Сюзанна Шаттенберг - Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы

• Название: Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы
• Автор: Сюзанна Шаттенберг
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8243-1572-1

Книга немецкого историка С. Шаттенберг посвящена первому поколению новой советской технической интеллигенции, которое в конце 1920-х гг. сменило «старых специалистов», в 1930-е гг. создавало советскую промышленность, поддерживало Сталина, страдало от террора и все-таки продолжало верить коммунистической партии. В основу книги легли опубликованные и хранящиеся в архивах воспоминания инженеров, которые получили образование и начали трудовую деятельность в СССР в годы первых пятилеток. Большое внимание уделяется образу инженера в советской печати, литературе и кинематографии 1930-х гг.

Книга предназначена для специалистов-историков и широкого круга читателей, интересующихся историей СССР.

---

В печати говорить о стройках в негативном ключе не дозволялось. Лишь в одной из немногих заметок об условиях на строительстве в декабре 1930 г. газета «За индустриализацию» подтвердила, что жизнь в провинции порой не сахар. Поселок из землянок на сопке Марс в Кузбассе она сравнивала с планетой Марс: «Трудно живут "марсиане" чистой питьевой воды на "Марсе" нет… нет для жилья угля. Его не на чем подвозить… омерзительная сырость земли и плесени висит, застилая свет оконца и скудную лампешку»{723}. «Инженерный труд» в 1929 г. также указывал, что в провинции зарплата меньше, чем в крупных городах, обеспечение подобающим жильем представляет постоянную проблему, права, обязанности и компетенция ИТР по большей части не регламентированы, из-за чего специалисты быстр0 попадают под суд; их перегружают заданиями, не дают им отпусков, и никто не заботится об образовании их детей{724}.

Никто, однако, не считал все это уважительной причиной, чтобы не посылать выпускников вузов в провинцию{725}. Инженеры, отказывавшиеся ехать на стройку, подвергались нападкам в печати. Газеты высмеивали их мнимое высокомерие: они, дескать, думают, что слишком хороши для стройки, им подавай местечко в ВСНХ, заведование кафедрой да иностранный автомобиль{726}. Эта критика обрушивалась в равной мере и на «старых», и на «молодых» инженеров. Нельзя, подчеркивал «Инженерный труд», закрывать глаза на то, что среди не желающих выполнять «грандиозные задачи социалистического строительства» уже есть некоторые из выдвинувшихся благодаря коммунистической партии детей рабочих: «Это — молодые чиновники в форменных фуражках… высиживающие свои шесть с половиной часов и не желающие нюхать производства». Если прогуляться по Москве или Ленинграду и заглянуть «во все эти бесконечные "технические", "расчетно-конструкторские", "архитектурные", "планировочные", "проектно-сметные" бюро и отделы», то увидишь «десятки и сотни франтоватых молодых людей, важно восседающих за чертежными столами и занятых в лучшем случае пустяковыми расчетами и сметами, а в худшем — копированием чертежей»: «Это — не чертежники. Это — молодые инженеры, которым в столице удалось "устроиться"»{727}. В октябре 1929 г. Президиум ВСНХ объявил профсоюзному бюро инженерных секций, что мириться с «отказническими» настроениями среди молодых инженеров Москвы и Ленинграда долее невозможно и следует для устрашения провести показательный процесс. «Ожесточенное сопротивление» отправке в провинцию стало «массовым явлением» и угрожает планам индустриализации периферийных регионов{728}.

В рамках этих дебатов и кампании за распределение инженеров развивались два параллельных дискурса: один представлял инженеpa жертвой, другой — злодеем. Первый взял на вооружение лозунг «Правильно использовать инженера» и упрекал промышленность в том, что о благе молодых инженеров недостаточно заботятся либо заставляют их работать не по специальности, которой они учились. Для второго ключевыми словами служили «рвачество» и «дезертирство». Клеймо «дезертира» и «дезорганизатора производства» получал тот, кто самовольно уходил с предприятия; рвачом называли того, кто требовал повышения зарплаты, особых пайков, увеличения жилплощади, сокращения рабочего времени или освобождения от общественной работы либо объяснял свое увольнение подобными материальными факторами. К этим параллельным дискурсам относилась и понятийная пара «самотек» — «текучесть». Первое слово означало весьма нежелательный для планового хозяйства самостоятельный поиск работы инженерами и употреблялось, когда речь шла о специалистах. Второе характеризовало обстановку на предприятии, которое создавало инженерам такие условия труда и жизни, что тем не оставалось ничего другого, как покинуть его. Проблема текучести сохранялась на протяжении всех 1930-х гг. В 1929 г. на Украине и Урале она составляла от 25 до 70%, в Москве от 18 до 40%.{729} В 1935 г. с комбината «Запорожсталь» ушли 58% специалистов; в среднем лишь половина принятых на работу задерживалась на комбинате дольше трех месяцев{730}. Главное управление рыбной промышленности в Приморье в 1937 г. не получило ни одного нового специалиста, поскольку там никто не собирался создавать работникам приемлемые условия труда{731}, и в Донбассе текучесть не уменьшалась, потому что инженерам не давали квартир{732}. Все сообщения единогласно твердили, что заводское руководство и инженерные организации на местах слишком мало беспокоятся о благополучии инженеров{733}. Газеты обвиняли местное заводское, партийное и профсоюзное начальство в том, что оно способствует огромной текучести своим бездействием. Уход с Краматорского завода в 1933 г. 157 специалистов расценивался ими как «следствие совершенно недостаточной работы местных организаций по улучшению материальных и жилищных условий ИТР»{734}.

