Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

• Название: Собрание сочинений
• Автор: Джером Сэлинджер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-31203-0

Дж. Д. Сэлинджер (р. 1919) — великий затворник американской литературы, чьи книги уже полвека будоражат умы читателей всего мира. В данном томе собран основной корпус его работ в новых переводах. Роман «Ловец на хлебном поле», «Девять рассказов» и повести о Глассах можно смело считать духовным завещанием XX века грядущим столетиям.

---

3:30 утра. Я в дежурке. Не могу спать. Накинул шинель поверх пижамы и пришел сюда. Дежурный по части — Эл Аспези. Спит на полу. Мне здесь можно, если буду снимать за него трубку. Ну и вечер. На ужин пригласили аналитика миссис Феддер, и он меня время от времени пытался расколоть где-то до половины двенадцатого. Местами — весьма искусно, разумно. Раз или два я даже ловил себя на том, что проникаюсь к нему. Выяснилось, что он наш с Дружком старый поклонник. Похоже, его лично, а равно и профессионально интересует, почему в шестнадцать я вылетел из программы. Он действительно слышал передачу о Линкольне, но у него впечатление, будто я сказал в эфире, что Гетгисбёргское послание[289] «неполезно детям». Неправда. Я ему сообщил, что я тогда сказал: по-моему, это плохая речь, и детям в школе учить ее наизусть не след. У него также сложилось ощущение, будто я сказал, что это речь нечестная. Я ему объяснил: тогда я говорил, что при Геттисбёрге жертвами пали 51112 человек, и если кто-то должен был выступать на годовщине события, ему следовало просто выйти, погрозить публике кулаком и уйти — то есть, будь оратор абсолютно честным человеком. Спорить он не стал, но, похоже, решил, что у меня какой-то перфекционизм. Говорил много — и вполне разумно — о добродетелях несовершенной жизни, приятии своих и чужих слабостей. Я не возражаю, но только в теории. Неразборчивость я буду защищать до судного дня — поскольку она приводит к здоровью и некоему реальному, завидному счастью. Следовать чисто — это путь Дао,[290] без сомнения — высочайший путь. Но достичь такого разборчивому человеку — это отказаться от поэзии, оставить поэзию позади. То есть он же не сможет научиться или же заставить себя полюбить плохую поэзию отвлеченно, не говоря о том, чтобы приравнять ее к хорошей. Поэзию ему придется отбросить совсем. Я сказал, что это будет трудно. Доктор Симз ответил, что я формулирую слишком уж строго — так излагал бы, по его словам, только перфекционист. Что на это возразишь?

Очевидно, что миссис Феддер нервически рассказала ему о девяти швах Шарлотты. Опрометчиво, видать, было рассказывать Мюриэл о том, что быльем поросло. Она все передает матери, пока не остыло. Следовало бы, вне сомнения, возмутиться, но не могу. М. слышит меня, бедняжка, лишь когда слушает и ее мать. Но у меня нет намерения обсуждать швы Шарлотты с Симзом. За первой выпивкой, во всяком случае.

Я более-менее пообещал М. сегодня вечером на вокзале, что на днях схожу к психоаналитику. Симз сказал мне, что прямо здесь, в части, специалист очень хороший. Очевидно, они с миссис Феддер устроили по этому вопросу тет-а-тет-другой. Почему это меня не раздражает? Но — не раздражает, и все тут. Мне кажется — забавно. Меня это согревает, без всякой причины. Даже расхожие тещи в газетных комиксах мне всегда были как-то симпатичны. Все равно не понимаю, что мне терять, если я схожу к аналитику. В армии бесплатно. М. меня любит, но никогда не будет мне по-настоящему близка, фамильярна со мной, фривольна, пока меня слегка не отремонтируют.

Если или когда я начну ходить к аналитику, очень надеюсь, он будет достаточно дальновиден, чтобы впускать на консультации и дерматолога. Специалиста по рукам. У меня на руках шрамы от того, что я прикасаюсь к определенным людям. Однажды в парке, когда Фрэнни еще лежала в коляске, я положил руку на ее пушистую макушку и слишком долго держал. В другой раз, в «Лоуз» на Семьдесят второй улице с Зуи на страшном кино. Ему было лет шесть-семь, и он залез под кресло, чтобы не смотреть на страшное. Я коснулся его макушки. Определенные головы, определенные цвета и текстуры человеческих волос оставляют неуничтожимые следы на мне. И другие вещи тоже. Однажды Шарлотта убегала от меня возле студии, и я схватил ее за платье, чтобы остановить, не отпускать. Желтое хлопчатое платье, я его любил, потому что оно было ей длинно. У меня на правой ладони до сих пор лимонножелтая отметина. Господи, если и клеить на меня клинический ярлык, я, наверное, параноик навыворот. Подозреваю, что люди замышляют одарить меня счастьем.

