Владимир Добровольский - Текущие дела

• Название: Текущие дела
• Автор: Владимир Добровольский
• Издательство: Прапор
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В романе речь идет о будничных, текущих делах, которыми заняты заводские люди: начальник участка, сменный мастер, слесари-сборщики, секретарь цехового партбюро. Текущие дела — производственная текучка ли? Или нечто более сложное, связанное с формированием характеров, с борьбой нравственных принципов. Мастер — только ли организатор производства или еще и педагог, воспитатель? Как сочетать высокую требовательность с подлинной человечностью? На эти вопросы и должен, по замыслу автора, ответить роман.

---

Теперь, правда, это выглядело иначе. Подлепич не пожелал церемониться с той бухгалтершей, въедливой, — и правильно. По какому такому уставу обязан был церемониться? На то есть начальник участка. И с Близнюковой не пожелал вести дипломатические переговоры. Тоже правильно. Не дипломат? Не дипломат.

Обедали в цеховой столовой, Подлепич рассказывал:

— Просится чудак на рыбалку, а блесну от мормышки не отличит. Привада должна быть свеженькой: наварили пшенной каши, понабирали дождевых червей, изрубили меленько, и — туда, в кашу; все равно в воду бросать. Приходим: темнота, шалаш пуст, и привады нет. Где привада? Наш чудак поужинал.

— Дай хоть дожевать! — поперхнулся Должиков. — Приятного аппетита! Эх, — вздохнул он, — я ведь тоже в рыболовстве темный. Упущена такая благодать, а теперь уж поздно. Слушай, Юра, — призадумался он, — что будем с Чепелем делать?

— Что прикажешь, то и будем, — легко, без всякой каверзы ответил Подлепич. И добавил так же: — Мы люди маленькие.

— Ну, вот что, маленький человек. Ты не таких, как Чепель, обламывал. Уважь просьбу: попробуй, займись. Вплотную.

Подлепич накренил тарелку, зачерпнул то, что осталось ложкой, — едок был исправный.

— В роли бульдозера, значит, — сказал он посмеиваясь. — Или бульдозериста. Ну, давай попробую. Освою новую профессию.

— Нарываешься на комплименты? Получай. В тебе ж педагог пропадает! Чистый, без наших итээровских присадок, без этой нервотрепки, в которой все-таки производство стоит во главе угла, не педагогика. Я б за Чепеля не спросил, если бы такая пара рабочих рук валялась на улице. Не обломаем его — потеряем. А терять нельзя. Я тебе больше скажу: имеется в твоем распоряжении бульдозер, давай — бульдозером! Я недавно к такой мысли пришел: коль уж цель поставлена, все способы хороши.

— Ну и мысль! — вылавливал что-то Подлепич ложкой из пустой тарелки. — В панике, Илья, за старье хватаешься. Забракованное.

— Известно, Юра! Все известно! В панике, да! Слесарей-то некомплект? Скажу тебе больше: не Чепель меня волнует, а некомплект. Каждая пара рук на учете, а у самих у нас руки связаны: не размахнешься, не дашь по мозгам, как положено, и на дверь не покажешь. А пойдут бюллетенить, что тогда запоем? Зашьемся!

— Зашьемся, — подтвердил Подлепич и отставил пустую тарелку, взял с подноса биточки.

Тот же был, что и вчера, позавчера, и те же — голос, выражение лица, и все-таки, если присмотреться, не то уже было в лице, в голосе, будто сдвинули Подлепича с прежней точки на какой-нибудь сантиметр: и голос иначе звучал, и свет падал под иным углом, и эта штука поблескивала в глазах.

— И главное, ничего не примыслишь, — пожаловался Должиков. — Даем слесарям заработать, до трехсот вытягивают в удачные месяцы, ты столько не имеешь, я столько не имею, а калачом не заманишь! Какой еще нужен калач?

— А тот самый! — взял Подлепич ломтик хлеба, откусил. — Который печь надо, а пекарня наша, говорят, не приспособлена. Я тебе, Илья, так скажу, — отложил он ломтик надкушенный и вилку отложил, будто мешала ему, а речь назревала долгая. — Пока будем в ночную гонять слесарей, не жди ни качества высокого, ни охотников до наших калачей.

Он, умник, еще сказал бы, куда Волга впадает, — для полной ясности. В Каспийское, небось? Толковали уж о двухсменке не один год. А воз и ныне там. Потому что сдвинуть его невозможно. Условия цеховые не позволяют.

— Не в наших силах, Юра. И ты это прекрасно знаешь.

Знать-то знал, не мог не знать, но, видно, штука эта настроила его по-боевому, — повел, в знак сомнения, бровью.

— Я знаю другое. Припечет — силы найдутся. Тебе, Илья, еще не припекло.

Не припекло? Камнем преткновения была испытательная станция: она в две смены никак не справилась бы с потоком, которым питал ее сборочный конвейер.

— Во что упирается, Юра, ты тоже знаешь. Двухсменка припечет мотористов еще не так! Завод зашьется, не то что мы.

— Мотористы, конечно, не вытянут, — согласился Подлепич. — А мы вытянем! — И вилку поднял, как жезл. — Ругаться надо, Илья. Вот так! — постучал он кулаком по столу. — Но ты-то этого не любишь.