Помимо недостатка заботы о работниках заводы и стройки можно было упрекнуть в том, что порой они неправомерно удерживали инженеров{735}. По словам одного инженера-теплотехника, в то время как страна остро нуждалась в специалистах его профиля, его заставляли заниматься бумагами и статистикой, и он семь месяцев тщетно ждал от ВСНХ ответа на свое письмо: «…Я объясняю, что хочу ехать во Владивосток, на Магнитострой или еще на другое предприятие на окраину, туда, где фронт, где каждый инженер работает с полной нагрузкой»{736}. Газета «За индустриализацию» в 1931 г. напечатала дневник молодого архитектора, которого гоняли с завода на завод по всему Советскому Союзу, нигде не находя ему применения. Его странствия длились три месяца и закончились в Хабаровске в какой-то канцелярии, где он составлял таблицы и писал в Москву, умоляя позволить ему наконец трудиться именно архитектором{737}. «Мало подготовить инженера — дайте ему работу по специальности!»{738} — негодовала пресса.

Существовал и третий повод для нареканий в адрес предприятий: неправильное использование женщин-инженеров. Их обычно отправляли в лаборатории и администрацию, считая непригодными для производственной работы{739}. Цеха и машинные залы оставляли мужчинам. На московском заводе «Серп и молот» из семнадцати инженеров женского пола на производстве трудились только четыре{740}. В 1930 г. женщины занимали 45% руководящих должностей в лабораториях и научных учреждениях, однако непосредственно на производстве их доля составляла всего 1,9% и к 1933 г. достигла только 4,2%.{741} Словно по старой пословице «Курица — не птица, баба — не человек», возмущался журнал «Инженерный труд», в женщинах-инженерах до сих пор видят слабый пол, а не технических специалистов{742}. Профсоюз настаивал: «Женщина в производстве огромная сила, держать которую под спудом "было бы преступлением"»{743}.

В качестве наказания за подобное «преступление» он подумывал инсценировать процесс, который многим «вправит мозги» и «морально и психологически» поддержит женщин{744}. Печать постоянно требовала выдвигать женщин «на командные посты»{745}. Тем не менее дискриминация не прекращалась. «Пока я жив, вы на производство не придете», — слышали женщины-инженеры от директоров{746}. Они оставались в меньшинстве, коллеги-мужчины относились к ним с подозрением, начальство спрашивало с них строже. Бывало, горняки отказывались спускаться с женщинами в шахту, потому что верили, будто женщина в шахте приносит несчастье{747}. По словам инженера-строителя Ивановой, на московских стройках, за исключением Метростроя, было всего две женщины{748}. Инженеру Фипоковой два с половиной года не давали работать по специальности, хотя предприятие нуждалось в специалистах ее профиля{749}. Инженеру-доменщику Александре Сидоренко руководство Кузнецкстроя категорически запретило даже заходить в доменный цех. Полтора года она трудилась на стройплощадке подсобной рабочей и экскурсоводом, пока новый директор Франкфурт не поставил молодую женщину к домне в соответствии с ее квалификацией{750}. Вследствие дискриминации на рабочем месте женщины-инженеры и зарплату получали намного меньше, чем их коллеги-мужчины{751}. Учитывая многочисленные притеснения, констатировал «Инженерный труд», только «самые стойкие и влюбленные в свое дело» женщины выдерживают на производстве{752}. Лишь в марте 1934 г. Президиум ВМБИТ наконец распорядился принять ряд мер в помощь женщинам{753}.

Хотя все эти недостатки то и дело публично бичевались, инженеры, и мужчины и женщины, по-прежнему сильно рисковали, когда ссылались на плохие условия на рабочем месте в оправдание своего стремления его покинуть. Тот, кто желал сменить работу, балансировал на тонкой грани между опасностью прослыть дезертиром, быть исключенным из всех организаций и потерять диплом — и шансом, что его жалобы по поводу условий жизни и труда будут признаны достойными внимания. Его увольнение абсолютно произвольно могли либо расценить как «дезертирство» и «рвачество», либо поставить в вину заводу В сомнительных случаях вердикт о том, дезертировал ли данный инженер или ушел с предприятия по уважительной причине, выносили бюро инженерных секций профсоюзов. В сентябре 1932 г. рассматривалось дело инженеров Красинского, Розенблата и Гаазе. Было решено, что они не имели никаких оснований объяснять свой уход со строительства жилищными проблемами. На самом деле инженер Розенблат жил в двухкомнатной квартире с кухней и ванной. Красинский «сбежал», боясь «трудностей», Розенблат не хотел работать восемь часов в день, а Гаазе — известный «рвач». В итоге их участок строительства остался совсем без специалистов. Всех троих за «рвачество» и «дезорганизацию» работы исключили из профсоюза, передав материал о них в журнал для публикации{754}.