Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

• Название: Собрание сочинений
• Автор: Джером Сэлинджер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-31203-0

Дж. Д. Сэлинджер (р. 1919) — великий затворник американской литературы, чьи книги уже полвека будоражат умы читателей всего мира. В данном томе собран основной корпус его работ в новых переводах. Роман «Ловец на хлебном поле», «Девять рассказов» и повести о Глассах можно смело считать духовным завещанием XX века грядущим столетиям.

---

РИК (спокойно): Дорогая моя, это разве не строчка из «Прощай, оружия»?[179]

ТИНА (оборачивается, в ярости): Пошел вон отсюда! Вон! Пошел отсюда, пока я в окно не выпрыгнула. Ты меня слышишь?

РИК (хватая ее): Послушай-ка меня. Ты прекрасная маленькая идиотка. Восхитительная, ребячливая позерка…

Чтение Зуи вдруг оборвал материнский голос — назойливый, якобы конструктивный, — который обращался к нему из-за двери:

— Зуи? Ты еще в ванне?

— Да, я еще в ванне. А что?

— Хочу зайти к тебе — всего на минуточку. У меня для тебя кое-что есть.

— Бога ради, я в ванне, мама.

— Всего на минутку, ради всего святого. Задвинь шторку.

Зуи окинул прощальным взглядом страницу, закрыл рукопись и уронил за край ванны.

— Господи боже всемогущий, — сказал он. — Иногда я вижу, как умер под дождем. — Нейлоновая занавеска — алая, с канареечно-желтыми диезами, бемолями и скрипичными ключами — была небрежно сдвинута в изножье ванны, а пластиковыми кольцами прицеплена к хромированной штанге над головой. Нагнувшись, Зуи дотянулся до занавески и задвинул на всю длину ванны, скрыв себя от взгляда. — Ладно. Господи. Заходи, если заходишь, — сказал он. В голосе не слышалось явной актерской манерности, но резонировал он несколько чересчур; «разносился» безупречно, когда Зуи не стремился им управлять. Много лет назад, еще в детстве, ему на викторине «Что за мудрое дитя» постоянно велели «не заплевывать» микрофон.

Дверь открылась, и в ванную бочком проникла миссис Гласс, женщина средней плотности, в сетке для волос. Возраст ее при любых обстоятельствах был яростно неопределим, но с сеткой на голове — и того менее. Ее выходы в комнаты бывали обычно не только физическими, но и вербальными.

— Не знаю, как ты можешь постольку бултыхаться в ванне. — Она тут же закрыла дверь — словно ради своего потомства вела долгую, очень долгую войну с послеванными сквозняками. — Это даже вредно, — сказала она. — Ты знаешь, сколько уже тут плаваешь? Ровно сорок пять…

— Не говори мне! Просто не говори мне, Бесси.

— Что значит не говорить тебе?

— Именно то, что я сказал. Оставь мне, черт побери, хоть иллюзию того, что ты там не считала, сколько минут я…

— Никаких минут никто не считал, юноша, — сказала миссис Гласс. Она уже была очень занята. В ванную она внесла продолговатый сверточек в белой бумаге, перевязанный золотой тесемкой. По всей видимости, в нем содержался предмет размером примерно с алмаз «Хоуп»[180] или оросительное приспособление. Миссис Гласс прищурилась на него и подергала за тесемку пальцами. Узел не поддался, и она вцепилась в него зубами.

На ней было обычное домашнее облачение — то, что ее сын Дружок (который был писателем и оттого, как сказал сам Кафка, не меньше, человеком неприятным) называл «мундиром предуведомления смерти». По большей части, наряд ее состоял из освященного веками полуночно-синего японского кимоно. Днем в квартире миссис Гласс носила его почти неизменно. Со своим множеством оккультных на вид складок оно также служило хранилищем принадлежностей весьма заядлого курильщика и мастера-любителя на все руки: на бедрах были нашиты два гигантских кармана, и в них обычно содержались две-три пачки сигарет, несколько книжек спичек, отвертка, молоток с лапками, бойскаутский нож, некогда принадлежавший кому-то из сыновей, эмалированный вентиль-другой от крана, плюс шурупы, гвозди, петли и шарики от подшипников в ассортименте, — от всего этого миссис Гласс имела склонность, перемещаясь по своей просторной квартире, позвякивать на ходу. Уже десять лет, а то и больше обе ее дочери часто, хоть и беспомощно, сговаривались выкинуть это заслуженное кимоно. (Ее замужняя дочь Тяпа давала понять, что кимоно это, возможно, придется добить из милосердия тупым предметом, прежде чем сунуть в мусорный бак.) Сколь восточным бы ни был задуман халат при рождении, он ни на йоту не умалял того единственного мощного впечатления, которое миссис Гласс chez elle[181] производила на определенного сорта наблюдателя. Глассы проживали в старом, но категорически не вышедшем из моды жилом доме на Восточных 70-х, где, возможно, две трети жилиц — из тех, что позрелее, — обладали меховыми шубами, а выйдя из дома ясным утром среди недели, как минимум с хорошей точностью могли где-то полчаса спустя оказаться на входе в лифт «Лорда-энд-Тэйлорза», «Сакса» или «Бонуит Теллерза», или же на выходе из него. В этих отчетливо манхэттенских декорациях миссис Гласс выглядела (с бесспорно неотесанной точки зрения) довольно живительным бельмом на глазу. Смотрелась она, во-первых, так, будто никогда, вообще никогда не покидала здания — но если и покидала, то в темном платке и направлялась при этом к О’Коннелл-стрит, дабы забрать тело кого-нибудь из своих полуирландских-полуеврейских сыновей, только что в результате канцелярской ошибки застреленного «черно-рыжими».[182]

Неожиданно и подозрительно раздался голос Зуи:

— Мама? Что, во имя Христа, ты там делаешь?

