Бела Иллеш - Тисса горит

• Название: Тисса горит
• Автор: Бела Иллеш
• Издательство: Московское товарищество писателей
• Жанр: Проза
• Год: 1934

Книга посвящена венгерской пролетарской революции 1918–1919 годов, установлению и поражению Венгерской советской республики. Главный герой проходит путь от новобранца Первой мировой войны до коммуниста-революционера, в эмиграции подготавливающего борьбу против режима Хорти. Кроме вымышленных персонажей, в произведении действуют подлинные венгерские политические деятели: Т. Самуэли, Е. Варга и др.

Трехтомный роман, продиктованный личным опытом автора, пронизанный пафосом революционного исправления общества и горечью совершенных ошибок, был написан в 1929–1933 г., тогда же переведен на русский, на венгерском языке впервые издан в 1957 г.

---

— Когда вы в последний раз были в Вене? — спросил он Петра.

— Год с лишним назад.

— Ну, с тех пор много воды утекло! Я живу здесь всего три месяца. Два месяца работал в Румынии, потом отсидел там год в тюрьме. Словом, Вены девятнадцатого года я не знал. Но товарищи рассказывают о тех временах чудеса. Сейчас и здесь демократия не в большом почете. Сейчас, как говорит ваш Старик, не дашь венскому полицейскому по морде безнаказанно. А надо вам сказать, — если верить Старику, — случись кому- либо осенью девятнадцатого года на улицах Вены угостить полицейского пощечиной, последний, правда, слегка смущенно, но безусловно вежливо, спрашивал: «Разве вы, господин, не знаете что по законам республики воспрещается грубое обращение с государственными служащими?» Старик, конечно, рассказывает этот анекдот куда лучше меня. Но нынче венский полицейский далеко не так дружелюбен, — что и мне известно.

— Пожалуй, и в девятнадцатом году дело обстояло далеко не так, как об этом говорят, — заметил Петр.

— А что делает Старик?

— Вместо лозунга — «врастаем в социализм» сейчас в Австрии в ходу лозунг «врастаем в монархию». Этот лозунг, пожалуй, реальнее прежнего.

— Любопытно, — буркнул Петр. — Но, признаться, меня куда больше интересует знать, что творится в венгерской компартии. У нас ходят слухи, что существуют внутренние разногласия…

— Об этом вам расскажет Старик, — оборвал его Коша. — О российских делах знаете?

— Мало, очень мало! И то, что знаю, не совсем понимаю. Вернее, если говорить по правде, совершенно не понимаю. Наши товарищи очень нервничают…

— Нервничают! Да они просто сумасшедшие! А дело ясное. Что там до сих пор происходило — было, в сущности, военным коммунизмом. Это и понятно. Гражданская война окончена, военный коммунизм больше не нужен. Это тоже понятно. После этого, конечно, можно и нужно было ожидать, что и Коминтерн свою тактику изменит. Я, конечно, далек от мысли оправдывать Леви[39], — это, знаете ли, тот самый немец, который резко напал на русских товарищей за их «вмешательство» в немецкие дела. Его исключили из партии. Я считаю это вполне правильным. Но, знаете ли, нельзя не задумываться над фактом, что целый ряд немецких коммунистов, настоящих и бывших, нападает на русских, принужден нападать на то, что в сущности является делом не русских, а их европейских посланцев. А тот, кто берет пример с русских и формы движения рабочего класса России, едва еще оторвавшегося от крестьянства, думает пересадить без изменения на европейскую почву, перенести методы русского рабочего движения в Европу, которая, несмотря на все свое загнивание, все же остается насквозь культурной, — тот, дорогой мой, и есть авантюрист. Это — Бела Кун и иже с ним. Н-да… Знаете ли, мы долго молчали, но — довольно! Мы должны сказать… Мы наконец должны крикнуть: Европа вам не Туркестан! Нет! Европа — это Европа!

Коша закурил папиросу и с минуту помолчал. Его испитое, бледное лицо ожило.

— Одним словом… — начал он снова. Взгляд его упал на Петра, и он сразу смолк.

Петр сидел молча, закусив губы, и только порывистое дыхание выдавало его волнение.

— Получите! — крикнул Коша.

— Почему не кончаете, товарищ, раз уже начали?

— Нам надо спешить. Шмидты, у которых вы будете ночевать, могут лечь спать.

— Я хотел бы…

Петр так и не договорил, что он, собственно, хотел. Но когда Коша расплатился, все-таки спросил его;

— Вы, значит, товарищ, считаете исключение Леви правильным? Вот это отлично! Но тогда мне непонятно: если вы против Леви, то как же можете пропагандировать его идеи?

— Что вы, что вы! Ничего подобного. Я говорил об общем положении, не делал никакого определенного вывода. Я только ввел вас в курс тех вопросов, вокруг которых теперь начинается дискуссия. Вот и все. Большего я уже по одному тому не мог бы сказать, что сам не совсем в курсе дел.

— Так, так… — задумчиво протянул Пётр.

В трамвае по дороге в Гринцинг оба молчали.

