Ирма Кудрова - Путь комет. После России

• Название: Путь комет. После России
• Автор: Ирма Кудрова
• Издательство: Издательство Сергея Ходова, Крига
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 5-98456-022-4, 5-98456-024-0 (т. 2)

«Путь комет — поэтов путь» — сказано в известном цветаевском стихотворении. К этой строке и восходит название книги. Это документальное повествование о жизни поэта, опирающееся на достоверные факты. Часть вторая — «После России» — рассказывает о годах чужбины (1922–1939), проведенных поэтом в Чехии и Франции.

Книга расширена за счет материалов, ставших известными уже после выхода первого издания книги (2002) в связи с открытием для исследователей архива Марины Цветаевой в РГАЛИ.

---

Нет сомнения: все это — отроги «невстречи» в Париже.

Как бы она ни храбрилась — в те краткосрочные июньские дни была похоронена прекрасная мечта. И надежда, сопровождавшая ее столько лет…

Прошла неделя, другая. И Феникс возрождается из пепла в очередной раз.

Из душной комнаты, в которой даже не было окна, Марина Ивановна приспособилась вытаскивать для работы в сад соломенный стол; стол, увы, хромой, у него, как пишет в одном из писем Цветаева, «пляска святого Витта», и потому она прислоняет его к кадке и подпирает коленом, чтобы не качался. Но в кадке сын хозяина держит трех своих змей, они мирно копошатся там в какой-то жиже. Мур, прекрасно зная, что мать их безумно боится, всерьез утверждает, будто змеи свистят. Преодолевая тошноту, Марина Ивановна прислушивается и изо всех сил старается думать о другом.

С сыном в Фавьере. 1935 г.

Со временем появляются новые знакомые — молодой филолог Борис Унбегаун, красивая умница русская швейцарка Елизавета Малер. Приезжают в Фавьер и супруги Парен: Брис Парен — видная фигура в литературно-издательском мире Франции и его жена, с которой Цветаева в незапамятные времена училась в Москве в одной гимназии.

Опасение, что сын долго не сможет после операции ходить на прогулки, а значит, не сможет и Цветаева, — рассеивается. Уже через три недели после приезда Мур только что не бегает. И купается без лечебного бандажа.

Здесь чудное море — уже тем чудное, что вблизи берега — мелкое и можно его не бояться. Марина Ивановна подобрала на берегу выброшенную старую рыбачью сеть, срезала с нее пробки — и сшила себе прекрасный пробковый пояс. Теперь она могла без страха заплывать подальше, — при ее малом весе пояс держал замечательно, чуть ли не поверх воды…

Как всегда, главная радость ее — после творческой работы за столом! — дальние прогулки. Обычно они приглашали с собой одного или двух знакомых спутников-мужчин, чтобы можно было, если захочется, зайти по дороге в какое-нибудь кафе — отдохнуть и выпить. И — отправлялись.

Родионову, которая давно уже жила в Провансе, радовала сердечная реакция Цветаевой на природу. Несмотря на сильную близорукость, Марина Ивановна все видела, слышала, замечала — и очарование сухих меловых гор, и шорох тростника над маленькой речкой, и меняющиеся под ветром оттенки морской сини…

Беседы их по дороге всегда необыкновенно интересны. Любой разговор, вспоминает Родионова, Цветаева как-то естественно превращала в философский диспут. Говорили о поэзии и поэтах, о Бергсоне и интуиции, о Нострадамусе и об отношении к французам. Почти никогда — о политике.

С сыном на пляже в Фавьере

Только однажды спутница, не удержавшись, все же спросила:

— Стихи — стихами, Марина Ивановна, но как же вы все-таки относитесь к происходящему?

И услышала в ответ:

— А вы знаете, как Гёте ответил на вопрос, что он думает о французской революции? Он сказал: «О чем вы меня спрашиваете! Я занят эпохами тысячелетий, а революция — мгновение. Она есть, и вот — ее уже нет и следа!»

— Гёте мог так ответить, — возразила Родионова, — но мы-то живем сейчас в этом мгновении, мы сами — творцы его!

— Да, конечно, вы правы, — отвечала Цветаева. — Я знаю одно: мне очень хочется туда, домой, на Оку!

Изредка крутыми тропками, по которым некогда ходили пилигримы и рыцари, они совершали путешествие в средневековый горный городок Борм. Поднимались по его узеньким ступенчатым улочкам все выше и выходили к городской террасе, откуда открывался прекрасный вид: на синие горы, долины и курящееся вдали в дымке, будто в сапфировой чаше, — море. А потом шли к замку. Бродили по его обширным залам, останавливались у огромных каминов с гербами, вырезанными на плитах.

Марина Ивановна говорила, что средневековье — ее любимейшая эпоха, что она будто видит воочию в Борме и пеструю толпу на улицах, и монахов, и рыцарей, и трубадуров.