Миссис Гласс развернула упаковку и теперь читала мелкую надпись на тыльной стороне коробки с зубной пастой.

— Будь добр, закрой этот свой рот, — рассеянно ответила она. Подошла к аптечке. Та располагалась над раковиной у стены. Миссис Гласс открыла зеркальную дверцу и обозрела забитые полки взглядом — точнее, хозяйским прищуром — убежденного аптечного садовника. Пред нею изобильными рядами выстроилась толпа, так сказать, фармацевтики золотой,[183] плюс некоторое количество технически менее изобретательных пустяковин. Полки несли на себе йод, меркурохром, витаминные капсулы, зубную нить, аспирин, «Анацин», «Бафферин», «Аргирол», «Мастерол», «Экс-Лаке», молочко магнезии, «Сол Гепатика», «Аспергам»,[184] две бритвы «Жиллетт», одну «Шик-Инжектор», два тюбика крема для бритья, гнутый и несколько драный снимок толстого черно-белого кота, спящего на перилах веранды, три расчески, две щетки для волос, бутылек мази для волос «Дикий корень», бутылек средства от перхоти «Фитч», коробочку глицериновых суппозиториев без маркировки, капли в нос «Викс», «Викс ВапоРаб», шесть брусков «кастильского мыла»,[185] корешки трех билетов на музкомедию 1946 года («Зовите меня “мистер”»),[186] тюбик крема для удаления волос, коробку «клинексов», две морские ракушки, сколько-то стертых на вид наждачек, две баночки очищающего крема, три пары ножниц, пилочку для ногтей, прозрачный голубой шарик (игроки в шарики, по крайней мере — в двадцатые годы, такие называли «чистяками»), крем для сужения расширенных пор, пинцет, корпус от девичьих или женских золотых часиков без ремешка, коробок двууглекислой соды, девчачье интернатское колечко с оббитым ониксом, бутылек «Стопетта»[187] — и, вообразимо это или нет, еще целую гору всего прочего. Миссис Гласс деловито потянулась, сняла с нижней полки нечто и с приглушенным жестяным звяком выронила его в мусорную корзину. — Я сюда тебе кладу эту новую зубную пасту, которой нынче все бредят, — объявила она, не оборачиваясь, и сдержала слово. — И хватит уже чистить этим дурацким порошком. Он тебе с зубов всю хорошенькую эмаль сотрет. А у тебя — хорошенькие зубки. Ты бы хоть следил за ними как положено…

— Кто сказал? — Из-за шторки донесся плеск взбаламученной воды. — Кто, к чертовой матери, сказал, что он сотрет с моих зубов всю хорошенькую эмаль?

— Я сказала. — Миссис Гласс окинула свой садик последним критическим взглядом. — Так что, пожалуйста, пользуйся. — Она чуть подтолкнула неоткрытую коробочку «Сол Гепатика» совком протянутых пальцев, чтобы выровнять ее с другими вечнозелеными в ряду, потом закрыла дверцу Отвернула холодный кран. — Интересно, кто моет руки, а потом не чистит за собой раковину, — мрачно сказала она. — Предполагается, что в этой семье все взрослые. — Она увеличила напор воды и кратко, но тщательно обмахнула раковину одной рукой. — Ты, наверно, еще не поговорил со своей младшей сестрой, — сказала она и повернулась к занавеске.

— Нет, я еще не поговорил со своей младшей сестрой. Может, теперь уберешься отсюда к черту?

— А почему не поговорил? — вопросила миссис Гласс. — Мне кажется, это некрасиво, Зуи. Мне кажется, это совсем некрасиво. Я же тебя отдельно попросила: пожалуйста, сходи проверь, все ли…

— Во-первых, Бесси, я всего где-то час назад встал. Во-вторых, вчера вечером я разговаривал с ней целых два часа подряд, и мне кажется, что ей честно не хочется с нами разговаривать, черт возьми, еще и сегодня. А в-третьих, если ты не выйдешь из ванной, я подожгу эту уродскую занавеску. Я не шучу, Бесси.

Где-то посреди этих трех наглядных пунктов миссис Гласс бросила его слушать и села.

— Иногда я просто готова прикончить Дружка за то, что у него нет телефона, — сказала она. — Это же излишне. Ну как взрослый человек может так жить — без телефона, без ничего? Никто в уединение ему вторгаться не будет, если он его хочет, но, по-моему, совершенно не обязательно жить затворником. — Она раздраженно поерзала и скрестила ноги. — Господи боже мой, это даже небезопасно! А если ногу, например, сломает? В этих своих лесах. Мне это просто покоя не дает.