Нагиб Махфуз - Зеркала

• Название: Зеркала
• Автор: Нагиб Махфуз
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Роман известного египетского писателя композиционно представляет собой серию портретов современников автора — людей, принадлежащих к различным слоям египетского общества: журналистов, ученых, политиков, коммерсантов.

Короткие и на первый взгляд почти не связанные друг с другом биографии, как большое зеркало, искусно склеенное из осколков, отражают духовную жизнь Египта на протяжении целой эпохи — с окончания первой мировой войны до наших дней.

---

— Похоже, их звезда начинает клониться к закату, — заметил я.

— Нацизму не суждено победить, — решительно возразил Салем, — он одерживает лишь временные победы. У истории свои законы. Они и определяют, кому быть победителем.

С приходом к власти в 1942 году вафдистского правительства Салем Габр стал добросовестно сотрудничать с ним, как и в двадцатые годы, еще до того, как Саад Заглул возглавил кабинет министров. Вторжение армии Роммеля в Египет заставило Салема в числе многих других бежать в Судан; оттуда он вернулся, когда в военных действиях наступил перелом. Он продолжал заниматься журналистикой.

Помню, на похоронах Гаафара Халиля в 1950 году он сидел между Редой Хаммадой и мной. Мы говорили о том, как радуется страна возвращению «Вафда» к власти, но Салем охладил наш пыл:

— Сейчас ни одна партия, как бы популярна она ни была, не в состоянии контролировать обстановку, — сказал он.

О Соединенных Штатах он говорил как о воплощении мирового зла.

— Только коммунизм может принести спасение миру, — заявил Салем в заключение.

Когда он ушел, Реда Хаммада сказал мне:

— Пожалуй, нет другого человека, которого бы все так единодушно ненавидели.

— Однако он искренен в своих убеждениях и не преследует корыстных целей, — решительно возразил я.

После победы июльской революции 1952 года в концепциях Салема Габра, логически стройных и завершенных, стали обнаруживаться странные противоречия. Внешне он занимал именно ту позицию, которой от него ожидали и которая была понятна и друзьям, и врагам. Он работал в газете, созданной новым режимом, и отдал свое перо делу революции. Только самым близким людям признавался в мучивших его сомнениях, которые в конечном счете заставили его уйти в себя, перестать быть по-настоящему откровенным. Салем восторженно приветствовал свержение монархии, считал это величайшим событием. Но в тесном кругу разочарованно заявлял:

— Один король ушел, а на его место уселось несметное множество новых королей.

Он радовался уничтожению феодализма и ограничению земельной собственности, но это не мешало ему утверждать:

— Суть аграрного вопроса в том, быть или не быть собственности. А распределение земли между крестьянами только усиливает частнособственнические инстинкты, оставленные нам в наследство веками угнетения.

Когда же были распущены политические партии, к которым Салем всегда питал такую неприязнь, он вдруг непонятно почему стал оплакивать «Вафд».

— Как же теперь страна будет обходиться без массовой партии? Временно пожертвовать свободой ради будущего вполне разумно, но мы остались без свободы, и неизвестно, что нас ждет в будущем, — сказал он.

После того как правительство разгромило организации и коммунистов, и «братьев-мусульман», Салем Габр заявил:

— Наши лидеры подавляют активные силы нации. На кого же они будут опираться, проводя свою политику? Остались одни чиновники. Здание, которое собираются у нас построить, будет стоять на фундаменте из соломы.

Не обошел он критикой и коммунистов. Сочувствовал им лишь тогда, когда они подвергались арестам и сидели в тюрьмах. А в конце концов я убедился, что он странный человек, чье призвание — вечно быть в оппозиции, и то лишь исключительно из чувства противоречия. Он коммунист, когда в стране существуют феодальные порядки, но сто́ит на смену им прийти более прогрессивному режиму, как он становится консерватором. Мое мнение подтвердилось, когда Советский Союз поддержал нашу революцию и оказывал ей помощь и в мирное, и в военное время. Вот тогда я и услышал от Салема Габра весьма поразившее меня высказывание.

— Конечно, коммунистический строй — это великое завоевание. Но что представляет собой в коммунистическом обществе человек? Это не живой, мыслящий индивид, а автомат! — заявил он с удрученным видом.

— Почему же наши соотечественники так стремятся эмигрировать в Соединенные Штаты? — спросил он меня как-то явно с вызовом.

— Еще бы, — не скрывая иронии, ответил я, — ведь их там ждут хлеб и свобода.

— Не будь узколобым националистом, — сказал он сердито. — Жизнь без свободы на самом деле ничего не стоит.

— Эту истину я впервые услышал именно от тебя, — засмеялся я.

Все больше распаляясь, Салем воскликнул:

— Мы мертвы… мертвы! И неизвестно, когда воскреснем!