Она фантазировала:

— Представьте вечер в замке. В камине жарко пылают целые сосны, и при их мерцающем свете сидят рыцари и дамы, слушают моих далеких предшественников — трубадуров. Вздыхают, смеются, плачут…

И она рассказывала множество подробностей, живых и конкретных, из жизни тех давних времени. И читала стихи. И вдруг надолго замолкала…

Время от времени в русском городке устраивали празднества и литературные вечера — на террасе какой-нибудь виллы.

Пригласили однажды выступить и Цветаеву. Она не отказалась: ведь это был, кроме всего прочего, случай немного заработать. Вечера организовывали так, что деньги за вход опускали в ларек-копилку…

К концу лета в Фавьер приехала Ариадна. Ее привез кто-то из друзей на машине.

Отношения дочери с матерью внешне были восстановлены, но глубокая трещина, образовавшаяся в прошлом году, постоянно давала о себе знать.

Але было уже двадцать три года. Выглядела же она много моложе, как некогда и мать, — никто не давал ей больше семнадцати. Родионова описывает ее сверкающую свежесть: «вся какая-то чистая, как новая куколка» и очень естественная, чем сильно отличалась от своих сверстниц. Ходила босиком даже по лесу и по каменистым тропам, совершенно не употребляла косметики. И босоножье очень ей шло — такая вот сказочная, светлая «принцесса-босоножка».

Знаменательную подробность сообщает та же мемуаристка о Сергее Яковлевиче.

По ее словам, в Фавьере он поселился не с Мариной — в другом месте, а к ней только «заходил»…

3

В августе 1936 года Цветаева с сыном живет под Фонтенбло в местечке Море-сюр-Луан.

Здесь она неожиданно получает письмо, посланное из Швейцарии. Так зарождается еще одна переписка, схожая с той, какую в 1923 году в Чехии она вела с молодым критиком Александром Бахрахом. Схожа, да не совсем.

Теперь Марине Ивановне сорок три, канун сорока четырех. Годы привнесли в ее душевный мир ощутимый груз горечи. Но реакции остались прежними — их уже невозможно было утяжелить: чуть не с младенчества они поражают всех гулливеровскими масштабами.

На этот раз корреспондент Марины Ивановны — поэт, у него уже вышли три сборника стихотворений. Он тоже молод, но все же старше Бахраха: ему только что исполнилось двадцать девять. Двенадцатилетним мальчиком родители вывезли его из России; отец его — барон фон Штейгер — был предводителем дворянства в Киевской губернии, и детство Анатолия Сергеевича прошло в родовом поместье на Украине.

Этой осенью Штейгер в Швейцарии — из-за вспышки туберкулезного процесса. Сначала в санатории, затем — в Берне, в клинике, где ему сделают операцию, потом снова в санатории.

Сохранилось тридцать цветаевских писем Штейгеру. И только одно ответное письмо. Плюс довольно длинная выписка из штейгеровского же письма, сделанная самой Цветаевой. Да еще обрывки фраз, на которые отвечает корреспондентка. Наибольшая частота писем падает на август-сентябрь. Октябрь-ноябрь не оставили нам писем — оба поэта в это время в Париже. И последнее цветаевское письмо помечено 30 декабря все того же 1936 года.

Анатолий Штейгер в санатории

Как и в истории с Бахрахом, все напряжение чувств — с обеих сторон — приходится на «заочность». Едва «расстояния, версты, мили» сокращаются до реальной встречи — отношения обрываются. Но и в этом случае, как в случае с Бахрахом, инициатор разрыва — Цветаева. Хотя это и происходит как бы помимо ее воли. Если ничто не ново под луной, то равным образом ничто и не повторяется (Екклезиаста дополнил уже Кьеркегор). Несмотря на иллюзию сходства, в этой переписке — яркие неожиданности. И многомерная личность Цветаевой обнаруживает новые грани.

Бахрах был молод, здоров и благополучен. Анатолий Штейгер — тяжело и, как ему казалось, неизлечимо болен (он умер в 1944 году). И еще он был поэт, что в глазах Марины Ивановны означало принадлежность к обостренно чуткой и потому обостренно ранимой людской расе. И еще — он был одинок. И претерпел только что какую-то личную драму. Но и этого мало: Бахраха Цветаева до начала переписки не встречала, разве что мимо проходила на каких-нибудь литературных собраниях или в редакциях. Штейгер же сам подошел к Марине Ивановне на одном из ее литературных вечеров (видимо, то был 1932 год) и подарил свой поэтический сборник.

Да не просто подарил — надписал: «Великому поэту». И потом они раза два-три еще мельком виделись.

В письме, полученном в Море-сюр-Луан, Штейгер просил прощения, что не исполнил одну давнюю просьбу Цветаевой. И, видимо, пояснил свою грустную ситуацию. Марина Ивановна сразу откликнулась — и в ответ тотчас получила письмо-вопль, письмо-исповедь одинокого сердца на шестнадцати страницах. Не нужно усилий, чтобы представить себе реакцию читательницы этого письма. Все уже сказано было раньше в ее стихах: