Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

• Название: Том 5. Девы скал. Огонь
• Автор: Габриэле д'Аннунцио
• Издательство: Книжный Клуб Книговек
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904656-80-5

Габриэле Д’Аннунцио (настоящая фамилия Рапаньетта; 1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель, оказавший сильное влияние на русских акмеистов. Произведения писателя пронизаны духом романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. К началу Первой мировой войны он был наиболее известным итальянским писателем в Европе и мире.

В пятый том Собрания сочинений вошли романы «Девы скал» и «Огонь».

---

Глаза трагической Музы сделались неподвижными в глубине его грез, невидящие, окаменевшие в божественной слепоте статуй.

— Куда идешь ты?

— В палаццо Капелло.

— Фоскарина уже знает идею твоей драмы?

— Не вполне.

— А какой образ придашь ты ей на сцене?

— Она будет слепой, как бы перешедшей в другой мир, за пределы жизни. Она увидит то, чего не видят другие. Ее ноги будут ступать во тьме, а вокруг ее чела воссияет свет вечной правды. Борьба трагического момента отразится во мраке ее сознания тысячью звуков, точно удары грома в глубоких расщелинах унылых скал. Подобно Тирезию, она проникнет в сущность всего дозволенного и запретного, небесного и земного, и она поймет, как тяжело знать, когда знание бесполезно. Ах! Я вложу в ее уста такие дивные слова. Я окружу их красноречивым молчанием, рождающим беспредельную красоту.

— На сцене, — заметил Глауро, — говорит она или молчит — власть ее сверхчеловеческая. Она пробуждает в наших сердцах самые сокровенные муки и самые тайные надежды. Под ее чарами наше прошлое становится настоящим, и сила ее взгляда принуждает нас узнавать свои собственные терзания в терзаниях, испытанных в разные времена другими людьми, как будто бы душа, обнажаемая ею перед нами, была нашей собственной душой.

Они остановились на Ponte-Savio. Стелио молчал, охваченный вдруг чувством любви и печали. Он снова слышал грустный голос: «Любит мою преходящую славу лишь для того, чтобы она когда-нибудь послужила твоей славе!» Он снова слышал свой собственный голос: «Я люблю тебя и верю тебе, я отдаюсь всецело. Ты — спутница моей жизни навеки. Рука твоя сильна». Сила и прочность этой связи возбуждали его гордость, но тем не менее в самой глубине его души трепетало неясное предчувствие, томившее его страхом.

— Мне жаль расставаться с тобой, — признался Даниэле, также отуманенный облаком грусти. — Возле тебя мне дышится легче, и кровь быстрее течет в моих жилах.

Стелио молчал. Ветер, казалось, стихал. Его порывы срывали листья с акаций на Campo di San-Giovanni и крутили их в воздухе. Темная церковь и колокольня из простого кирпича возносились в молчании к звездам.

— Знаешь ты зеленую колонну в San-Giacomodell-Orio? — снова начал Даниэле, желая задержать хоть на мгновение своего друга, предупреждая слова окончательного прощания. — Какое дивное произведение искусства! Точно допотопная чаща зеленеющего леса. Следя за ее бесчисленными извилинами, взор проникает мысленно в лесные тайны.

Стелио знал эту колонну. Однажды Пердита долго стояла, прислонившись к ней, созерцая волшебный фриз из золота, склоненный над полотном Бассано и осеняющий его своей тенью.

— Мечтать… вечно мечтать! — вздохнул он. Им вновь овладели тяжелые сомнения, подсказывавшие ему на пути с Лидо слова злобной насмешки.

— Жить реликвиями! Подумай лучше о Дондоло, одним ударом повергнувшем и эту колонну, и целую империю и пожелавшем остаться дожем, тогда как он мог стать императором. Вероятно, он пережил больше, чем ты, ты, блуждающий мыслью в лесах, когда созерцаешь мрамор, который он низверг. Прощай, Даниэле! Не унижай своей судьбы!

— Я хотел бы ее победить.

— Мысль — вот твое оружие.

— Часто мое честолюбие сжигает мои мысли.

— Ты обладаешь даром творчества. Чего еще тебе нужно?

— В другие времена я, быть может, смог бы завоевать Архипелаг.

— Что в этом? Одна мелодия стоит целой провинции. Для нового образа разве ты не пожертвовал бы властью?

— Жить полной жизнью, вот чего я хочу, а не жить лишь одним только рассудком.

— Мозг содержит в себе целый мир.

— Ах, ты не можешь понять, ты аскет — ты укротил свои желания, ты подчинил их себе.

— И ты тоже укротишь их.

— Не знаю, захочу ли я это сделать.

— Ты, несомненно, захочешь.

— Прощай, Даниэле. Я с тобой откровенен. Ты мне более дорог, чем кто-либо другой.

Они крепко пожали друг другу руки.

— Я пройду в палаццо Вендрамен, узнаю, нет ли чего нового, — сказал Глауро.

