Милош Кратохвил - Магистр Ян

• Название: Магистр Ян
• Автор: Милош Кратохвил
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1963

Жизнь национального героя Чехии — Яна Гуса, документально и красочно воссозданная чешским писателем Милошом Кратохвилом, была столь быстротечной, что костер в Констанце, на котором сгорел Гус, казалось, должен был выжечь даже память о нем. Но случилось иное: этот костер стал зарей великого пожара, в котором испепелился феодальный строй Чехии.

---

Аммеризи сжал руку в кулак и опустил большой палец вниз, — таким жестом древние римляне разрешали гладиатору-победителю убить своего противника:

— Вы, кажется, так и не отведали моего греческого вина?

* * *

Ночью небо над Констанцем затянулось тучами. Не было видно ни звездочки. Со стороны озера дул легкий, теплый весенний ветер.

Черт возьми, отчаяние, сожаление, злость и тоска одиночества прямо-таки распирали грудь господина Волькенштайна. Разве его участь могут облегчить золотые монеты, которые звенят у него в кармане? Нет, на этот раз за свои сообщения ему хотелось совсем другого. Он желал, чтобы Сигизмунд купил ему… Олимпию. Римский король пообещал ее рыцарю, но Олимпия была занята. Когда Волькенштайн заикнулся об этом, король высыпал на стол все дукаты, какие были у него в кошельке, и, задыхаясь от смеха, начал… утешать его! Как это угораздило Волькенштайна позариться на товар, который уже попал в чужие руки! Раньше она была в сильных руках, а теперь… теперь в еще более сильных! Сигизмунд, рыжий мерзавец, хохотал, как дьявол. Теперь она у него, бабника и ненасытного жеребца!

Волькенштайн неистовствовал. Бешеная злоба ускоряла его шаги. Резкий ветер дул в лицо. Рыцарь уже поднялся на мост, который вел в предместье Петерсхаузен. Он оперся на перила и тяжело вздохнул. Озеро было черное, как деготь, — его воды незаметно сливались с темными берегами. Было слышно, как ветер гнал волны к мосту и колесам водяных мельниц.

Рыцарь стоял и чувствовал, как ночная мгла окутывает его. Только глубоко в душе еще теплился маленький уголек. Он почувствовал себя беспомощным, как обманутый ребенок. Слов нет, было от чего беситься и сходить с ума. Черт побери! Это выше человеческих сил и понимания. Упустить такую девку! Такую девку! Рыцарь тосковал по ней. Он знал столько женщин, а тут… Слишком необычно было у него на душе. И это чувство вызвала в нем, человеке, не раз обрызганном грязью, шлюха! Но если бы всё дело было только в этом! Любви безразлично, кого выбирать и чем опьяняться. Любви… Это слово почему-то смутило Волькенштайна.

Впрочем, стóит ли думать об этом? Разве есть кому-нибудь дело до того, что он неожиданно открыл в себе столько красоты, столько богатства! О, если бы Олимпия понимала, что настоящая любовь гораздо ценнее того золота, которое она получила и получит от этих скотов! Рыцарь засмеялся, подумав, что он мог бы теперь предложить ей вместо денег свою любовь. Чем больше он хохотал, тем злее становился его смех.

В этот момент он почувствовал, как чья-то рука юркнула под его локоть и дешевые духи пахнули ему в лицо.

— Идем со мной! — сказала женщина молодым, но хрипловатым голосом. — Я развеселю тебя. Иди, не пожалеешь.

Да, господин Освальд фон Волькенштайн не пожалеет, ему нечего больше жалеть. Свет — полон свинства и грязи. Эта баба не хуже той… Да и сам он такой же негодяй.

— Что ж, идем!.. — И рыцарь одной рукой подхватил проститутку, а другой осторожно прикрыл карман.

* * *

В ту ночь, как до нее, так и бог весть сколько ночей после, узник доминиканского монастыря прохаживался по своей камере. Он то спал, то смутно грезил, то бодрствовал, то погружался в глубокое размышление. Узник готовился к своей последней схватке, когда ему придется защищать свои мысли. Такая схватка неизмеримо труднее, чем борьба за жизнь и за свободу.

Он не имеет права отказаться от выступления на соборе. Это было единственное, что еще сознавал Гус. Магистр постепенно привык к этой мысли и всё свое время уделял речи, которую должен произнести на соборе. Слова уже давно сложились в фразы, а фразы — в суждения и заключения. Эти слова, фразы и суждения магистр услышал из уст тысяч людей, которые собирались вокруг нею под крышей Вифлеемской часовни и под небом южной Чехии. Его идеи должны разбудить совесть мира… Магистр сидит в каземате, в кандалах, но его свободный, неукротимый дух борется денно и нощно, в бдении и во сне…

Роза и перец

Город охватила тревога. Ее принес мартовский ветер, насыщенный ароматами пробуждающихся полей и лугов. Пряный воздух заставлял каждого глубже дышать, ускорял кровообращение, обострял зрение, а влюбленных делал развязными.

Улицы и площади заполнились торговками. Многие из них продавали любовные зелья. В темных уголках, прячась от глаз городского надзирателя, сидели мудрые старцы, всегда готовые извлечь из своих тиглей философский камень. По таинственному сигналу потайными дверями к ним впускались те, кто желал за свои дукаты узнать секрет превращения обычного металла в золото.

