Варлаам Рыжаков - Капка

• Название: Капка
• Автор: Варлаам Рыжаков
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Взбитая в корыте мыльная пена, словно живая, дышит и колышется.

Руки после стирки мягкие, чистые. Ни единого чернильного пятнышка.

- Мам, расскажи про войну и про папу что-нибудь, расскажи и про Еремея.

- Вот дался ей Еремей.

- Он, мам, где ты срубила сосенку, посадил другую.

- Эко дело... - Мама хотела что-то еще сказать, но передумала, спросила: - Сосенку, говоришь?

- Мы с Колькой видали.

Мама задумалась.

* * *

Вечером мы с мамой перебирали мелкий колхозный лук-севок. Его каждый год осенью развозят по домам в корзинках на хранение.

Нюрка, Мишка и Сергунька лежали на печи. Нюрка вслух по складам читала сказки. Мама тихо говорила:

- Поженились мы с отцом как раз в канун войны. Весной поженились, а летом война началась.

- А сколько, мам, тебе годов было?

- Много, дочка. Поздно мы с отцом поженились. Отец-то в парнях непутевый был. Все где-то на чужой стороне по стройкам мотался. А я ждала.

- А ты бы, мам, взяла да и вышла за кого-нибудь за другого.

- А за кого? Парней у нас в деревне в ту пору было раз-два и обчелся. Они тогда все как белены объелись. Все по городам разбежались. Один Митяй сопливый остался, а девок табуны. А я не ахти какая красавица была. Получше меня и то в перестарках ходили.

- Мам, а раньше, раньше, когда ты совсем маленькой была, что было?

- Тогда тоже война была, и тоже с Германией. Голод.

Мама помолчала, поправила на голове пучок.

- Семья у нас была большущая. Отца на войну угнали. Ни обуть, ни одеть. А тут еще беда. Отец с фронта убежал. Дезертировал. Как сейчас, вижу его. Вошел он в избу оборванный, бородатый, грязный и с винтовкой. Мы перепугались и - кто куда. Я под лавку забралась, выглядываю оттуда, как собачонка. Отец поставил винтовку, перекрестился на образа и выругался. Потом он все в лесу скрывался, а как ударили холода - домой пришел. Тут его и взяли. Понаехали стражники и нас всех вместе с ним увезли. Куда нас возили, не припомню. Помню только, что на другой день мы приехали обратно, а отца опять на фронт угнали. Так он и загиб там. От тифа умер. Сосед наш, Федор, сказывал. Они вместе служили. Письмо он нам привез. Да что толку-то в письме! Слезы одни. А тут вскорости революция началась. Барскую землю кинулись делить. Не успели поделить - ночью пожар занялся. Такой пожар не приведи господи!.. - Мама вздохнула. - Вспоминать страшно. От самой Анисьиной избы до нижнего конца весь верхний порядок как корова языком слизнула. Мы остались в чем мать родила. Воды не из чего напиться. Мы с Клавдией, самые меньшие, по миру пошли... Поначалу стыдно было. Потом обвыкли. Много в то время наших по деревням под окошками горе распевали. Вставали ни свет ни заря, как на сенокос, чтобы первыми похристарадничать.

- А жили вы, мам, где?

- Известно, в мазанке. Наколотили нар в два яруса - слезы. Хорошо, что революция. Помещичий лес порубили и помаленьку отстраиваться начали. Только отстроились, опять пожар. Это уж когда богатых мужиков - кулаков зорить стали. Они и подожгли в отместку. Мы снова без крыши остались. Но на этот раз счастье нас не обошло. Сельсовет выделил нам кулацкий дом со всей утварью. Дом - хоромина. Самого богатого мужика Николая Проклова.

- Еремеев дом?! - Я застыла в изумлении.

Мама улыбнулась и спокойно продолжала:

- Еремей тогда в парнях ходил. Жениться как раз собирался. А женитьбы-то и не получилось. Отца его раскулачили и в Сибирь сослали. А Серафима, мать-то Еремея, тут возле нас в пристроечке жила. Недолго, верно. Умерла вскорости в одночасье.

- От горя?

- Знамо, от горя. Еремей возвратился в деревню незадолго перед войной. Дикий, нелюдимый. Пройдет, бывало, и головы не подымет. Мы в ту пору в их дому уже не жили. Колхоз нам новую избу срубил. А в еремеевском - правление было. Еремей перестроил баню под горой и жил в ней.

Мама умолкла. В ее торопливых руках шеберстел сухой лук. Мишка с Сергунькой спали. Нюрка продолжала читать:

- "С-ска-за-л царь на-ро-ду: бу-де-те жи-ть хо-ро-шо. И о-пя-ть об-ма-нул ца-рь на-ро-д. И..."

По деревне прогромыхала телега. Нюрка захлопнула книгу, повернулась легла на живот. Я тронула маму за рукав:

- Мам, рассказывай.

- Дальше, дочка, война началась. В июне отца на фронт забрали, а по осени в нашей деревне немцы хозяйничали.

- Ох, наверно, и страшно было?

- Чего?

- Когда война-то в нашей деревне была.

- Глупенькая. Никакой войны в нашей деревне не было.

Я озадаченно посмотрела на маму. Как же?

