Иван Уханов - Играл духовой оркестр...

• Название: Играл духовой оркестр...
• Автор: Иван Уханов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

Иван Уханов — молодой прозаик из Оренбурга, член Союза писателей СССР, автор книг «Небо детства» и «Завтра все будет иначе», недавно изданных в Москве и Челябинске, лауреат премии издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» — «Лучшая книга года. 1972».

---

— Тогда чем недовольны? Не пойму вас, дядь Егор. — Митька сощурил рыжеватые глаза и стал совсем похож на отца. На миг Егору Никитичу даже показалось, что перед ним Томин-старший.

— У меня, Мить, как в том анекдоте, — сказал он с грустной усмешкой. — Знаешь анекдот «Сено-солома»? Как один мужик зеленые очки корове надевал? Пусть, мол, ест солому, а думает, что сено. Вот и я. Живу в городе, а вразумляю себя, будто бы в деревне. Порядок старый завел: хата, скотинка, навоз, куры… Вроде бы «сено», а разберись — «солома», едри ее корень… Получается сам себя норовлю обхитрить. А?..

Митька захохотал, сграбастал на прощание Рыбакова. «Силен, стервец, неровня моим городским модникам», — одобрительно подумал Егор Никитич и крикнул затрусившему к мотоциклу Митьке:

— Легкой дороги!

Когда он вернулся к Белянке, та встретила его тихим нежным мычанием. Застоялась на привязи. Да и молоко подошло, вымя набрякло.

— Я пошел, сосед, — сказал кадыкастый, уводя свою коровенку. — Сколько можно…

— Извини, задержался я. Земляка встретил. Спасибо, — спохватился Егор Никитич. В мыслях он был все еще с Митькой.

Он сел на пустой мешок и стал думать о том, что напишет в деревню и как примерно ответит ему старый дружок Павел Романович Томин. Еще не написав письмо, он уже ждал этого ответа, который, казалось ему, поможет что-то окончательно разрешить в его жизни.

В ДЕНЬ СОРОКОВИН

Пока сходились люди, Пологов вышел во двор, сел на скамейку возле изгороди-плетня и сгорбился в глухой задумчивости, пустыми глазами уставившись в серую степь.

У недалекого горизонта, заканчиваясь, степь вспыхивала желто-красным пламенем осинника, а дальше шло только небо, чистое, строгое, холодное. Осинник же, казалось, дышал жаром, отеплял и веселил по-осеннему сиротливые окрестности поселка. Замерзшая даль, покой и прозрачность… С какой-то хрупкой отрадой Пологов подумал вдруг о том, как желанны и дороги ему эти светлые и тихие дни зрелой осени, как хорошо и много работалось в такие дни, если удавалось отбросить суету, все временное и ничтожное и уловить сквозь мельтешение жизни главный вопрос…

В эту осень он ничего не писал. Были замыслы, время. А он не работал… Пологов пробовал разобраться в этом своем странном состоянии и тогда начинал казаться себе человеком, который скоро и твердо шагал по дороге, но споткнулся, однако не стал чертыхаться, а принялся внимательно разглядывать то место, где его так встряхнуло.

Он и на этот унылый обряд приехал все с той же печатью раздумья и тоскливой растерянности. Он словно заболел и теперь прислушивался к внутренней оцепенелой тиши тела и мыслей. Не ради приличия и долга явился он на поминки своего друга детства — Васи Овчарова. Звало его сюда запоздалое желание что-то наверстать, восстановить какую-то главную пошатнувшуюся истину своей жизни.

В доме Овчаровых после трагической смерти Васи Пологов стал бывать каждую неделю. Удивительно коротким и близким вдруг сделался девятикилометровый путь, отделяющий город от поселка, путь обычно казавшийся ему дальним и канительным.

…Через двор шли и шли старухи в черном, лишь белые платочки однообразными ромбами очерчивали их серые лица. Пологов с какой-то тихой жутью невольно следил за этим шествием. Все в нем противилось черной краске, угрюмо и молчаливо заполнявшей веселый и солнечный, как новенький скворечник, дом Овчаровых. Никогда он не видел вместе столько старух. И совсем уж чуждой казалась мысль о том, что их приход связан с именем и судьбой Васи — тридцатилетнего крепыша… Пологову вспомнилось, как еще в юности на чьих-то похоронах Вася сказал ему дерзко и горячо:

— Умереть бы в атаке, скачущим на коне… Разорваться б на гранате, полыхнуть вспышкой… Не елозить квелым в ногах у гадкой холодной старухи, а сразу из горячей жизни — в ничто!

Через калитку прошел дед Самсон. В длинной и темной, точно поповская ряса, шинели, в серых валенках и ветхой шапке-ушанке. Белый, как лунь, с лохматой бородой, будто обдерганной. Пологов давно заметил и оценил: природа крепко и надолго создала этого деда. Ему уже за сто, но малиновые щеки и нос, живые искорки в маленьких рыжих глазах убеждали, что Самсону, видно, и износу не будет. Только походка малость его выдавала. Ходил он мелкими, осторожными шажками, словно боясь споткнуться и рассыпаться.

