Давид Самойлов - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Давид Самойлов
• Жанр: Поэзия
• Год: 1989
• ISBN: 5-280-00565-7

---

И в то же время параллель литературная. Не Пастернак ли: «Про­вальси­ровать к славе, шутя, полушалок // Закусивши, как муку...»?

Как будто классический текст проступает под собственным, по­верх него написанным. Палимпсест — это слово однажды встрети­лось в сборнике у Д. Самойлова в метафорическом значении:

И словно какая-то сила
Возникла. И, как с палимпсеста,
В чертах ее вдруг проступила
Его молодая невеста...

(«Средь шумного бала...»)

То, что было в жизни, в культуре, в истории,— неуничтожимо. Даже невидимое и забытое, оно готово проступить, обозначиться. Наверное, по тактическим соображениям эту мысль было бы разум­нее припасти для вывода, отложить для заключения, не обнаружи­вая главного преждевременно. Но главное — не в установке, не в намерении, а в стихах, отзывающихся у Самойлова припоминанием, узнаванием, когда и все нынешнее, на глазах происходящее, сту­чится в память.

То в интонации как будто Ахматова:

Здесь великие сны не снятся,
А в ночном сознанье теснятся
Лица полузабытых людей...

(«Здесь великие сны не снятся...»)

То Пастернак, который приходит на память особенно часто. И Д. Самойлов не хочет скрывать родства, напротив, подчеркивает его настолько, что иногда в пору оговориться — по мотивам:

Тебе всегда играть всерьез,
Пусть поневоле
Подбрасывает жизнь вразброс
Любые роли.

Хоть полстранички, хоть без слов,
Хоть в пантомиме —
Играть до сердца, до основ,
Играть во имя.

( «Актрисе»)

Это стихотворение случай особый, исключительный. Прямая стилизация, как будто нарочно подброшенная придирчивому критику с предложением схватить за руку: лови меня, лови. Впрочем, по­следние слова — почти цитата из другого самойловского  стихотво­рения, имеющего непосредственное отношение к возможному спору:

Лихие, жесткие морозы,
Весь воздух звонок, словно лед.
Читатель ждет уж рифмы «розы»,
Но, кажется, напрасно ждет.

Напрасно ждать и дожидаться,
Притерпливаться, ожидать
Того, что звуки повторятся
И отзовутся в нас опять.

Повторов нет! Неповторимы
Ни мы, ни ты, ни я, ни он.
Неповторимы эти зимы И этот легкий, ковкий звон,

И нимб зари округ березы,
Как вкруг апостольской главы...
Читатель ждет уж рифмы «розы»?
Ну что ж, лови ее, лови!..

(«Мороз»)

«Повторов нет!» — таков тезис, опровергаемый стихом. Как много их, повторов, в этих строчках. Пушкин — его нельзя не узнать, он процитирован откровенно и хрестоматийно. Чуть глубже спрятан, но также легко узнаваем в последней строке Тютчев — его стихо­творение о радуге, этом символе мгновенной красоты:

О, в этом радужном виденье
Какая нега для очей!
Оно дано нам на мгновенье,
Лови его — лови скорей!

(«Как неожиданно и ярко...»)

Тютчевым завершается это стихотворение, причем завершается так, что смысл припоминаемой цитаты указывает на изменчивость, неуловимость, а сам факт повтора, в котором заново открывается возможность пережить мгновение, утверждает вечность, непреходя­щую ценность однажды созданной или однажды пережитой красоты.

Надо сказать, что и начинается стихотворение с полуцитаты в первой же строке: «Лихие, жесткие морозы...» — а не так давно, но раньше, В. Соколовым написано стихотворение: «Сухие, чистые морозы...» Значит, еще не дойдя до слов: «Повторов нет...», Д. Са­мойлов опроверг себя, повторяя своего современника, но вновь знаме­нательно — он повторяет поэта, известного своей импрессионистичностью, талантом моментальных переживаний.

Получается, что с первой строки до последней автор сталкивает мгновенное и вечное, повтор и неповторимость. Наверное, не каждый читатель осознанно восстановит для себя ассоциативный ряд этого стихотворения, все его отсылки. Это и необязательно, на это едва ли рассчитывает поэт, который сам, трудно сказать сколь отчетливо, регистрирует в своей памяти каждое совпадение с предшественника­ми. Важно другое, что ни один внимательный читатель, почувствовав­ший манеру Д. Самойлова, знающий его отношения с традицией как языком поэзии, не попадается на лукаво подброшенное ему: «Повторов нет!» Есть, все повторим о, хотя и не буквально, а по закону изменчивости неизменного...

