Анастасия Чеховская - Картошечка

• Название: Картошечка
• Автор: Анастасия Чеховская
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006

---

Анастасия Чеховская Картошечка

Когда Стасику исполнилось сорок лет, мать спросила его, что он хочет от жизни. И он удивился, узнав, что мать задумывается о том, как жить дальше. Для него самого жизнь была еще чем-то далеким — белым облаком над рекой, до которого ему плыть и плыть по пресной теплой водице.

— Ничего не хочу, — он пожал плечами.

И уставился в монитор, с которого летели красно-желтые космические мухи. Он вел межгалактический крейсер, сбивал мух, баки были полны горючего, и все системы работали нормально. Чего еще желать от жизни?

— Совсем ничего не хочешь? — Мать перешла на визгливые истерические нотки. Она очень боялась, что сын ее не слушает.

— Ну, пожарь мне пельменей, — бросил он, не отвлекаясь от экрана. — Пельменей хочу.

И мать ушла, не найдя, что сказать. Если в день рождения твой сын хочет от жизни только жареных пельменей, то он, наверное, счастливый человек. А ты счастливая мать. Но ей было маетно.

На всякий случай она подошла к нему еще раз. И как глухому в ухо прокричала:

— Пельменей нет, только картошка.

— Тогда пожарь картошку, — кивнул Стасик. — Мне все равно.

Небритый, с синими подглазьями, в протертых трениках и зеленой майке — ее единственный сыночек. Семидесятилетняя Ольга Николаевна с нежной тоской оглядела чадо и пошла на балкон — выбирать картошку покрупнее.

Тридцать лет назад, когда десятилетний Стасик задыхался от аллергии в коммунальной квартире, она, медсестра из ведомственной больницы при УВД, металась по халтурам, ухаживая за одинокими стариками, не доверявшими ушлым работницам райсобеса. Делала уколы, стояла в очередях за творогом и сосисками, мыла полы, стирала желтые ветхие простыни. Кого-то она обсчитывала, у кого-то по-хорошему выпрашивала лишнюю стариковскую копеечку. Боялась, как там Стасик, не начнет ли соседка вытряхивать половики перед их дверью, не зайдется ли он в удушливом кашле. Соседка по коммуналке — старая майорша УВД — больше всего боялась, что болезный Стасик выживет. И тогда третья, ничейная комната достанется не ей, а Ольге Николаевне. Назло им майорша завела кошку, и Стасик, погладив животное, чуть не умер. Когда уехала «скорая помощь», Ольга Николаевна в припадке ярости побрила кошку наголо, пригрозив соседке, что сделает с ней то же самое. Та присмирела, но затаила недоброе, потому что лысая кошка — страшненькая, худенькая, похожая на умирающую мартышку — жалобно мяукала, вылизывая отрастающую колючую шерстку.

Стасик иногда ходил в школу, но в школе были и пыль, и грязь, и шерсть. Так что большую часть времени сидел дома, раскрашивая картинки или разглядывая в окно развесистую березу. В десять лет он твердо знал две вещи: мама придет и накормит, и дверь чужим открывать нельзя.

Ольга Николаевна металась между больницей и стариками, думая, чего бы такого сделать, чтобы решить все свои проблемы. Чтобы поехать со Стасиком к морю, а вернуться в свою, чистенькую квартиру, где не будет чужих кошек и пыльных половиков, а будут гладкие, ровные стены и новая мебель.

Муж ее бросил после рождения сына, да не просто бросил — квартиры лишил. А еще хирург, интеллигент, доктор наук. Сказал в суде, что жена превратила их быт в рутину, что она не сумела создать для него условий. Бред! Зато теперь он живет со своей студенткой, а ее с сыном в коммуналку от больницы спихнул. Слезы на глаза наворачивались от такой несправедливости. Мести хотелось Ольге Николаевне, да не просто мести, а чтоб Стасик вырос и показал им всем! И папочке, которому на ребенка наплевать, в первую очередь! Но Стасик, напичканный лекарствами от аллергии, был слишком сонный и апатичный, чтобы доказывать что-то. Да и без лекарств он был никакой. Все делал по маминой указке. Надевал, что она говорила. Один не ел. Без спросу вещей не брал, часто говорил спасибо. Он был очень вежливый мальчик, и Ольге Николаевне было до слез обидно, что своей вежливой, бесхребетной апатией он так напоминает интеллигентного отца, а вовсе не ее, деятельную сорокалетнюю медсестру, которая готова перевернуть весь мир только для того, чтобы ее сыночке было хорошо и покойно.

— Ну что ты какой? — иногда в сердцах говорила она. — Как лягушка, сонный!

Тогда Стасик поднимал грустные глаза и, держась костлявой ручкой за грудь, спрашивал:

— Что-то не так, мамочка?!