По ночам затевались драки на улицах и в трактирах. Рыбаки Боденского озера вылавливали сетями утопленников — убитых или самоубийц. Часть констанцского кладбища, отведенная для грешников, наложивших на себя руки, покрылась свежими буграми.

Весеннее волнение охватило не только гуляк, карманных воров и уличных бродяг. Оно проникло во дворцы, людские, мастерские, винные погребки, канцелярии и оттуда — в трапезные и альковы знатных особ. Люди подходили друг к другу, склоняли головы, таинственно шепча что-то, но тотчас умолкали, когда мимо них кто-нибудь проходил.

Шпионы Сигизмунда не спускали глаз с дома, где жил Фридрих Тирольский. Герцог почти никуда не выходил. Он развлекался, принимая гостей, и без просыпу пьянствовал. Его забавы не вызывали никаких подозрений. Сигизмунд от души веселился, выслушивая отчет о скудных по изобретательности радостях этого по-мясницки грубого герцога. Его фантазия вполне удовлетворялась тем, что могли предложить ему публичные дома Петерсхаузена.

Визиты Фридриха к папе скоро прекратились. Как ни странно, Иоанн XXIII углубился в себя и уединился в своем дворце, — поведение папы казалось очень подозрительным.

По городу, точно пчёлы, летели слухи о том, что повар Сигизмунда попался, когда по наущению папы сыпал яд в кушанья своего господина; что в Констанц понаехала уйма переодетых чехов, которые хотят освободить из тюрьмы своего земляка-еретика; что сегодня ночью сбежал папа; что готовится избиение всех его сторонников; что стража Сигизмунда зарубила палашами молодого эфиопского посла, схваченного в постели королевы Барборы; что на доминиканский монастырь слетелось множество сычей и сов, которые своими криками разбудили монахов.

Особенно широко распространялись слухи, которые порочили папу и его кардиналов. Это привело к тому, что часть приверженцев папы собрала вещи и покинула город. Слухи разносили всякие ловкачи, которые ничего не брали за свой товар с его любителей.

Сигизмунд решил спутать карты. Он посетил Иоанна XXIII и герцога Фридриха и заговорил с ними об этих слухах. Сигизмунд назвал их бессмысленной болтовней. Сплетники — близорукие люди. Они низко ценят мудрость папы! Святой отец никогда не поступит безрассудно, не станет мешать собору. Тот, кто совершит нечто подобное, навлечет на себя гнев христианского мира и грозный отпор римского короля. А тому, кто окажет помощь такому человеку, придется проститься с головой.

Иоанн XXIII и Фридрих Тирольский с невинными лицами выслушали угрозы римского короля, словно он говорил о вещах, которые их не касались.

После этой встречи папа решил показать, что он продолжает оставаться полновластным главой церкви и что его отношение к римскому королю нисколько не изменилось. В середине поста, во время воскресной мессы «Laetare»,[68] папа заявил о своем желании вручить золотую розу тому, кто обладает нравственной чистотой и непорочностью. На торжественный обряд папа пригласил римского короля со всем двором, духовных сановников и светских послов.

Мартовское солнце выманило людей на улицы. Шумная, пестрая толпа заполнила их. Людские потоки и ручейки двигались к кафедральному собору. Там ожидалось интересное зрелище. Всё пространство перед храмом было свободным. Городская стража не позволяла занимать его. По нему двигались пешеходы, всадники на конях и мулах, носилки со знатными особами. За кордоном стражи толпились любопытные. Перед ними шагали кардиналы, архиепископы, епископы и аббаты, одетые в пурпурные сутаны, бело-золотые ризы, с кардинальскими шапочками на голове, завязанными у подбородков бахромчатыми шнурами, в остроконечных митрах, профессорских беретах, с золотыми цепями вокруг шеи, и дворяне — в вязаных, тесно облегающих ноги штанах, в башмаках с носами-клювами. Рукава у кафтанов были с прорезами и вздувались. На рукавах, окаймленных мехом, блестели вышитые гербы. Дворяне, особенно имперские, были в латах. Французские латники заменили свои шлемы беретами из ткани или мягкими шляпами с козырьками и страусовыми перьями.

Еще пестрее выглядели иноземные послы. Могучие фигуры русских привлекали внимание своими долгополыми выдровыми шубами с серебряными застежками на груди и собольими шапками, расширявшимися кверху. Металлические прутья, украшенные птичьими перьями, делали польских рыцарей похожими на огромных хищных птиц. Строгих светловолосых шведов легко было заметить по их меховым шапкам с несколькими остриями. Члены Тевтонского ордена, одетые в броню с головы до пят, в гладких шлемах, похожих на вёдра с отверстиями для глаз, напоминали ожившие металлические статуи, наряженные в белые плащи с огромными крестами. Любопытная толпа заволновалась, когда появился эфиопский посол в белоснежном тюрбане, украшенном хвостом райской птицы. Глаза посла лениво щурились, а в самых уголках их ярко поблескивали белки. У женщин захватывало дыхание, когда знатный дикарь глядел в их сторону. Он что-то не походил на человека, зарубленного палашами!