— Иногда мне бывает трудно тебя понять, — сказал я ему откровенно.

— Я выражаюсь абсолютно ясно, — ответил он, — а вы привыкли к тому, чтобы вам все долго объясняли и без конца разжевывали.

О смерти его возлюбленной-француженки я узнал случайно, спустя несколько дней, когда ее уже не было в живых. Отправился к нему домой, на улицу Каср ан-Нил, но нашел квартиру запертой. В редакции газеты его тоже не было. Позднее выяснилось, что сразу после похорон Салем уехал в Асуан и провел там в одиночестве целый месяц. Вернувшись, он с обычной энергией окунулся в жизнь, но лицо его еще долго носило печать перенесенного горя. Никому не позволял он вмешиваться в его личные дела и никогда не говорил со мной ни о возлюбленной, ни о семье. Не рассказывал Салем и о своем детстве, словно его вполне устраивало быть человеком без каких-либо примет. Как-то я все же спросил его, не раскаивается ли он в том, что не женился и не обзавелся детьми.

— Покаяние — глупый религиозный обычай, — ответил он с иронией.

Но я чувствовал — а может, мне только казалось, — что Салем глубоко страдает от одиночества. Он стал все чаще затевать острые дискуссии с друзьями, иногда выливавшиеся в настоящие ссоры.

— Ты должен признать, что ты реакционер, безнадежно отставший от времени, — заявил он однажды Реде Хаммаде.

А Зухейру Кямилю сказал:

— Как критик, ты не исследуешь, а убиваешь все ценное, что есть в искусстве.

Когда Гадд Абуль Аля спросил у Салема, что он думает о его произведениях, тот во всеуслышание ответил:

— Лучше бы ты не тратил время попусту, а всерьез занялся торговлей.

Салем Габр был в числе тех, кто втайне радовался трагедии, постигшей страну 5 июня 1967 года. Все враги революции тогда ликовали. И среди них оказался и этот странный человек, оппозиционер по натуре, словно созданный для того, чтобы всегда и во всем идти наперекор правительству.

Давая выход накопившемуся раздражению, он как-то сказал:

— Какая польза от того, что мы освободились от господства одного класса, если тут же попали в стальные лапы государства? А у него хватка покрепче, чем у класса, крепче, чем у самого дьявола!

Но революция не погибла. Напротив, она залечивала раны, обретала новые силы, готовилась к грядущим битвам. А Салем Габр по-прежнему переживал острый душевный разлад, хотя это никак не проявлялось: внешне он оставался таким же, каким мы знали его с 1924 года, и все так же верно служил своим пером делу революции. Несмотря на возраст — ему было уже семьдесят, — одиночество и угрюмый нрав, он сохранил крепкое здоровье и завидную энергию. Из всех моих соотечественников Салем, пожалуй, единственный, от кого я ни разу в жизни не услышал ни шутки, ни анекдота. Искусство его совершенно не привлекает. Даже пения он не любит. Книги, которые он изредка читает, интересуют его лишь постольку, поскольку имеют отношение к политике. Эстетическое наслаждение ему, похоже, вовсе недоступно.

В последнее время Салем всеми мыслями обратился к науке, уповая на нее так же, как раньше уповал на политику.

— Наступит ли наконец царство науки?! Когда же у кормила государства встанут ученые? — порой восклицает он с пафосом.

Эти слова стали его последним девизом, к ним, собственно, свелась вся его оппозиционность любому режиму и правительству. Реда Хаммада сказал даже, что он, наверное, ненормальный и этим объясняется все его поведение. А я заметил:

— Однако не станешь же ты отрицать, что взгляды Салема — даже если ты их не разделяешь — оставили заметный след в умах не одного поколения!

Сурур Абд аль-Баки

Это один из моих друзей по Аббасии, друзей детства. Отец его был известным и богатым адвокатом. Мать, женщина с сильным характером, пользовалась в семье непререкаемым авторитетом, которому подчинялись и отец, и сын, и две дочери. Была она чудовищно скупа и отчаянно торговалась с каждым лавочником. Не сойдясь с ним в цене хоть на миллим, могла отказаться от любой покупки, а купленное еще раз взвешивала дома на специально заведенных для такой цели весах. Все это не могло не сказаться на характере Сурура, который, как никто из нас, был вежлив, воспитан и бережлив. Его отношения с нами вообще были несколько своеобразными. Он никогда не расставался с нашей компанией, но и не сливался с ней, избегая участвовать в наших озорных проделках и болтовне на всякие скользкие темы.

Однажды у нас зашел разговор о новой молодой певице Умм Кальсум, и Сурур сказал, что слышал ее на какой-то свадьбе и голос у нее лучше, чем у Муниры аль-Махдийи. Нам это утверждение пришлось не по вкусу.