Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

• Название: Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
• Автор: Анна Караваева
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1957

Произведения, вошедшие в книгу, представляют старейшую писательницу Анну Александровну Караваеву как исследователя, влюбленного в историю родной страны. В повести «На горе Маковце» показаны события начала XVII века, так называемого Смутного времени, — оборона Троице-Сергиева монастыря от польско-литовских интервентов; повесть «Золотой клюв» — о зарождении в XVIII веке на Алтае Колывано-Воскресенских заводов, о бунте заводских рабочих, закончившемся кровавой расправой царского правительства над восставшими.

---

В самом расцвете славы и таланта Матвей Казаков выстроил во дворце князя Долгорукова известный Колонный зал. Долгоруковский дом был куплен московским дворянством и под именем Благородного собрания простоял более ста лет. Просвещенных современников охватывал «благоговейный трепет» при виде величественных колонн этого зала, напоминающих могучих гигантов-победителей, увенчанных пышными венками. Стены и плафон были расписаны итальянскими мастерами — Каноппи и Скотти. «Помещение великолепно!.. Лондонский Пантеон (сгоревший) — единственное помещение, превосходящее сие Благородное собрание!» — восторженно рассказывали какие-то иностранцы-путешественники. В пожаре 1812 года погибла живопись Каноппи и Скотти, сгорела крыша, но великолепный зал уцелел, и после ремонта он опять сиял. Но кто знал о нем в те дни, кроме московского барства, выскочек-счастливцев и разной императорской челяди?..

Зато в наши дни Колонный зал Дома Союзов знают миллионы людей. Этот зал в сердце Москвы стал одним из самых любимых мест города, где собирало свои силы молодое советское общество. Эта колоннада, эти ложи, хоры видели пленумы Коминтерна, партконференции, комсомольские слеты, рабочие собрания. Сюда, не иссякая ни на минуту, под студеным зимним солнцем и под белой луной стекались стотысячные толпы в памятные всему миру январские дни 1924 года.

Если бы мог знать Матвей Казаков, какому гению, отцу, другу всего трудящегося человечества приготовит он в этом зале приют в эти дни, — какой гордостью за свое творение запело бы сердце «подьяческого сына»…

Зал вошел в историю Москвы, как Акрополь в Афинах и Капитолий в Риме. И это все, что осталось от суматошной в бесславной жизни улицы.

Новая улица

Мы, как хлебопашцы, добившиеся обильных урожаев, проверяем все предшествующие посевы истории, находя в них те силы и события, которые удобряли вот эту созданную нами землю.

Итак, улица эта пропала! Мы и говорили это все о пропавшей улице, как говорят о делах покойника, чей гроб только что предали земле. «И пропал казак…» Это означает трагедию. А наше «улица пропала» звучит торжеством: только Москва советская могла совладать с этим наследственным «мелким бесом» рынка, стяжательства, насилия. И кто сделал это? Прежде всего дети их и те, кого били охотнорядские молодцы, в кого стреляли казаки, прятавшиеся в отвратительных недрах дворов и подвалов этой уже пропавшей улицы. Ненависть к прошлому одним натиском уничтожила этот давно прогнивший кусок старой Москвы. А любовь? Надо ли много говорить, — это не прежняя любовь старой Москвы к своей усладительнице, ленивая и покладистая любовь, — новая требует силы, красоты, простора.

Советский стиль в строительстве, разумеется, не мог родиться сразу, целиком, без поисков, как Гера из головы Зевса. Впрочем, греки и римляне тоже искали. От архаических львиных ворот в Микенах до Акрополя пройден длиннейший путь ошибок, исканий и, наконец, драгоценных находок.

Были грозные столицы-государства: Афины, Спарта, Рим, были эллинские полисы, были и есть города-крепости, города-рынки, города-порты, города-«святыни» — с монастырями, попами, «чудесами», как французский Лурд, испанская Авилла, мертвые, увядшие города-музеи, как бельгийский Брюгге. Все города — «владыки мира» и не владыки — строились на костях, на крови, на не оплаченном за целые тысячелетия труде. В народных песнях, в изустных рассказах и преданиях, в злых и беспощадных, как свист хлыста, поговорках, пословицах, побасенках, рисунках, картинах, гравюрах знаменитых художников и безвестных самоучек, в воззваниях и бредовых речах бродячих проповедников-правдоискателей, в музыке, в литературе, в политических памфлетах и петициях, в философских трактатах и экономических изысканиях можно встретить много проклятий городу, его деспотизму, его дворцам, где сосредоточена была власть богачей.

Наши социалистические города возникают из плана: место, границы, сроки определены для них. Были ли когда-нибудь на земле города, населенные только трудящимися? Строились ли когда-нибудь города по заданиям этих трудящихся людей, то есть на основе самого справедливого решения, какое только может быть? Но таких городов еще не бывало и не могло быть. Мы создаем их. Мы строим города справедливости, равенства, свободы, здоровья, разума, веселья. Нашим архитекторам надо вообще не просто какую-то форму найти, а такую форму, которая бы все это выражала.

