Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

• Название: Собрание сочинений
• Автор: Джером Сэлинджер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-31203-0

Дж. Д. Сэлинджер (р. 1919) — великий затворник американской литературы, чьи книги уже полвека будоражат умы читателей всего мира. В данном томе собран основной корпус его работ в новых переводах. Роман «Ловец на хлебном поле», «Девять рассказов» и повести о Глассах можно смело считать духовным завещанием XX века грядущим столетиям.

---

При всех карточных играх до единой — рыбе, покере, казино, червях, старой деве, бридж-аукционе или контракте, блинчике или двадцати одном — он бывал совершенно несносен. Тем не менее на игры в рыбу можно было смотреть. Когда двойняшки были маленькими, он обычно играл с ними — и все время им намекал, чтобы они спрашивали, нет ли у него четверок или вальтов, либо изощренно кашлял, показывая свои карты. И в покере он блистал. Под конец отрочества у меня случился краткий период, когда я полунаедине с собой играл в утомительную, безнадежную игру — старался превратиться в эдакого светского льва, нормального парня, поэтому частенько приглашал разных людей на покер. Бывал и Симор. Требовалось некоторое усилие, чтобы не замечать, когда у него на руках бывали тузы, поскольку он сидел и ухмылялся, по выражению моей сестры, как Пасхальный Зайка с полным лукошком яиц. Еще хуже, у него имелась привычка держать стрит, полный дом или что-нибудь получше и не увеличивать ставку и даже не вызывать ее с тем, кто ему нравился и играл напротив с парой десяток.

В четыре из пяти игр на воздухе он играл кисло. В первых классах, когда мы жили на углу 110-й и Драйв, днем обычно устраивались какие-нибудь игры — либо в переулках (стикбол,[362] хоккей на роликах), либо — чаще — на травянистом клочке, приличной по размеру собачьей площадке у статуи Кошута[363] на Риверсайд-драйв (футбол американский или европейский). В футболе или хоккее Симор умел — что снискивало исключительно нелюбовь его товарищей по команде — прорваться на поле противника, зачастую великолепно, а там затормозить так, что вратарь противника получал возможность выдвинуться на неприступную позицию. В американский футбол он играл до крайности редко и почти неизменно только если в какой-нибудь команде недоставало игрока. Я же играл регулярно. Жестокость игры не претила мне — я лишь до смерти ее боялся, поэтому ничего не поделаешь, оставалось только играть; я сам на эти чертовы игры даже народ собирал. Бывало, когда С. тоже участвовал, никак нельзя было угадать заранее, станет он для команды ценным приобретением или же источником неприятностей. В подавляющем большинстве случаев при жеребьевке его выбирали первым — он был весьма гибок в бедрах, прирожденный игрок нападения. Если в центре поля, когда мяч был у него, он вдруг не решал всей душой возлюбить кидавшегося к нему полузащитника другой команды, для своей он оказывался определенно ценен. Но, как я уже говорил, никогда нельзя было понять, поможет он или навредит. Однажды, в очень редкое и смачное мгновенье, когда моя команда нехотя позволила мне провести мяч по стороне поля, Симор, игравший за другую команду, обескуражил меня тем, что явно обрадовался мне, когда я к нему несся, словно то была случайная встреча, нежданная и несказанно счастливая. Я на бегу чуть ли не встал как вкопанный, и кто-то, разумеется, сшиб меня наземь, будто, как говорят у нас в районе, самосвал с кирпичом.

