Джин Рис - Путешествие во тьме

• Название: Путешествие во тьме
• Автор: Джин Рис
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-93381-203-Х

Роман известной английской писательницы Джин Рис (1890–1979) «Путешествие во тьме» (1934) был воспринят в свое время как настоящее откровение. Впервые трагедия вынужденного странничества показана через призму переживаний обыкновенного человека, а не художника или писателя. Весьма современно звучит история девушки, родившейся на одном из Карибских островов, которая попыталась обрести приют и душевный покой на родине своего отца, в промозглом и туманном Лондоне. Внутренний мир героини передан с редкостной тонкостью и точностью, благодаря особой, сдержанно-напряженной интонации. На русском языке роман публикуется впервые.

…(у Джин Рис) невероятная интуиция и потрясающая — почти патологическая — страсть вставать на защиту слабого. Что касается ее писательской манеры, то меня всегда поражало в ней врожденное чувство художественной формы, — у подавляющего большинства английских прозаиков оно отсутствует, а из писательниц им практически не обладает никто.

Форд Мэдокс Форд «Предисловие» к сборнику рассказов Джин Рис «Левый берег» (1927 г.)

…Рис на тридцать-сорок лет опередила свое время. Читая ее, понимаешь: писатель — это стоик.

«Нью-Йорк Ревью оф Букс» (18 мая 1972 г.)

…у ее книг есть особое качество: кажется время над ними не властно, и происходит это оттого, что у нее нет ни единого фальшивого слова. Но самое важное даже не это: у нее до сих пор молодой голос.

«Нью-Йорк Санди Бук Ревью» (17 марта 1974 г.)

---

После того, как она закончила, я вышла на веранду, легла в гамак и стала раскачиваться. Это было в нашем поместье. Мы остались с Эстер одни, потому что папа уехал на неделю. Я почему-то запомнила тот день.

Гамак поскрипывал, поднялся ветер, и ставни в доме начали хлопать, как выстрелы. Дом был укрыт между двух холмов, и иногда мне казалось, что здесь и есть конец света. Уже давно не было дождей, и трава под солнцем выгорела и пожухла.

Меня начало тошнить. Я перестала качаться и тихо лежала в гамаке, глядя на море. На синей воде белели пенные полосы, как будто только что прошел корабль.

В половине первого мы сели завтракать, и Эстер заговорила о Кембридже. Она постоянно о нем говорила.

Она сказала, что уверена, в Англии мне бы понравилось, и что мне обязательно надо туда поехать. Потом она без всякого перехода заговорила о своем дяде, который был докой в математике, один из лучших в своем выпуске в Кембридже, все звали его «неряхой Уоттсом».

Он действительно был довольно неряшлив, — сказала она, — но это просто от рассеянности. А его жена, тетя Фанни, была красавица — настоящая красавица. Однажды в театре, когда она вошла в ложу, все встали. Не сговариваясь.

— Господи помилуй! Удивительно, — сказала я, — надо же!

— Ты бы лучше сказала «прости господи».

— Да, их звали красавица и чудовище, — продолжала она, — красавица и чудовище. О ней ходило много историй. Один молодой человек ответил ей, когда она сказала, что хватит, наконец, на нее смотреть:

«Даже кошке можно смотреть на короля, почему же мне нельзя смотреть на королеву?»

Ей это так понравилась, что она всем стала рассказывать эту историю, а молодой человек сделался ее любимцем, очень большим любимцем. Как же его звали? Нет, не могу вспомнить. В общем, он был остряк, а она любила остроумных людей; она им все прощала. В те годы все из кожи вон лезли, только бы прослыть остроумными. Я понимаю, что смешно оплакивать прежние времена и все такое, но тогда люди были остроумнее, чем сейчас.

— Да, — сказала я, — как судья Брайан недавно на танцах, когда какой-то дурак загородил дверь в столовую и заявил: «Никто не пройдет сюда, пока не сочинит стишок». А судья Брайан тут же ему ответил:

Чтоб я в столовую вошел,
Посторонись, тупой осел.

Он сочинил это так быстро, что все рассмеялись.

Эстер сказала:

— Это совсем другое, но, конечно, тебе этого не понять.

Мы ели рыбные котлеты и сладкий картофель, а потом сладкие гуайявы и вместо хлеба плоды хлебного дерева. Эстер они нравились больше.

Сидя за столом, можно было видеть изгиб горы, похожий на изгиб зеленого плеча. На столе стояли розы — в вазе из синего волнистого стекла с золотым ободком.

В углу был шкаф, где держали напитки и буфет с посудой. На полке лежали книги Вальтера Скотта[23] и куча старых журналов Лонгмана[24], настолько старых, что все страницы пожелтели и уголки загнулись.

После завтрака мы вышли на веранду. Эстер села в парусиновый шезлонг. Она начала гладить Плута и часто моргать, как будто ей в глаз что-то попало. Плут завилял хвостом.

— Ненавижу собак, — сказала я.

— Даже так! — изумилась она.

— Жутко ненавижу, — сказала я.

— Не знаю, что из тебя получится, если ты так будешь себя вести, — заметила Эстер, — едва ли твоя жизнь сложится счастливо. Если будешь продолжать в том же духе, люди не будут тебя любить. Попробовала бы ты сказать такое в Англии, сразу бы нажила себе врагов.

— Мне все равно, — сказала я.

Но про себя начала повторять таблицу умножения, потому что боялась расплакаться.

Потом я встала и сказала ей, что пойду на кухню поболтать с Франсиной.