- Стреляли где-то в стороне. Глухо этак. Мы тоже ждали невесть чего. В погреба попрятались. Посидели, посидели да и вылезли. Глядим, едут на мотоциклах. Думали, наши. За околицу выбежали, а это немцы. Мы обратно. Визг, переполох.

- А немцы, мам?

- Немцы у колодца остановились. Полопотали что-то и уехали.

- И никого не убили?

- Не, это опосля, когда другие приехали, они лютовали, порядки свои устанавливали. Коммунистов все выискивали.

- И нашли?

- А чего их искать-то? Все мы тогда коммунистами были. Схватили деда Василия и повесили.

- Его выдали?

Нет, он сам сказал, что он партийный. А сам и в партии-то никогда не состоял.

- Чегой-то он, мам?

- А чтоб нас в покое оставили.

Мама взялась за край корзинки, встряхнула ее.

- Давай, Капа, спать. Луку много, а завтра вставать рано.

- Много?! - Я заглянула в корзину. - Нет, мам, совсем немного.

Я хитрила. Луку в корзине было полно, но мне хотелось дослушать до конца.

- Еще полчасика, мам. Ты о Еремее не сказала.

- Когда немцы пришли, он так в бане и жил. Немцы к нему: "Старостой будешь!" А он поглядел на них так это исподлобья и говорит: "Думаете, я Советской властью обижен, так и Родину продавать буду?" Да как плюнет одному в лицо.

Мама помолчала, раздавила жухлую луковицу, отбросила ее к порогу, сказала:

- Совсем сгнила.

- Мам, а потом что?

- Били его. Били нещадно. Живого места не оставили. Кусок мяса бросили в канаву. Мы думали - все, покойником станет. А он живучий. Отудобел. Ночью к себе в баню уполз. Через месяц ходить помаленьку начал. К этому времени кое-кто из наших мужиков, кто в окружение попал, в деревню возвернулся. Оружие попрятали, переоделись. У Еремея тоже объявился человек. Не наш деревенский. Чужой. Потом чужак пропал. И наши мужики пропали. Мальчишки-подростки тоже как в воду канули. Мы догадались: в лес ушли партизанить.

- И Еремей?

- Нет, Еремей, как оправился малость, в соседнее село к немцам в полицейский участок ходил. Видно, с повинной, потому как объявился облеченный властью. В свой дом перешел. Мы так и ахнули. Ну, бабоньки, рассуждали меж собой, отомстит он нам за раскулачивание. Да нет, бог миловал. Не обижал он нас. Грешно пожаловаться. И немцы при нем спокойные были. Приедут, Еремей накачает их самогонкой и обратно отвезет. И удивительней всего нам было: сам он ни капельки не пил, все дров запасал. Каждую неделю в лес ездил. А иногда на неделе по два раза. И хоть бы дров-то путных. Навалил коряг вокруг дома - ни проехать, ни пройти. Немцы и те чертыхались.

Мама встала и ушла на кухню. Задвинула в печь чугун с водой, посмотрела в окно.

- Темень-то - хоть глаза коли.

Постояла, глубоко вздохнула.

- И тогда вот такая же ночь была. Под утро их привезли, раненых. Пять человек, и чужак с ними. Сказывали, весь отряд вырезали.

- Их Еремей, мам, предал?

- Полицаи говорили, Еремей.

Мы помолчали.

- Поначалу и мы им поверили. А опосля, когда полицаи начали расспрашивать о нем, искать его, мы поняли - врут. Иначе зачем им было разыскивать Еремея и возле его дома слежку устраивать.

Мама поднялась, вытряхнула из корзинки луковую шелуху в угол, разобрала постель.

Я попросила:

- Мам, можно, я с тобой лягу?

- Ложись. Наговорила я тебе...

Мама выключила свет, легла.

- Какие у тебя руки-то холодные. Озябла?

- Нет.

Мама обняла меня, прижала к себе.

- Спи.

Тепло с мамой, уютно. Я поджала ноги и зарылась носом в мамино плечо.

Мимо дома кто-то устало прошаркал сапогами.

- Бон уж Дуняшка доить коров на ферму пошла.

Мама легла поудобнее.

- Рассвет скоро.

Где-то зазвенело железо. Мама пояснила:

- Митяй машину заводит. Бабы в город собрались с молоком.

В окна на миг ударил яркий зеленоватый свет. Я близко-близко увидела мамино лицо: заостренный нос, на щеке родинка с черным волоском, у глаз морщинки.

Милая моя мама.

На улице зашумел ветер. По стеклам зашелестел дождь.

- Мам, а из партизанского отряда никого не осталось?

- Остались. Вон Афанасий, а может, и еще кто.

- Шуркин отец?

- Он.

Мама потеплее укрыла меня одеялом.

- Ты не думай об этом. Спи.

Мы долго лежали в тишине.

- Мам...

Мама не отозвалась.

- Ты спишь?

- Сплю, Капа.

- А Еремей?

- Что Еремей? Он воевал. Говорят, до Берлина дошел. И в деревню, возможно, не заявился бы. Ничто его здесь не привязывало. Да, вишь ли, раненый он был. Грудь у него была прострелена, легкие задело, и доктора, сказывают, посоветовали ему пожить у нас в лесу, на воздухе. Вот он и устроился лесником, да так и осел. Все-таки родное место-то.