И от этого «мамочка», этой умильной хворобы сердце таяло, как масло, по которому прошел накаленный докрасна нож.

В феврале у нее прибавилось работы. Одна из старух попросила присмотреть за своей подругой Риммой Марковной — восьмидесятилетней примой областного театра. Богемная бабуленция говорила басом, курила вонючие смоляные сигаретки и отдавала приказы, сидя в кресле-качалке:

— Дорогуша, вытри под столом пыль. Дорогуша, сходи за сосисонами. Дорогуша, чем ты красишь волосы? Это же ни на что не похоже, какая пакля.

Или начинала рассказывать похабности про своих мужчин, допытываясь у Ольги Николаевны, как она спала со своим мужем. Узнав, как спала, брезгливо морщила крашеные губы и выносила всегда один и тот же вердикт.

— Дорогуша, ты ни на что не годная женщина. Я одного не пойму: как этот остолоп не сбежал от тебя на второй день после свадьбы?!

Задавленная ее смоляным басом Ольга Николаевна мчалась в магазин, послушно лезла под стол, вытирая несуществующую пыль. Глотала слезы, но терпела. Старуха платила бешеные деньги — пять рублей за визит.

— Очень хорошо, — кивала Римма Марковна. — А теперь подай мне мою малахитовую шкатулку и не забудь взять с полочки сумочку с помадами и кольдкрем.

Старуха никогда не красилась в одиночку, она всегда устраивала из этого представление, где отводила Ольге Николаевне роль зрительницы. Сначала она открывала шкатулку, доставая оттуда тюбики со снадобьями, пудреницу, румяна. Мазала кремом бледную дряблую кожу, которая — о зависть! — обвисала породистыми благородными складками. Такими благородными, что хотелось сделать реверанс или с воплем: «Барыня!» — бухнуться ей в ноги. Покончив с кремом, Римма Марковна бралась за кисточку и накладывала на щеки легкие персиковые румяна. Потом подводила глаза, немножко ресницы. Если было настроение, могла припорошить веки тенями.

— Старухи, которые мажутся, как двадцатилетние кокетки, — это вульгарно, — поучала она Ольгу Николаевну.

Помад у нее было штук сорок: от кукольно-розовой до багряной и темно-лиловой. Каждая помада была с названием и каждая была ее расположением духа. Если Римма Марковна мазалась перламутровой, то была весела и покладиста и звала в такие дни то ли себя, то ли помаду «мамина детка». Если коричневой «хмурая осень», жди придирок. Если чмокала в зеркало лиловыми губами, то караул! Этот цвет звался у Риммы Марковны «декаданс», и она желала вспоминать о мужчинах, которым она разбивала, а точнее, корежила жизнь.

— Вовочка в наш театр пришел совсем-совсем молодым. — Она обычно начинала без предупреждения. — Такой молодой, что ему даже роль героя-любовника не хотели давать. Ну совершенный мальчишка! И челка у него такая совершенно восхитительная, и глаза голубые! Его мать была счастливой женщиной: родить такого красивого сына!

Она рассказывала и рассказывала. И от всей этой истории про соблазненного дурачка Вовочку, которого почтенная матрона Римма Марковна увела от своей соперницы-гримерши (та тоже облизывалась на чужую молодость), пахло затхлой гримуборной, смоляным табачищем и нечищеными стариковскими зубами, на которых блестела жирная полоска помады. Ольга Николаевна слушала с покорным лицом, но в душе бушевала. Врали местные газеты про эту старуху, думала она. Никакой она не ангел сцены, не искра Божья, не талант нашей эпохи. Обычная жаба из провинциального театра, которая всех подмяла под себя, всех заставила плясать под свою дудку, потому что в каждом сумела разглядеть слабую точку. И ее, Ольгу Николаевну, она тоже подминает, потому что знает: никуда она, полунищая медсестра с больным сыном, от нее не сбежит. Будет исправно ходить через день, мыть пол, делать стимулирующие уколы и ловить небрежно брошенную пятирублевку.

Ее квартире Ольга Николаевна завидовала, как завидовала красоткам с польских киножурналов: свежим, большеглазым, с пышными каштановыми волосами. Понимала, что никогда не станет такой же пышечкой и никогда не будет жить в роскошном однокомнатном апартаменте с балконом, который выходит на центральную площадь города.

— В прихожей пыль вытри, — командовала, закончив исповедоваться, актриса. — И пепельницу помой. Это ни на что не похоже, какая пепельница!

Ольга Николаевна махала тряпкой, а сама рассматривала кухню — просторную, как футбольное поле, прихожую с маленьким закутком-гардеробной и старинным зеркалом, обвитым бронзовыми цветами и фруктами. Мысленно обставляла квартиру детской мебелью: здесь бы ее Стасик готовил уроки, тут бы она поставила его кровать.