Блез Сандрар - Принц-потрошитель, или Женомор

• Название: Принц-потрошитель, или Женомор
• Автор: Блез Сандрар
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0522-5

Загадочный персонаж по имени Женомор, раздираемый приступами кипучей злобы, воплотил в себе теневую, сумрачную сторону души самого автора. Бесшабашные похождения этого демона зла, во время которых он то выступает в роли Джека Потрошителя в Англии, то появляется в годы первой русской революции в России, то становится богом индейского племени в Америке, слагаются в одно из самых ярких и оригинальных произведений первой половины XX столетия. На русском языке публикуется впервые.

---

Блез Сандрар Принц-потрошитель, или Женомор

Книга посвящается ее издателю

Ла-Пьер, август, 1917, Б. С.

…я покажу, каким образом сущая малость, этот слабый гул внутри нас, будучи ничем, содержит все на свете; как, пользуясь инфекционной заразительностью одного-единственного ощущения (неизменного и изначально искаженного), изолированный мозг в нашем мире сам может сотворить целый мир…

Реми де Гурмон. Сикстина

ПРОЛОГ

Когда долго странствуешь, оставляя позади разные края, книги, людей, тебя подчас настигает желание остановиться…

Я прожил двенадцать лет в Париже (Шестой округ, улица Савойская, 4), однако всегда имел, да и теперь имею, еще несколько жилищ как во Франции, так и за ее пределами. Дом 4 по Савойской улице служил кладовкой для моего хлама: я забегал туда между двумя поездами либо пакетботами, чтобы вытряхнуть чемоданы, приткнуть на время какого-нибудь приятеля или наскоро полистать книжонку. Однако всегда торопился унести оттуда ноги и покидал сей кров с до отказа заполненной головой, но с легким сердцем и свободными руками…

Где-то на плоскогорье Иль-де-Франс есть старинная колокольня. У ее подножия приютился домик. В домике есть чердак, его дверь на замке. За той запертой дверью сундук, а дно у него двойное. В секретном отделении спрятан правазовский[1] шприц, и в том же сундуке лежат рукописи.

Шприц, рукописи и сундук оставлены здесь на хранение заключенным, узником-испанцем; только не подумайте, будто это какой-то кот в мешке и я попался на удочку наглого испанца, позже упрятанного за решетку.

Видавший виды шприц не нов. Рукописи в жалком состоянии. Все это принадлежит Женомору. Но я-то получил сундук на хранение от… от… да от испанца же, черт возьми, узника, с какой стати называть здесь его имя…

Нет и надобности в пространном прологе, ведь сама эта книга не что иное, как пролог, сверх меры растянутое предисловие к полному собранию сочинений Женомора, которое я в один прекрасный день опубликую; мне только времени покамест недостает, чтобы привести их в порядок. Вот почему рукописи до поры упрятаны в сундук с двойным дном, а сундук задвинут на чердак, запертый на замок чердак маленького домика, что у подножия колокольни в глухой деревушке, меж тем как я, Блез Сандрар, продолжаю колесить по свету, оставляя позади разные страны, книги и людей.

Что до стран, их много; что до книг, вот одна перед вами; что до людей, я их знаю без счета и более, а все не устал узнавать новых; но в жизни не встречал никого, кто был бы столь крепок телом и духом и столь близок моему сердцу, как бедный малый, приславший мне нижеследующее письмо; прошлой весной, вот когда это случилось. (Я в ту пору был в Бразилии, в Санта-Веридиане, жил на фазенде, и, когда прочел это, все померкло вокруг — синее тропическое небо, багровая земля Южной Америки, моя жизнь среди вольной природы в обществе коня Кенаря и кобеля Санди; все вдруг показалось мелким, ничтожным, и я поспешил назад, в Европу. Человек умер, только что испустил дух в четырех стенах, на рассвете, с горлом, передавленным гарротой, вывалив язык… как на офорте Гойи…).

11 мая 1924 года, 2 часа ночи, камера смертников, Монжуик

Дорогой Блез Сандрар, обращаясь к вам, я знал, что вы сделаете все возможное и невозможное, но добьетесь от короля Испании особой милости: чтобы я был предан казни без промедления.

Это свершилось; как ни трудна была задача, вам она удалась: меня казнят на рассвете, спасибо, благодарю от всего сердца.