Я пристрастна к этой старой московской улице. Я прежде ненавидела ее, а теперь люблю, горжусь ею, уважаю ее.

Итак, здравствуй, гостиница! Как могучий вратарь, открываешь ты собой улицу, рожденную социалистическим планом. Теперь я люблю ее. Я не хочу, да и не могу наблюдать за ней с благостным бесстрастием, как созерцали древние своих мраморных богов, величавых, совершенных в своем спокойствии. Нет, я ощущаю, как сильно и гибко пульсирует омоложенная кровь моей улицы. Я люблю ее не по внушению, легковерно, заглазно, как в романе «по переписке». Я проверяю, сравниваю, анализирую.

И вот гостиница стоит передо мной, блистая новизной и молодостью, как тело юного богатыря, снявшего покрытой пылью и кровью боев темный панцырь.

Гостиницы рыцарских романов, прочитанных нами в детстве и ранней юности! Вот они: «Голова черной собаки», «Зеленый слон», «Приют пиратов» и «Дикая роза»! Мы представляли себе мрачные здания с отсыревшими стенами и галерейками, изъеденные червем, с обомшелыми крышами, с глухими, как сундук, дворами, с закопченными каминами, с темными комнатами, похожими на гробы, где, случалось, и действительно находили смерть свою богатые путешественники… Или вот они, устрашающие своей бессмысленной роскошью глаза трудового народа, прославленные грабительскими ценами отели для миллионеров и бездельников всего мира. Или вот они, наконец, отели «средней руки», «меблирашки» и пансионы, где всегда томились, ожидая поворота «судьбы», обездоленные и неудачники, проклинавшие день и час своего появления в этих унылых стенах, откуда западные и российские растиньяки выглядывали своих будущих жертв и пособников.

А здесь — ничего похожего на все эти категории!.. Огромный дом уверенно и гордо поместился в самом сердце города. Площадь — обиталище театральных муз, возглавляемая Аполлоном, — не только ничуть не смущена этим соседством, даже совсем напротив — приободрена, оживлена: так всегда оживляет стариков молодой и сильный человек. Я не вижу в этом создании советского городского зодчества ни изощренной барочной сложности, сгущенной экспрессии, доходящей до эксцентричности, ни этого капризного тяготения барокко к диковинным и капризным формам, презирающим логику и целесообразность. Вместо голых и убогих поверхностей, как это было во времена конструктивистской архитектуры, я вижу выступающие эркера, создающие на стенах мягкую и живописную светотень.

Пять лоджий найдены, конечно, в итальянских дворцах раннего Возрождения, но они мало похожи на те уединенные, полные романтической неги уголки, опутанные плющом и зарослями роз. Нет, помещенные на облицованной мрамором, полной света поверхности, наши лоджии усиливают живописность этого колоссального фасада, придают ему глубину и теплоту. Лоджии украшены без тех филигранных и мелких вычуров, которые так нравились собственникам итальянских палаццо. Вглядитесь внимательно в рисунки лепнины[133]: в розетках угловых украшений вы увидите очертания пятиконечной красноармейской звезды, а среди цветов и плодов на барельефах вы увидите никогда доныне не появлявшийся здесь колос, тугой полный колос колхозной зажиточной жизни.

Да, я пристрастна к этой новой московской улице. Она радует меня и днем и вечером. Два дома-великана, пронзенные золотыми огнями, стоят над Москвой, как флагманские корабли флотилии на высокой воде, готовые идти в бой. Политый асфальт сверкает, как черное зеркало. Улица стала широкой, высокой, плечистой. Эта улица мне нужна, дорога и, близкая мне, как мысль и чувство, входит в мое душевное состояние. Улица и я — мы заодно.

Это было в первые дни жизни нашего метро.

Мокрым весенним ветреным днем я подошла к станции «Охотный ряд». Моросил холодный дождь. Бесцветное небо походило на скверно протертое зеркало. День был жалобный, как бы специально созданный для желчевиков и ипохондриков. Я открыла дверь и очутилась среди простора и белизны широкой площадки, стен, лестницы, которая словно звала спуститься по ней, испробовать ее, как пробуют свежий хлеб, привлекательный для глаза.

Матовые световые груши — как путеводители вдоль облицованного кафелем и мрамором коридора. Стены его были так чисты, светлы и гладки, что любой ребенок мог прижаться к ним безбоязненно, как к щеке матери.

На высоких подставках, словно гордо поднятые вверх могучими руками, сияли изголуба-белые шары, прозрачные, как спелые плоды, налившиеся соком. Они вели еще глубже вниз и сторожили ровный, как у чемпиона, бег двух лестниц. Спускающиеся и поднимающиеся люди стояли на ступеньках в вольно-беспечных позах живых изваяний — лестница несла их на себе сама, куда более могучая и надежная, чем все былинные богатыри, одолевавшие в одиночку тягу земную. Ничем особым не примечательное французское слово «эскалатор» входило здесь в сознание легко и свободно, как свое, русское слово.