Эти слова напомнили им великое страдающее сердце, тяжелое тело героя на их руках, переход с этой страшной ношей…

— Он победил, он может умереть, — произнес Стелио.

Стелио быстро вошел к Фоскарине. Возбуждение его ума изменяло в его глазах окружающую обстановку. Передняя, освещенная небольшим фонарем, показалась ему бесконечной. Верхняя часть гондолы, лежащая на полу, взволновала его словно встреча с гробом.

— Ах, Стелио! — воскликнула при его появлении актриса, стремительно бросаясь к нему со всем жаром своего желания, истомленного ожиданием. — Наконец-то!

Она резко остановилась перед ним, не касаясь его. Подавляемый ею порыв заставил ее заметно затрепетать всем телом, с ног до головы, и голос ее делался хриплым. Она была подобна внезапно затихшему ветру.

«Кто тебя отнял у меня», — подумала Фоскарина с сердцем, терзаемым сомнениями. Она вдруг почувствовала нечто, ставшее между ней и возлюбленным, она открыла в его глазах что-то далекое и чуждое.

Но Стелио видел ее прекрасной в тот момент, когда она бросилась к нему из темноты, одушевленная страстью, несколько напоминающей бурю в лагунах. Крик… жест… порыв… внезапная сдержанность… трепет мускулов под одеждой… лицо, угасшее вдруг, подобно огню, обратившемуся в пепел… взгляд, скрестившийся с его взглядом, как острая сталь… дыхание, волновавшее ее уста, как внутреннее пламя волнует поверхность земли, — весь образ ее был полон трогательной силой жизненности, которая могла сравниться разве лишь с энергией Природы, кипящей под давлением космических сил. Поэт узнавал в ней служительницу Диониса, артистку, способную воспринимать гармонию искусства и сливаться с образами поэзии. И так как он видел ее постоянно изменчивой, подобно морской волне, то ему показалась слишком маловыразительной маска слепой, за которой он хотел скрыть ее лицо и слишком узким показался ему трагический замысел ее скорбного пути и слишком ограниченным круг чувств, начертанный для нее в его будущей драме, лишком низменной показалась созданная им душа, которую она должна была воплотить. Ах, как выразить все то, что дрожит, плачет, надеется, безумствует в жизни? Его внезапно охватил панический страх, разрушительный ужас. Что может значить одно его ничтожное произведение в беспредельности жизни. Эсхил создал свыше 100 трагедий. Софокл — еще больше. Они построили целый мир из гигантских камней, нагроможденных их титаническими руками. Труд их был обширен, как история сотворения мира. Действующие лица Эсхила точно согреты небесным огнем, озарены сиянием звезд, увлажнены плодоносной росой. Фигура Эдипа кажется отражением солнечного мифа, фигура Прометея кажется созданием примитивного орудия, которым пастух Ариа добывал огонь на холмах азиатской земли. Дух земли работал вместе с творцами.

— Обними меня, обними… и не спрашивай ни о чем и позволь мне молчать, — умолял он, не будучи в силах подавить свое волнение, собрать свои расстроенные мысли.

Фоскарина не знала что думать, и ее сердце забилось тревогой:

— Почему? Что ты сделал?

— Я страдаю!

— Отчего?

— От сомнений, от сомнений — тебе самой знакомо это страдание.

Она обняла его, и он почувствовал, какие подозрения волновали ее.

— Ты мой? Ты все еще мой? — спросила она чуть слышно, прижав губы к плечу Стелио.

— Да, твой навеки!

Невыносимый страх волновал эту женщину всякий раз, когда он уходил от нее, и всякий раз, когда он возвращался к ней! Уходя, не стремится ли он к неизвестной возлюбленной? По возвращении не скажет ли он ей последнее «прости»?

Она сжала его в своих объятиях с обожанием любовницы, сестры, матери, с самой великой любовью, какая только может существовать на земле.

— Скажи, что я могу, что могу я сделать для тебя? Скажи!

В ней жило постоянное стремление жертвовать собой, служить, повиноваться приказаниям, хотя бы они вели ее к гибели, в борьбе за какой-нибудь дар для него.

— Что могу я сделать для тебя?

Он слабо улыбался, охваченный утомлением.

— Чего хочешь ты? О! Я знаю, чего ты хочешь.

Он улыбался, очарованный лаской этого нежного голоса, прикосновением этих любящих рук.

— Ты хочешь иметь все. Не правда ли?

Он улыбался с грустью, как улыбается больной ребенок при рассказах о недоступных ему прекрасных игрушках.

— Ах, если бы я могла! Но никто в мире не может дать тебе ничего ценного, друг мой. У твоей поэзии, у твоей музыки — только у них можешь ты искать «всего». Мне вспоминаются первые слова одной оды: «Я был Паном!»

Он склонил к ее преданному сердцу свою красивую голову.

— Я был Паном…

Все безумие, все величие этой оды вспомнилось ему.

— Видел ты сегодня море? Видел бурю?

Вместо ответа он утвердительно кивнул.