Испанский гранд (таков здешний обычай) этой ночью составляет мне компанию в камере смертников; он дрожит и молится, молится и дрожит; взывает к Господу, трепещет. Очаровательный молодой человек, из тех, кого встречаешь на площадках для гольфа в Англии, да и вне ее; он впал в изумление, обнаружив, что я не внушаю ужаса; ему же полагалось испытывать ко мне физическую гадливость (цареубийца, подумать только!), и вот он ошеломлен, что видит перед собой не прыщавого хулигана из предместий или выродка-анархиста вроде тех, каких обычно показывают в кино. Заметив, как его передернуло при виде моей культи, я объяснил, что потерял ногу на поле брани; тут мы потолковали о войне, обходительно, учтиво, словно в клубе, и он на добрых четверть часа забыл, что привело его сюда…

Час близок. Мой юный гранд в парадном мундире преклонил колени на молитвенной скамеечке. Он больше не дрожит. Знай молится и молится; я все же признателен ему за то, что он рядом… такой благовоспитанный, взволнованный, верующий, такой чистый (голова у него старательно набриолинена, светлые волосы разделены точно посередке безукоризненным пробором)… я благодарен ему за то, что он не меньше часа потратил на свой туалет, прежде чем явиться сюда… от него пахнет модными духами, ароматом известной фирмы. Это как-никак приятнее, чем напоследок иметь дело с попом или начальником тюрьмы, а то и просто надзирателем… лица палача я не увижу, я вообще ничего не увижу под своим капюшоном…

Спасибо. Жму вашу руку. Обнимаю вас. С бумагами (вы знаете какими) поступайте, как вам угодно.

Прощайте.

Р.

А теперь, поскольку все-таки для лучшего понимания этой книги надобно назвать имя, предположим, что Р. - это… это… предположим, что это РАМОН МУДРИЛЬО.

Блез САНДРАР, Мимозная Лужайка, апрель — ноябрь 1925 г.

I. ДУХ ЭПОХИ

а) СТАЖИРОВКА

Курс медицины я закончил в 1900 году. В августе месяце я оставил Париж, чтобы отправиться в Швейцарию, в Вальдензее, это неподалеку от Берна, там санаторий. Мой друг и учитель, прославленный сифилидолог де Привнутроль, как нельзя более горячо рекомендовал меня доктору Штейну, главному врачу, к которому мне предстояло поступить на службу старшим ассистентом. Сам Штейн и его заведение были в ту пору знамениты. Прямо с факультетской скамьи, пользуясь добротной репутацией, каковую мне снискала в глазах специалистов моя диссертация о химизме недомоганий, связанных с расстройством подсознания, я нетерпеливо жаждал сбросить ярмо ученичества и нанести сокрушительный удар официальной научной доктрине. Все молодые врачи проходят через это.

Стало быть, я специализировался на так называемых «недугах воли», в особенности же на нервных расстройствах, разнообразных тиках, привычках, свойственных каждому живому существу, врожденных иллюзиях, каковые, на мой взгляд, являют собой не что иное, как эманацию свойств нашего сознания. Эта область привлекла меня множеством аспектов, затрагивающих самые животрепещущие вопросы медицины, строгой науки и метафизики, так как требовала сугубой точности наблюдений, терпеливых штудий, предполагала широту кругозора, определенную точку зрения и деликатность подхода, а также последовательность суждений, строгое следование логике, распознавание тончайших оттенков смысла. Она манила размахом и блеском, драгоценными для такого спонтанно восприимчивого и проницательного интеллекта, как мой, к тому же никакая иная область не прельстила бы в такой мере натуру столь честолюбивую и корыстную, ибо здесь я мог преуспеть достаточно быстро и с треском. Сверх того я очень рассчитывал на свой полемический дар и еще… на истерию.

Она, Великая Истерия, была тогда популярна в медицинских кругах. После предварительных разработок, что велись научными школами Монпелье и Сальпетриер, так сказать, лишь определивших, очертивших предмет исследования, некоторые иностранные ученые (особенно австриец Фрейд) вцепились в проблему, расширили ее, углубили, извлекли из чисто экспериментальной, клинической сферы, превратив в своего рода «патафизику»[2] — область социальной, религиозной и творческой патологии, так что речь зашла не столько о том, чтобы проникнуть в климактерическую природу стержневой идеи, спонтанно порождаемой в сфере, наиболее чуждой сознанию, и определить характер одновременной «самораскачки» ощущений, наблюдаемых в подобных случаях, сколько об измышлении чувственной, якобы рациональной символики, сляпанной из разрозненных кусков, врожденных или благоприобретенных ляпсусов сверхсознания, о конструировании некоего подобия ключа — орудия психиатров; такова классификация сновидений, предложенная Фрейдом в его психоаналитических трудах, которую именно доктор Штейн впервые применил на практике в своем столь популярном санатории в Вальдензее.

Собственно, философские аспекты патогенеза меня отнюдь не занимали. По-моему, они никогда не подвергались исследованию в строго научном смысле, иначе говоря, никто ни разу не подходил к ним объективно, чисто интеллектуально, вне морали.

Все авторы, обращавшиеся к этому кругу вопросов, полны предрассудков. Прежде чем отыскать и исследовать причины, порождающие недуг, они рассматривают «болезнь в себе», судят о ней как о состоянии исключительном, вредоносном, перво-наперво предлагая тысячу и один способ бороться с ней, подавить, уничтожить ее, исходя из чего определяют здоровье как «норму», некий стабильный абсолют.