Я слишком на этом залип, я знаю, но уже совсем не могу остановиться. Я говорил: в определенных играх он бывал и захватывающе хорош. Вообще-то непростительно хорош. В том смысле, что в играх и спорте бывает такая степень мастерства, которая нас особо возмущает в нешаблонном противнике — категорическом «гаде» того или иного вида: Рыхлом Гаде, Пижонистом Гаде или просто американском стопроцентном гаде, который, само собой, с одной стороны может успешно применять против нас дешевое или худшее оснащение, а с другой — выигрывать у нас с излишне счастливой и доброй рожей. Рыхлость была лишь одним преступлением Симора, когда он добивался успеха в играх, но зато капитальным. Особенно мне вспоминаются три игры: ступбол, бордюрные шарики и карманный бильярд. (Бильярд мне придется затронуть в следующий раз. Для нас то была не просто игра — то была почти протестантская реформация. Мы катали шары до или после почти каждого важного кризиса в нашем юношеском возмужании.) Ступбол, к сведению сельских читателей, — это игра в мяч при поддержке ступеней к крыльцу особняка или фасаду жилого дома. Играли мы в нее так: резиновый мяч швырялся в какую-нибудь архитектурную гранитную загогулину — популярную манхэттенскую смесь ионических греческих и коринфских римских украшений — на фасаде нашего многоквартирного дома, где — то на уровне пояса. Если мяч отскакивал на проезжую часть или дальний тротуар и не ловился на лету игроком противной команды, такой бросок засчитывался как удар по квадрату, как в бейсболе; если же ловился — а такое случалось намного чаще, — игрок считался выбывшим. Хоум-ран засчитывался, лишь когда мяч пролетал на достаточной высоте и с достаточной силой, чтобы удариться о стену здания напротив, и его не ловили на отскоке. В наши дни довольно много мячей достигали противоположной стены, но лишь немногие бывали достаточно низкими, медленными и смачными, чтобы с ними на лету нельзя было справиться. Если бросок делал Симор, ему почти всегда удавался хоум-ран. Если хоум-ран засчитывался другим соседским ребятам, обычно говорили, что им повезло — или не повезло, в зависимости от того, в чьей ты был команде, — но у Симора невезеньем выглядели неудавшиеся хоум-раны. Что гораздо исключительнее — и ближе к предмету нашего разговора, — он кидал мяч, как никто больше у нас в районе. Остальные мы были нормальными правшами, как и он, становились чуть левее поверхности, рябой от ударов, и швыряли мяч сильным боковым броском. Симор же становился к нужному месту лицом и бросал мяч прямо — движением, очень похожим на его неприглядно и омерзительно безуспешный верхний смэш в пинг-понге или теннисе, — и мяч пролетал обратно у него над головой, причем ему даже почти не приходилось нагибаться, и летел прямиком, так сказать, к трибунам. Если ты пытался делать, как он (наедине или же под его положительно рьяным личным надзором), ты либо легко выбывал, либо (чертов) мяч отскакивал и лупил тебя прямо в лицо. Было время, когда никто во всем квартале не хотел играть с ним в ступбол — даже я. Потому очень часто он либо подолгу растолковывал тонкости игры если не одной нашей сестре, то другой, либо все успешнее играл сам с собой, и отскок от противоположного здания долетал до него так, что ему даже не приходилось менять стойку, дабы его перехватить на излете. (Да, да, я, черт бы его побрал, слишком раздуваю, но, по-моему, почти тридцать лет спустя бодяга эта неотразима.) Так же здорово ему удавались бордюрные шарики. В них первый игрок катит — иначе подает — шарик, «свой» то есть, на двадцать — двадцать пять футов вдоль переулка, где не стоят машины, стараясь, чтобы этот биток не очень откатывался от бордюра. Второй игрок затем пытается его сбить, подавая с той же начальной точки. Результат достигается редко, поскольку шарик с траектории может сбить что угодно: сама неровная поверхность, неудачный отскок от бордюра, комок жвачки, любой образчик из сотни разновидностей типичного нью-йоркского мусора, не говоря уже про обычный, повседневный паршивый прицел. Если второй игрок первым своим броском промахивается, его шарик обычно остается в весьма уязвимой близости от первого, и первому игроку во второй раз целиться труднее. Восемьдесят-девяносто раз из ста в этой игре, первым ли он бросал или последним, Симор бывал непобедим. При длинных бросках своим шариком он целил в твой довольно широким замахом, как в кегельбане, если бросок делаешь с крайне правой стороны лицевой линии. И здесь тоже поза его, сама его форма бывала до невероятия причудлива. Если все в квартале длинные броски делали рывком запястья снизу, свой шарик Симор отправлял боковым взмахом руки — вернее, запястья, как будто пускал блинчики на пруду. И опять-таки подражать ему было пагубно. Делать, как он, значило, что вообще невозможно было контролировать полет шарика.

Мне кажется, часть моего рассудка вульгарно подкарауливает следующий кусок. Я не думал об этом много-много лет.

Однажды под вечер, в ту слабо слезливую четверть часа в Нью-Йорке, когда уличные фонари только зажжены и уже загораются стояночные огни автомобилей — некоторые включились, некоторые пока нет, — через дорогу от холщового навеса над входом в наш дом я играл в бордюрные шарики с мальчиком по имени Айра Янкауэр. Мне было восемь. Я использовал метод Симора — вернее, пытался: его боковой взмах, его широкий замах, когда целишь в шарик противника, — и неуклонно проигрывал. Неуклонно, однако безболезненно. Ибо наступил час, когда мальчишки Нью-Йорка — совсем как мальчишки Тиффина, Огайо, которые слышат далекий свисток паровоза аккурат в тот миг, когда последний скот загоняют в коровник. В эти волшебные четверть часа если что и теряешь, то лишь свои шарики. Айра, я думаю, тоже должным манером завис во времени, а коли так, тоже одни только шарики выиграть и мог. Из этого покоя и совершенно с ним в гармонии меня позвал Симор. То, что во вселенной оказался кто-то третий, меня приятно шокировало, и к этому прибавилась справедливость: этот кто-то — Симор. Я обернулся — полностью — и, подозреваю, Айра, должно быть, обернулся тоже. Под навесом нашего подъезда только что зажглись луковицы огоньков. Симор стоял перед нами на бордюре — лицом к нам, покачиваясь на сводах стоп, руки в прорезных карманах куртки с овчинной выпушкой. Огоньки под навесом были у него за спиной, и лицо оставалось в тени, пригашено. Ему было десять. По тому, как он покачивался на краю бордюра, по положению его рук, по… ладно, самой величине х я понимал не хуже, чем теперь, что он сам до крайности осознавал волшебство часа.