Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

• Название: Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2
• Автор: Николай Любимов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-94457-138-1

Второй том воспоминаний Николая Любимова (1912-1992), известного переводами Рабле, Сервантеса, Пруста и других европейских писателей, включает в себя драматические события двух десятилетий (1933-1953). Арест, тюрьма, ссылка в Архангельск, возвращение в Москву, война, арест матери, ее освобождение, начало творческой биографии Николая Любимова – переводчика – таковы главные хронологические вехи второго тома воспоминаний. А внутри книги – тюремный быт, биографии людей известных и безвестных, детали общественно-политической и литературной жизни 30-40-х годов, раздумья о судьбе России.

---

Рядом с храпуном было место Якова Борисовича Розенфельда, попросту – Яши, «красавца-мужчины» с томными, игривыми» плутовскими черными глазами, единственного в нашей камере франта, ходившего в дорогом, цвета хаки, костюме военного покроя и в крагах. Этот костюм поначалу ввел меня в заблуждение, и я принял Яшу за начальство.

Яша Розенфельд был, что называется, малый «компанейский», отличный товарищ. Что было в нем неприятного, так это страсть рассказывать о своих неисчислимых любовных победах – рассказывать с хвастовством и несомненным прилыгиваньем, и его манера говорить о женщинах с каким-то слащавым, сюсюкающим похабством. Когда он повествовал о своих любовных похождениях с непременно «шикарными» женщинами, в больших его глазах появлялось нечто похожее на «сало», что перед рекоставом плывет по воде.

Яша обладал талантом эстрадного певца и этим своим талантом доставлял нам много скорбно-отрадных минут.

Яша не пел «под» Вертинского – он прекрасно пел его романсы и по-своему играл их лирического героя. Побывав много лет спустя на концертах Вертинского, я пришел к заключению, что Вертинский был неизмеримо более тонкий артист, но голос у Яши был не только свежее, но и сильнее, и звучнее, чем у Вертинского.

Когда Яша пел» его пошловатость шахермахера, распространявшего за известный процент портреты вождей и плакаты, и удачливого кавалера исчезала. Он преображался на глазах.

Ваш любовник – скрипач,
он седой и горбатый, —

поет Яша, и мы видим этого урода и проникаемся жалостью к ней, зачем-то связавшей свою жизнь с безобразным стариком.

Он вас дико ревнует» и любит» и бьет —

это Яша нараспев» с надрывом проговаривает. И вдруг его голос преисполняется певучим» почти неземным восторгом, в котором слышится кипенье блаженных слез:

Но когда он играет концерт Сарасате…

Легкая пауза – и опять оттеняющая голосовые переливы скороговорка:

Ваше сердце – как птица…

Скороговорка внезапно обрывается:

…летит – и по-ет!..

Сравнение перестает быть сравнением: в поднебесье взмывает птица, и мы слышим ее самозабвенное славословье.

Особенно нас, заключенных, брала за сердце в Яшином исполнении эмигрантская песня Вертинского:

Молись, кунак, в стране чужой,
Молись, кунак, за край родной,
Молись за всех, кто сердцу мил,
Чтоб их Господь благословил.
Пускай теперь мы лишены
Родной семьи, родной страны,
Но верим мы: настанет час,
И солнца луч блеснет для нас.

Репертуар Яши был разнообразен. Не менее выразительно исполнял он и цыганские песни с их заунывно-исступленным, носовым, гортанным, картавым клекотом:

Йе-ехали цыга-ане
Да с ярымарыки,
Цыга-не с ярымарыки,
Да ой-ой-ой,
Ёнэ ста-ановилися
Ой да пады ябыланикай.

Все мы, принимавшие участие в хоре, тихо подхватывали медлительный припев, мелодия которого залетела к нам Бог весть когда с кофейнолицего, изборожденного морщинами, точно скала – вековыми складками, и точно скала – неподвижного, погруженного в дремотное созерцанье Востока:

Ой-да-рай-да,
Ой-да-рай-да,
Ой-та-ри-там…

Потом опять вступал Яша:

А за нэми прабигаль, прабигаль
Парнишка д’молодой, д’молодой,
В красной ён рубаюшоночкэ,
Да нэ знаем, кто ж ён такой…

Но, пожалуй, особенно хорош был Яша в репертуаре Утесова – наверное, потому, что он был одессит, а еще потому, что у него самого были какие-то черты утесовского героя.

Яша пел про Гоп-со-Смыком, а мы посильно изображали джаз. Особенно старался доктор Беляев: он то надувал щеки, подражая какому-нибудь басовитому инструменту, то складывал губки бантиком, чтобы изобразить пискливую флейту.

Ай, жил-был на Подоле Гоп-со-Смыком —

Горделиво начинал Яша.

Та-рам! —

отвечал ему самодельный джаз.

Славился своим басистым криком…
Та-рам!
Глотка была прездорова,
И мычал он, как корова,
А врагов имел мильон со смыком.

Последнюю фразу Яша пел, многозначительно подняв указательный палец.