Ночевать Петр должен был у Шмидтов, которые жили в тихом переулке в одноэтажном домике. Они занимали комнату с кухней.

Шмидт был безработный. Жена его подрабатывала шитьем. Швейная машина стояла в кухне на подоконнике.

Как только Коша ушел, жена Шмидта, маленькая полная блондинка с голубыми глазами, проводила Петра в комнату, где он должен был спать.

— Вот, товарищ, ваша постель, а на той кровати спит другой товарищ. Он возвращается поздно ночью.

— Что, товарищ, очень устали? Или желаете немного поговорить? — сказал Шмидт, входя в комнату со свернутой картой в руках.

Шмидт всего год как вернулся из Италии, где он провел почти четыре года в военном плену.

— Люди едут в Италию, чтобы лечиться от туберкулеза, а я свой туберкулез вывез как раз оттуда, — говорил он обычно, смущенно улыбаясь.

Эта смущенная, как бы извиняющаяся улыбка навсегда залегла вокруг его губ с тех пор, как на него свалились две беды: болезнь и безработица. Дети, — одному было три года, другому полтора, — когда их отец ушел защищать отечество, оба ребенка умерли почти одновременно. В ноябре девятьсот семнадцатого года.

— Нельзя сказать, что они умерли от голода, но плохое питание и, как результат этого, общая слабость в значительной мере способствовали болезни, — оказал врач, констатировавший смерть.

Жена почти с первого дня войны работала на бельевой фабрике. Фабрика обслуживала армию и потому была на военном положении. Во время брестских переговоров фабрика стала. Комендант — бывший капитан из обозных — пошел в стачечную штаб-квартиру и угрожал бастующим: если они сейчас же не выйдут на работу, все рабочие-мужчины будут немедленно мобилизованы и отправлены на итальянский фронт. Капитана хватил кто-то по голове не то утюгом, не то ступкой. Ему не пришлось больше угрожать. Не говоря никому ни слова, жена Шмидта явилась в военный комиссариат и приняла на себя убийство капитана. С января по ноябрь отсидела она в военной тюрьме, в одиночке. До суда дело не дошло. Революция освободила ее. С тех пор она живет потихоньку, без устали работает. Конечно, на починке белья далеко не уедешь. Комнату пришлось сдать, — комнату сняла компартия для приезжающих товарищей. Бедная женщина надеялась, что эти деньги помогут ей улучшить питание возвратившегося мужа. Но человек предполагает… Приезжие товарищи нуждаются в помощи. Одни больны, у других едва зажили страшные раны. Плата за комнату пошла на чай, на кофе и прочие продукты. Хорошо еще, если хватало…

Карие глаза Шмидта обведены синими кругами. Его мощная фигура сгорбилась. На его жене страдания и нищета не оставили никаких внешних следов. Живя впроголодь, она как-то ухитрялась сохранить полноту, и голубые глаза ее не выдавали бессонных ночей, которые она проводила в слезах по детям. Выйдя из тюрьмы, она раз навсегда перестала интересоваться политикой. Зато Шмидт, под влиянием приезжих товарищей, скоро вышел из социал-демократической партии и стал коммунистом.

— Ну, как же, товарищ? Устали? Или хотите потолковать?

— Давайте потолкуем, — согласился Петр.

— Если я вам не очень надоем…

Шмидт на покрытом клеенкой столе развернул принесенную им карту.

— Тут ряд вещей, в которых я никак не могу разобраться.

Перед Петром лежала карта Советской России.

— Эти зеленые пятна, — начал Шмидт, указывая на места, обозначенные на карте зеленым, — это территории, на которых советская власть дает концессии иностранным капиталистам. Что такое концессия — я теперь уже понимаю. Но…

Жена Шмидта принесла чай, и карту пришлось убрать со стола.

— Сахара у нас нет, — сказала фрау Шмидт с той же смущенной улыбкой, что и у ее мужа. — Мы пьем чай с сахарином.

— Товарищ, — продолжал Шмидт, прихлебывая чай, — товарищ, который сейчас живет у нас, серьезный человек и много знает. Он на любой вопрос может ответить, ни минуты не колеблясь. Но, к сожалению, он так плохо говорит по-немецки, что ума-разума от него не наберешься.

— Европейская революция запаздывает, — сказал Петр. — Это скверно! Русским товарищам одним придется начать стройку. Не легкое это будет дело, но они справятся. Критиковать проще всего, а суметь сделать, что они сделали…

— Не считаете же вы меня, товарищ, за одного из тех… Нет, нет, нет!

Теперь Шмидт не улыбнулся. Лицо его было серьезно.

— Нет, нет! — повторял он, качая головой. — Я не претендую на открытие Европы.

После чая Петр прилег и долго не мог заснуть. Заснув, спал так крепко, что даже не слышал прихода своего сожителя. Тот разделся, не зажигая света.

Утром, когда Петр проснулся, его сосед еще спал, зарывшись с головой под одеяло, и громко храпел. Его одежда была беспорядочно разбросана кругом.

В кухне стояла тишина. Через затянутые тюлевыми занавесками окна доносились отдаленные звонки трамвая. Мимо прошел грузовик, домик задрожал.