Кухня находилась на расстоянии двадцати ярдов — отдельный домик из двух комнат. В одной из них была спальня Франсины. Здесь стояла кровать, еще там были глиняный кувшин, таз и стул, а над кроватью висели картинки: Христос и его сердце, пылающее любовью[25], и дева Мария в синем хитоне, припавшая к ногам Иисуса, и другие, тоже на библейкие сюжеты. Святой Иосиф, priez pour nous[26]. «Иисус, Мария, Иосиф, подарите мне благодать счастливой смерти».

Франсина, когда не работала, сидела обычно на ступеньках у двери. Я любила сидеть с ней рядом. Иногда она рассказывала какую-нибудь историю, и в начале истории она должна была сказать «Тим-тим», — а я должна была ответить — Bois seche[27]2.

По другую сторону дорожки, во время дождя покрытой грязной жижей, а во время засухи — зияющими расселинами, как будто земля хотела пить, шелестели заросли бамбука. Дымохода в кухне не было и, когда готовили, она наполнялась дымом.

Франсина мыла посуду. Ее глаза покраснели от дыма, лицо вспотело. Она вытерла глаза тыльной стороной ладони и искоса взглянула на меня. Потом сказала что-то на местном диалекте и продолжала мыть посуду. Я знала, что она недолюбливает меня, потому что я белая, и еще я знала, что никогда не смогу объяснить ей, как ненавижу этот цвет кожи. Потому что это вынуждало меня вести себя, как Эстер, и в будущем стать старой и унылой и все такое. И я подумала: «Нет… нет… никогда». Я поняла в тот день, что становлюсь взрослой.

Не взглянув на нее больше, я пошла по тропинке мимо кустов роз и высокого мангового дерева и стала подниматься вверх по холму. Вокруг ворковали голуби. Было около двух часов, и солнце палило нещадно.

Место выглядело хмурым и пустынным из-за больших серых валунов, разбросанных повсюду — как говорили, следов доисторического извержения. Но мне нравилось это место. Там была хорошая земля — так говорил папа. Он выращивал там кокосы и мускатный орех. И еще кофе на склонах холма.

Когда молодые мускатные деревья зацвели в первый раз, он часто брал меня с собой, чтобы определить, какое дерево женское, а какое мужское. Бутоны были такими крошечными, что необходимо было иметь острое зрение, чтобы их различить. «Ты молодая, у тебя хорошие глазки, — говорил он, — пойдем, ты мне поможешь».

«Я уже старый, — говорил он, — и глаза уже не те, что раньше». Мне всегда становилось ужасно жалко его, когда он так говорил.

Я была уже довольно далеко от дома. В тени дерева лежал большой валун, и я села на него. Небо было ослепительно синим и казалось совсем близким.

Я чувствовала себя такой одинокой, как будто я одна на всем свете. В мозгу все время звучало: «Нет… Нет… Нет…» Потом перед глазами откуда-то возникла туча и почти все заслонила. Так бывало всегда, когда начиналась головная боль.

Я подумала: «Вот и хорошо. На этот раз я умру». Сняла шляпу и встала на самый солнцепек.

Солнце там, дома, могло быть жестоким, как Бог. А то, которое здесь… я даже не могу поверить, что это то же самое солнце, просто не могу поверить.

Я стояла там, пока не почувствовала, как начинает от боли раскалываться голова, а потом небо стало падать на меня. Оно изменилось, оно было таким твердым и тяжелым. Боль была режущей, острой, как сто ножей. А потом я почувствовала озноб и тошноту и потащилась домой.

У меня началась лихорадка, и я долго болела. Постепенно я стала поправляться, но вдруг все началось снова. Так продолжалось несколько месяцев. Я ужасно похудела, стала некрасивой и желтой. Как гинея, сказал бы папа.

Я спросила Эстер, не бредила ли я во время болезни, и она сказала: «Да, ты несла какую-то ерунду о кошках и все время поминала Франсину». Именно после этого она начала ненавидеть Франсину, твердила, что ее надо отослать из дома.

Один раз я написала Эстер, в ответ она послала мне почтовую открытку с парой дежурных фраз. После этого я не писала ей. И она мне тоже.

7

Как грустно мне было, когда я просыпалась ночью и начинала думать о своем одиночестве и о том, что все твердят, будто человек создан для труда. (Ты сочиняешь письма, которых никогда не отправишь и даже не напишешь. «Милый Уолтер…»)

Все говорят: «Двигайся дальше». Конечно, некоторые люди этим занимаются — в смысле, двигаются дальше. Да, но сколько их? Как насчет вон той, как ее там? Она сильно продвинулась, а? «Певичка из хора выходит замуж за сына пэра». Ну и как же насчет нее? Пробирайся выше или убирайся туда, откуда пришла. Туда или обратно, как говорится.

Что я хочу, мистер Прайс, так это эффектную песню для отборочного тура. Сердце мое проснулось, будто цветок весенний — очень эффектная песня. Все говорят: человек обязан трудиться, об этом пишут во всех книгах. Но я теперь ничего не читаю, так что никто не сможет убедить меня, во всяком случае, словами («Мой дорогой Уолтер…»)

Как грустно, когда лежишь без сна, а потом начинает светать и просыпаются воробьи — так бывало, когда тебя мучила грусть — ощущение одиночества и безысходности. Когда просыпались воробьи.

Но днем все было в порядке. А если еще выпить немного, то начинало казаться, что моя теперешняя жизнь — лучший способ существовать в этом мире, потому что с тобой может произойти все, что угодно. Не представляю, как это люди живут, когда им точно известно все, что случится с ними. Мне кажется, лучше умереть, чем жить. Ведь важно лишь одно — одеваться, чтобы мчаться на свидание с ним, и выходить из ресторана, и видеть огни на улицах, и садиться в такси, и ждать, когда он поцелует тебя в авто, несущемся к его дому.