Гоп-со-Смыком – это буду я!

Тут Яша застывал в величественной позе.

Вы, друзья, послушайте меня:
Ремесло избрал я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
Исправдом скучает без меня —

это и с легкой иронией, и с сознанием собственного достоинства. Внезапно Гоп-со-Смыком мрачнел, и следующие две фразы звучали у него уже зловеще:

А если дело выйдет очень скверно,
И меня убьют тогда наверно…
Та-рам! —

теперь у нас это звучит как барабанный бой перед казнью.

Пауза, а затем голос Гоп-со-Смыком преисполнялся уверенности, что кто-кто, а уж он преуспеет в любых обстоятельствах и в любом положении.

В рай все воры попадают,
Пусть все честные это знают, —
Нас там через черный ход пускают! —

таинственно подмигивая, сообщал он.

Ну, а в раю Гоп-со-Смыком быстро оглядится и займется прежним своим высоким искусством – первым делом залезет в гардероб к Богу, обиталище которого он рисует себе в полном соответствии со своими идеалами и отдает ему дань завистливого восхищения:

Слитки золота, караты,
На стене висят халаты, —
Дай Бог нам иметь, что Бог имеет!

Но Бога Гоп-со-Смыком собирается «обидеть не намного», а уж зато Иуду не пощадит:

Иуда Искарьётский там живет,
Скрягой он всесветным там слывет.
Ой, подлец тогда я буду:
Покалечу я Иуду —
Знаю, где червонцы он кладет.

Затем Яша превращался в вора из леоновского романа с одноименным названием, но только опять-таки одессита: бывшего красного партизана, красного командира, отвыкшего за время гражданской войны от мирного труда, при НЭП’е не нашедшего себе места в жизни, возненавидевшего и НЭП, и нэпманов, знаменовавших для него возврат к старому, постепенно сделавшегося завсегдатаем исправдомов и тюрем.

Голос Яши выражал горечь и бессильную ярость обманутого и дотла прожегшего свою жизнь человека:

С одесского кичмана
Сбежали два уркана,
Сбежали два уркана
Тай на во… во-во-во-во-во-во-лю…
В вапнярской малине
Они оста-новились,
Они остановились
Адыхнуть…

Товарищ, товарищ!
Болять мои раны,
Болять мои раны
В глыбоке,
Одна-а заживаеть,
Другая нарываеть,
А третия раскрылась на боке.

Товарищ, товарищ!
Передайте моей маме,
Что сын ее цогибнул на посте —
И с сашкою в рукою,
С винтовкою в другою,
И с песнею веселой на усте.

Товарищ, товарищ!
За что же мы боролись?
За что же проливали свою кров?
Они же там танцу-ують, —

поводя плечами, как это делают фокстротирующие, навзрыд негодовал Яша, —

Они же там пиру-ують,
А ты здесь подавай им сыновьев!

И наконец:

Шел я на малину,
Повстречались урки,
И один другому говорит:
«Мы ж ее споймали
В кожаной тужурке —
Там за переулочком лежит».

«Здравствуй, моя Маша,
Здравствуй, дорогая,
Здравствуй, моя Маша, и прощай!
Ты зашухерила
Все наши малины —
Так теперь маслину получай!

Разве было плохо
У нас на всех малинах?
Разве не хватало барахла?
Зачем же ты связалась
Со всеми лягашами
И пошла работать в Губчека?»

Последнюю фразу мы повторяли хором – повторяли с особым смаком и в такт неистово стучали ладонями о стол. Тут иногда в дверь просовывалась голова нашего любимого коридорного, широколицего голубоглазого рыжеусого мужичка, – таким я представлял себе тип прежнего «служивого».

– Хорошо вы поете, ребята, только нельзя ли потише? – говорил он, – А то и вам ну-ка достанется и мне как бы не влетело.

И это он не просто вызывал кого-либо в вечерний час: «С вещами соберитесь», а с неподдельной, нескрываемой радостью шептал на всю камеру:

 – На волю! На волю! Скорей! Скорей!

И тьма тюрьмы была не без добрых людей…

Хором пели мы украинские песни, и тогда к нам присоединялись не переводившиеся у нас в камере украинские «хлиборобы»:

Ой, на гори да жэнцы жнуть,
Ой, на гори да жэнци жнуть.
А под-пид горою,
По-пид зэлэною
Козакы йдуть.

Струистые извивы знойного марева над изумрудною степью. Цокают в лад копыта сытых коней. Бренчат стремена. Звенят удила. Чуть покачивается в седлах чубатая черноусая вольница – быть может, далекие предки тех горемык, что изнывают сейчас вместе с нами в неволе:

Попэ —
Попэрэду Дорошенко,
Попэ —
Попэрэду Дорошенко
Вэдэ свое вийско,
Вэдэ запоризькэ
Хорошенько!

Вместо «Дорошенко» мы пели иной раз «Петраченко» – такой с нами сидел проживавший в Москве хитрый хохол-делец, и тогда Петраченко важно и самодовольно приосанивался.