— Не умею, — поправил его Должиков, — Разница! И ты не умеешь. Ты только тут герой. Так тут и я могу, — тоже постучал, и тоже кулаком; звякнула посуда. — Внушительно? Так это тут внушительно, на репетиции, а выйдешь на публику — затюкают, пошлют, знаешь ли, подальше.

Подлепич вроде бы и не слушал, что говорится, повторил:

— Ты этого не любишь.

— Ну хорошо, не люблю. Ругаться, драться — надо что-то иметь на руках. Оружие какое-то. А безоружным лезть на рожон — глупость.

Подлепич сцепил пальцы, ладонь прижимая к ладони, но щелочка была, и заглянул в щелочку: пусто там или что-то есть? Ничего там не было.

— Берусь организовать, — сказал он тем не менее. — Моторы с испытаний, с третьей смены, мы утречком часа за три пропустим и до обеда сделаем дневные. Запросто.

— Запросто, говоришь? Так они же, ночные, будут на ленте подвесной крутиться. Куда же ты дневные денешь?

И нечего мудрствовать: мотор, не снятый с ленты на участке, возвратится туда же, к мотористам, и к черту нарушится нормальная циркуляция.

— Снимать надо и складировать, — огородил Подлепич место на столе — ребром ладони меж тарелок.

— Куда складировать? Себе на голову?

— Нет, голова предназначена для другого, — заупрямился Подлепич. — Головой нужно думать.

— Вот и подумай, прежде чем стучать кулаком.

— Вот и подумаю! — погрозился кому-то Подлепич, словно бы все зависело от него: соблаговолит ли подумать.

Как будто он не думал, Должиков! Думал. Проектировщики напортачили: площадок для складирования в проект не заложили. Он видел этот промах с самого начала, еще принимая участок. И можно было дело поправить, переместить кольцевой транспортер. Но кто был тогда Должиков? Пешка. Пока что ни копейки прибыли участку не принес, а руку в заводскую кассу запускает! Потому что всякая перестройка — это расходы. Это ОКС надо подключать. Это надо ломать проект. Докучать начальству. Лезть, словом, на рожон. А он не мог. Он тогда так рассуждал: покуда вес не набран, в борцы не суйся. Голос не прорезался — молчи. Жди, когда в тело войдешь и голос прорежется.

Это была его ошибка. И в тело вошел, и голос прорезался, но было уже поздно: кольцевой транспортер, установленный, отлаженный, запущенный, прирос к участку, как прирастает кожа после пересадки. Это была ошибка.

Вечером, дома, он признался Лане:

— Нет хуже, когда человек смолоду мнит себя стратегом.

Включен был телевизор, но она не смотрела, у нее была вечерняя работа — какие-то расчеты по техбюро. Она вообще смотрела телевизор в месяц раз. «Машинка есть, — сказал он, — подарю еще машину — ЭВМ». — «Было бы недурственно, — сказала она, — мировой стратегический ход: всех, Люшенька, с тобой переплюнули бы».

— Стратегия! — подняла она голову. — Это ты к чему? Страничка из биографии?

Он сказал, что да — вроде бы; запоздалая самокритика — в назидание потомкам: не сутультесь смолоду, привыкнете, а это привычка на всю, можно сказать, жизнь.

— Наговор, Люшенька! — повернула она настольную лампу, осветила его. — У тебя отличная осанка.

— Подлепич этого не находит.

И рассказал.

Она взяла сигарету из пачки, он — тоже, они закурили; она курила по-своему, словно бы скалясь, но на этот раз ему показалось, что она смеется над ним.

— Я не смеюсь, — помахала она рукой, отгоняя табачный дым. — Ерунда! Подлепич! Еще кто-то! Ты никого не слушай. Слушай меня. — Лана курила и скалилась. — При теперешнем потоке информации нужно отсекать ту, которая бесполезна. И не только информацию. Вообще, Люшенька, нужно многое отсекать, чтобы жизнь удалась. Иначе… Складирование — это вещь, — щелкнула она пальцем по сигарете, сбросила пепел. — Но это нереально. У меня есть реальное предложение, которое льет воду на ту же мельницу.

По совести, он не очень-то верил в ее инженерство. Объяви сию минуту диктор по телевизору, что выступает лауреат музыкального конкурса Светлана Табарчук, поверил бы. Или намекни ему кто-нибудь, будто ждет ее ответственная должность где-нибудь в облпрофсовете, поверил бы тоже. Кстати, если уж подходить к отбору жизненных устремлений так строго, как она сама об этом говорила, то почему бы не отсечь кое-что из того, чем увлекалась, пожалуй, чрезмерно? Ту же завкомовскую писанину. Те же общественные полномочия, добровольно взваленные на себя. Ну? Почему б не отсечь.

Сигарета дымилась, и ею, дымящейся, провела она резкую дымящуюся черту.

— Нельзя, Люшенька! Это жизнь.

Он подсел к ней, обнял ее, но слишком уж по-мужски, как после долгой разлуки.

— Ты не намерен выслушать меня? — слегка отстранилась она от него.