душу свою отдала тебе на суд, и ни одной скрытой мысли не было у меня от тебя. Ты знал мое твердое решение, и в телеграмме одной я пишу «твоя всецело», в другой «жду тебя страстно». Боже мой, боже мой! Нет сил больше снести еще это оскорбление, а ведь я сумела найти покой своей душе вот только что, и все насмарку.

Если ты немедленно не приедешь (жду около 15-го), я больше не вернусь в этот сумасшедший дом, обреку себя на нищенство, но хочу быть здоровой,— потрудись лишь давать мне на мальчиков, ибо я их не отдам тебе. Чувствую, что скорей, чем ты, сумею из них воспитать здоровых мужчин. Уйду одна ни к кому — мне не к кому идти, ни к кому я не хочу идти, но помни — семью разбил ты, племянником Ефремовым. Шлю ему самое горячее и страстное проклятие, радуюсь его несчастью, потому что он подлец. Прошу передать ему это.

Дорогой ценой купила я эти никому не нужные муки зимой, мои колебания и сомнения, мой такой ничтожный душевный мятеж, порыв такой естественный в жизни каждой женщины на закате своей молодости.

Ведь я же телеграфировала тебе — «писать пока не могу», и если бы была в тебе вера в меня, ты ждал бы спокойно — значит, не могу писать, нет сейчас сил для того, чтобы говорить обо всем спокойно. А ты считаешь меня способной на такую наглую ложь — не прощу никогда тебе этого! Иди от такой дряни, беги как можно скорей, как можно дальше.

Вывод ясен: честность, прямота, искренность приносят лишь вред. Обман и ложь охраняют покой очага. Как больно приходить к такому выводу!

XXXIV

Михаил Андреевич Угрюмов — Раисе Григорьевне Геймер в «Кириле»

Москва, 10 июня

Раиса Григорьевна, я ждал всего, что угодно, только не такого письма. Я во многом и тяжко виноват перед Вами, но никогда мною не руководила злоба или злорадство.

Вы помните, конечно, в каком состоянии полного отчаяния находился я, когда пришел к Вам. Вы знаете, как мучительно переживал отчуждение жены, ее душевные метания за разлад с самой собою. Мне нечего было скрывать. За пятнадцать лет супружеской жизни я ничего не знал, кроме работы и уединенья.

Мне казалось, что жена моя все еще та шестнадцатилетняя девочка, какой она вышла за меня замуж. Тогда мы оба увлекались партийной работой, в делах, чувства были глупы и наивны. После того — годы ссылки, эмиграция замкнули меня в раковину, я весь ушел в науку, и по слепоте своей не замечал того, что из девчонки жена моя превратилась в женщину. Я понял это слишком поздно. Передо мною стоял совсем чужой человек — у него было все чужое — вкусы, привычки, навыки, привязанности, знакомства. Ей было тридцать три года, она выросла на моих глазах, но без моего участия, и когда я однажды заговорил с нею как возлюбленный, как муж (потому что я опять любил ее с новой силой), она только удивилась, как если бы с ней заговорил посторонний, незнакомый ей человек. Но она женщина необычайной честности, золотого сердца — она пошла мне навстречу, она пыталась что-то наладить, ежеминутно чувствовала, что она должна, но ничего не могла. Будь это пять лет назад, я был бы вполне удовлетворен, но теперь, в сорок два года, я, как мальчишка, схватился за жизнь.

Вы это знаете — до двадцати пяти я с головой, исступленно жил политикой, партией и когда женился, приобретал лишь нового товарища, до тридцати двух, в эмиграции, я занимался переоценкой ценностей и наукой, потом общественная и государственная служба, и только в сорок два года я понял ясно, что никогда не жил для себя.

Таким Вы меня узнали. Вы укоряете меня в сентиментальности. Может быть, Вы правы. Романтика, экзальтация в сорок лет у такого человека, как я,— достаточно потрепанного, угрюмого отшельника — кажутся смешными. Я сам сознаю это и ничего с собою не поделаю — все эти чувства и слова не были испытаны, не были сказаны в свое время, в юности, а каждый человек должен их испытать, высказать хоть раз в жизни.

Вы умная женщина, к тому же Вы и тонкий, проницательный человек. Вы хорошо меня поняли — с первого же дня Вы умели меня слушать, ничему не удивляясь. Когда я заговорил о своей любви к Вам, Вы спокойно, ясно, логически просто доказали мне, что этого нет, что я себя обманываю, что я люблю жену и должен остаться с ней. И так же спокойно, так же просто приняли мое чувство, ни в чем себя не обманывая. Не станете же Вы утверждать, что меня не любили. Может быть, это была страсть, но у таких людей, как мы, она не могла быть оголенной. Я одинаково любил Вас и жену.

Вы улыбались, когда я говорил это. Тогда я просил развязать узел — помочь мне уйти с Вами. Вы тоже улыбались. Я помню, что Вы сказали:

— Я для тебя средство забыть свою вину перед женой. Когда из средства я превращусь в цель — тебя потянет снова к жене, и тогда она станет средством забыть твою вину передо мной. Не нужно этого. Переболей. Обо мне не думай.

Вы, как всегда, оказались правы. Чем дальше от меня уходит жена, тем я ее больше люблю. Но, может быть, это-то и есть моя болезнь, от которой Вы не захотели меня вылечить. Ведь с Вами-то, в нашем-то чувстве не было трещины. Ни с кем никогда я не был так духовно связан, как с Вами. Никто так меня не знает, как Вы. Ни с кем я так не говорил — когда чувствуешь, что каждое слово доходит. И разве Вам самой не было легко со мной? В чем же дело? Отчего мы с Вами расстались и я примирился с этой разлукой, а разлад с женой все еще для меня мучителен?