Помню, что закрыл дневник — и даже захлопнул — на слове «счастьем». Затем несколько минут посидел с дневником под мышкой, пока не осознал легкой неловкости от того, что слишком долго сижу на краю ванны. Встав, я обнаружил, что потею гораздо обильнее, чем раньше, будто я только что из ванны вылез, а не просто посидел на краю. Подошел к корзине для белья, поднял крышку и едва ли не в ярости метнул дневник Симора в какие-то простыни и наволочки на дне. После, за неимением плана получше и поконструктивнее, вернулся и опять сел на край. Пару минут поразглядывал Тяпину надпись на зеркале, а потом вышел из ванной и слишком резко захлопнул за собой дверь, будто одной лишь силой это место можно было запереть навеки.

Следующей остановкой была кухня. К счастью, в нее имелся вход из коридора, поэтому заглядывать в гостиную и встречаться с гостями не пришлось. По прибытии туда, закрыв распашные двери, я снял тужурку — форменную сорочку — и кинул на эмалированную столешницу. На то, чтобы снять обмундирование, у меня, кажется, ушли все силы, и я некоторое время постоял в одной футболке — просто отдыхал перед тем, как приступить к геркулесовым трудам по смешению коктейлей. Затем резко, словно за мной невидимо следили сквозь дырочки в стене, я принялся открывать шкафчики и дверцы холодильника в поисках ингредиентов для «томов-коллинзов». Все нашлось, только вместо лаймов лимоны, и через несколько минут я сварганил несколько приторный кувшин коктейля. Снял с полки пять стаканов и поискал глазами поднос. Это оказалось так трудно и отняло у меня столько времени, что я уже слабо, но слышимо поскуливал, открывая и закрывая дверцы шкафчиков, когда наконец его отыскал.

И вот, когда я уже выходил из кухни с кувшином и стаканами на подносе, снова надев тужурку, над головой моей зажглась воображаемая лампочка — как в комиксах, если героя вдруг блистательно осеняет. Я поставил поднос на пол. Вернулся к буфету и снял с полки недопитую пинту скотча. Принес стакан и налил себе — отчасти случайно — по крайней мере на четыре пальца.

Долю секунды критически разглядывал стакан, а потом, словно какой-нибудь тертый герой вестерна, одним смертельно серьезным махом все заглотил. Мелочь, могу добавить, о которой я здесь отчитываюсь перед вами с явным содроганьем. Все правильно, мне тогда было двадцать три года, и я, может, поступал, как при сходных обстоятельствах поступил бы любой теплокровный двадцатитрехлетний дурень. Но тут все не так просто. Я о том, что, как гласит расхожее выражение, Я Не Пью. После унции виски, как правило, либо меня неистово тошнит, либо я начинаю озирать помещение на предмет скептиков. После двух унций, бывало, я начисто отрубался.

Тот день, однако — и это беспрецедентное преуменьшение — не был обычным, и я, помнится, когда снова взял с пола поднос и направился прочь из кухни, никаких обычных метаморфических перемен в себе не ощутил. Казалось, что в животе подопытного разливается необычайное количество тепла, но и только.

В гостиной, куда я внес свой груз на подносе, гости мои не являли благоприятных перемен — за исключением того воодушевляющего факта, что в группу влился дядя отца невесты. Он устроился в старом кресле моего покойного бостонского терьера. Крохотные ножки его были скрещены, волосы причесаны, пятно от подливки, как всегда, останавливало взгляд, и — глядите-ка! — сигара зажжена. Мы обрадовались друг другу чрезмернее обычного, словно все эти наши прерывистые разлуки вдруг показались нам обоим слишком долгими и совершенно нестерпимыми.

Лейтенант по-прежнему стоял у книжных шкафов. Листал вынутую книгу, очевидно, увлекшись. (Я так и не выяснил, что это была за книга.) Миссис Силзбёрн, судя по виду, значительно пришла в себя и даже отдохнула, а слой штукатурки на лице, как мне помстилось, был подмалеван заново; она сидела теперь на диване, в том углу, что подальше от дяди отца невесты. Она листала журнал.

— О как восхитительно! — произнесла она, будто на званой вечеринке, заметив поднос, который я только что поставил на кофейный столик. И компанейски мне улыбнулась.

— Я налил очень мало джина, — соврал я и принялся помешивать.

— Здесь сейчас так восхитительно и прохладно, — сказала миссис Силзбёрн. — Кстати, можно у вас спросить? — С этими словами она отложила журнал, поднялась, обогнула диван и подошла к письменному столу. Привстала на цыпочки и кончиком пальца дотронулась до одного снимка на стене. — Кто это прелестное дитя? — спросила она. Кондиционер работал гладко и непрерывно, и теперь, когда миссис Силзбёрн удалось наложить свежий макияж, она уже не выглядела тем увядшим боязливым ребенком, что стоял на жаре у «Шраффтса» на Семьдесят девятой. Она обращалась ко мне с той хрупкой уравновешенностью, коей располагала, когда я только запрыгнул в автомобиль у дома невестиной бабушки: миссис Силзбёрн меня тогда еще спросила, не я ли — некто Дики Бриганца.