Разговор о поэзии Самойлова так или иначе выводит к имени Пушкина, которое подсказано и самим поэтом, числящим себя в «поздней пушкинской плеяде». Пушкинские ассоциации часты, но на них Самойлов не позволяет себе задерживаться именно потому, что он не любит задерживаться на главном и привлекать к нему внимание. Полуцитата, обрывок интонации, намек — они опреде­ляют тон, но сами тотчас же растворяются, поглощенные движе­нием стиха.

При том, что в стихах Самойлова так многое отзывается прямо или косвенно, так много имен названо, на память приходит одно имя, кажется, ни разу не упомянутое — Иннокентий Анненский:

Как эти дали хороши!
Залива снежная излука.
Какая холодность души
К тому, что не любовь и мука!

(«Как эти дали хороши!..»)

Полного совпадения нигде нет, но контурный пейзаж, заполняемый не зрительно, а эмоционально, «тоска припоминанья» — это общее. И общее в тоне, который приспособлен к тому, чтобы сочетать вы­сокое и будничное. Слух, равно открытый поэтическому и разговор­ному слову. Они не заглушают друг друга, связанные взаимной иро­нией. В их равновесии — особенность и сила поэзии Д. Самойлова. Если иногда в глаза бросается нарочитый поэтический жест или слух режет прозаизм, значит — связь распалась.

Мастерство Самойлова — в умении и очень близко следуя за предшественником-собеседником поддерживать отчетливый диалог с традицией, даже если ему самому в нем принадлежат только репли­ки. Вот почему нет боязни повторить кого-то, нет боязни подражанья:

Великая дань подражанью!
Нужна путеводная нить!
Но можно ли горла дрожанье
И силу ума сочинить?

(«Стансы»)

Поэт знает, что с ним не все согласятся и ясно различает возможного оппонента:

Ученик (махнув рукой)

Ассоциации, культурный слой...
А я желаю быть самим собой!

(«Учитель и ученик»)

Повод для иронии — столь частая логическая ошибка, содержащая­ся в этих словах, как будто одно обязательно отменяет другое, и нельзя быть самим собой, помня о том, что было до тебя. Встречный полемический аргумент, правда, тоже не трудно предугадать: на сло­вах у вас все верно, а на деле живущая литературными воспомина­ниями поэзия превращается в игру с однажды придуманными и теперь все усложняющимися правилами. На это, конечно, можно ответить, но как ответить, если сам поэт, дразня противников, раскрывается в споре:

Я сделал вновь поэзию игрой
В своем кругу. Веселой и серьезной
Игрой — вязальной спицею, иглой
Или на окнах росписью морозной...

(«Я сделал вновь поэзию игрой...»)

Слово повторено дважды с категоричностью, оттененной смысловыми паузами. Оно произнесено так, будто в нем поэт и видит исполнение своей литературной роли. Дальше его, правда, посещает сомнение:

Не мало ль этого для ремесла,
Внушенного поэту высшей силой...

(«Я сделал вновь поэзию игрой...»)

И все настаивает на игре.

Поэту легко прощается непоследовательность, от него не тре­буется объяснений. За ним вслед приходит критик, дело которого скучно и правильно интерпретировать, распутывать противоречия, растолковывать, что сказано и что имелось в виду. Можно и сейчас попытаться построить «защиту» Самойлова, делая акцент на эпитете, на одном из них, утверждая, что главное это серьезность, но все равно слово произнесено и никуда от него не денешься. А ведь хорошо и благополучно говорится у Самойлова в другом стихотворении: «Игра в слова — опасная забава...»

Поскольку это «опасное» значение установлено самим автором, может быть, оставив предубеждение, вдуматься в слово? Ведь пы­тались, и не раз, вывести происхождение искусства из игры. Пусть преувеличивали близость этих явлений, но связь между ними не была придумана: в искусстве сказалась человеческая склонность к подражанью, к тому, чтобы повторить, проиграть заново, объясняя себе все, что случилось или постоянно случается в жизни одного человека, в истории, в природе и в самом искусстве. Повтор, дарующий возможность пережить еще раз, вернуть ощущение реальности происшедшего и его неповторимости.