— Не живите бегом. Вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь. Успеется, все само собой успеется, всему придет свой черед, — как прибаутку твердил старик хрипловатым баском и был глух ко всему, что творилось вне узкого круга его интересов.

— Отцы и деды наши не знали этого, да жили ить не хуже вашего, — гнул он свое, когда его пробовали в чем-то разуверить.

Возле Пологова старик остановился и деловито, как в свой дом, пригласил:

— Айда, Митрий Сергеич. Чего тут зябнуть?

— Здравствуйте, дедушка. — Пологов встал со скамейки.

— Да я-то ешшо, слава богу, здравствую. Хотя теперича не в гору живу, а под гору.

Пологов родился и вырос в этом поселке. И как только начал сознавать себя на белом свете, видеть и понимать окружающее, перед ним замаячил дед Самсон и крепко ему запомнился: седобородый великан, с пудовыми кулаками и страшным ртом, таинственно спрятанным в густой волосне усов и бороды и обнаруживающим себя лишь во время хлебания щей.

Удивляло Пологова, что за прошедшие четверть века, пока он рос и зрел, дед Самсон совсем не изменялся, не молодел в не старился, организм его словно переключился на какой-то особый, щадящий режим работы, не признающий времени.

Приезжая в поселок, Пологов иногда заводил разговоры с дедом, всякий раз надеясь услышать от него, столетнего человека, что-нибудь исключительное, необыкновенное — такое, что никто и никогда, кроме деда Самсона, не мог знать и слышать. Но уходил от него с легкой досадой, так как старик почти всегда молол какую-нибудь чепуху или что-либо всем известное и надоевшее, что унижало его в глазах Пологова.

Самсона же нисколько это не тревожило, он просто ни о чем, видимо, не догадывался и по-прежнему на все вопросы отвечал заученными ответами, иногда и мудрыми, но от всегдашнего употребления стертыми и замусоленными, как молитвы.

— Все пишешь, сочиняшь там в городу-то? — спросил он у Пологова.

— Пишу, — Пологов вздохнул и смолк.

— Вижу, жалко тебе Василька. — Самсон заглянул Пологову в глаза. — Ничего… Подумаешь — горе, а раздумаешь — власть господня.

Пологов поежился, уколотый смутной несправедливостью этих слов.

«Василек… Да, о нас, тридцатилетних, Самсон думает небось как о младенцах. Ведь он втрое старше. Возможно, он и разговаривает-то с нами как с детьми — несмышленышами, приберегая свою глубинную мудрость для каких-то особых настоящих времен, встреч и событий. Но должен же он хоть раз стать самим собой, каким бы ему следовало быть, должен же он, наконец, сказать когда-нибудь такие слова, за которыми гордо и мудро встали б долгая человеческая жизнь, ее вековой опыт! Самсон пережил моего деда, отца и вот… Васю. Но что толку?» — недоумевая, размышлял Пологов.

— Ты, погляжу, сивоват, а отец твой, Серега, чернявый. Говорили мы с ним. Вином меня угостил… Плотник он хороший, — хрипловато пробасил Самсон, и Пологова опять удивило то, что о событиях сорока или тридцатилетней давности Самсон говорит, как о нынешних. В его памяти многое сместилось, но не пропало. Пологов не помнит своего отца, погибшего еще в начале войны, а этот старик помнит и рассказывает о нем, как о только что встреченном на улице односельчанине.

Однажды Самсон рассказал, как строгал он деревянные протезы фронтовикам-калекам, возвратившимся с русско-японской войны, то есть когда не только Димки Пологова, но и отца его не было еще на свете. Все это приводило Пологова в тихое изумление. И все-таки на старика он смотрел с легким осуждением, ибо начни расспрашивать Самсона о своем отце или о той далекой войне на сопках Маньчжурии, то ничего путного и вразумительного не услышишь.

— Айда, Митрий Сергеич, закусим. Помянем Василька, — снова позвал Самсон и сказал это так, что сразу поверилось: поминки для него, свидетеля бессчетных похорон, дело привычное, даже приятное. Любит Самсон бывать на встречах, свадьбах, поминках. На гулянья он приходит обычно без всякого приглашения. С видом званого гостя он садится за стол и окидывает людей таким взглядом, словно говорит: «Ну вот, теперь можно и начинать». А на утро можно услышать женский разговор на улице:

— Как свадебку отгуляли? — спросит одна.

— Широко. Пять столов накрывали, — ответит другая ив доказательство того, что свадьба прошла хорошо да ладно, с почтением добавит: — Дед Самсон навестил, отобедал…

Пологова всегда озадачивал этот почтительный тон, он ему казался фальшивым или каким-то неоправданным. Он не верил, например, что визиты деда Самсона делают кому-то честь.