Татьяна Мудрая - Геи и гейши

• Название: Геи и гейши
• Автор: Татьяна Мудрая
• Жанр: Современная проза

---

Нет, вовсе не так. Простите за несвязность — исповеднику без привычки самому открываться. Не блуда мы боялись на самом деле и не того, чтобы пуще нагрешить — где уж там! Просто узрели бездну, куда могли кануть, растеряв себя без остатка: бездну более могучую и властную, чем смерть и ад. Такое устрашает и обыкновенных любовников.

Однако она вполне поняла меня, когда я заговорил о простом грехопадении.

— Ты в самом деле так думаешь? — спросила она.

— Но я же дал обет, — объяснил я, — и Бог его принял.

— Полагаю, без особой радости.

— Почему ты так говоришь?

— Тот, кто пытается закупорить Богом кипящий вулкан своей природы, похож на крестьянина, которому икона — лишь средство печные горшки покрывать.

— Наша природа искушает нас, ибо создана против Божьего соизволения.

— Это тебя попы такому обучили. А говорил кто-нибудь из них, как говорил мне мой духовник: что человек именно тогда осознает свою особенную близость к Богу, когда досыта побарахтался в своей грязи и мерзости?

Мне показалось, что я вижу перед собой Люцифера. Да, и сияющая, смуглая, точеная красота этой андрогинной ведьмы была сродни лучезарному имени!

— Ни одного из нас, людей, нельзя судить исходя из эталона, хранимого в Божьей палате мер и весов, — продолжала она. — Лишь сопоставлять, чтобы дать нам стимул к верному росту и устремление к совершенству. И ни один эталон и знак нельзя понимать поверхностно. Почему лишь двуполая любовь может стать каплей, отражающей в себе любовь Всевышнего, но не такая, как у нас? Когда думали, что Бог — мужчина, святой Иоанн де ла Крус в стихах воображал себя Суламифью. Почему ты думаешь, что лишь в заданных знаках и жестких агрегатах может быть описано самое глубинное и самое заветное из человеческих тяготений? Но всё ли, сущее на дольней земле, даже самое скверное и позорное, носит на себе печать творящего божества?

— Истый христианин так никогда не скажет, — отозвался я. — Не все знаки суть символы и символами становятся. Надо отличать письмена Бога от каракуль дьявола.

— Ибо дьявол из любого значка, знака и даже символа делает дикарский фетиш, — сказала она во весь голос. — Ты думаешь, сын лжи может сам изобрести хоть одну черту или резу? Нет, он берет готовые и замораживает их, заставляя нас молиться тому, через что необходимо пройти насквозь, иногда — разбивая его.

— Такое можно сказать о земной любви, но не об эросе вместе с сексом, — воспротивился я натиску. — Они из разного теста.

— Нет, не любовь и плотское соединение, но любовь и дружба, эрос и агапэ — из разного металла. Знаешь, почему Всевышний ревнует именно к любви-эросу? Чистая, беспримесная, бескорыстная любовь, в которой нет мыслей о комфорте, покое, гармоническом общении, продолжении рода, как и чистая и бескорыстная мысль, черпает радость в самой себе. Любовь даже более трагична, чем мысль, — она более живая. И это самый высокий знак перед Богом и самая чистая линза для Его лучей. Потому она так всеобъемлюща, так захватывает человека, так прочна — и так уязвима. Ибо и этот символ нужно разбить.

— Бог, он что — палач? — крикнул я в возмущении.

— Нет, он лишь прекрасно овладел моим ремеслом, хотя анестезиолога себе в помощь не нанял. Но он прав: ведь он предупреждал нас не делать себе кумира ни из чего. Вдумайся: ни из чего!

После такого всплеска риторики мы, естественно, прекратили всякое общение. О надутый дурак… До сих пор не могу себе того простить! Я-то что: сделался ущербен, однако жить мог. Резекция сердца, усыхание души… не смертельно, однако. Он вот… она расстриглась, сказав, что осознала, наконец, свою истинную природу. Для мужского монастыря, в коем пребывала в мирное время, после того не годилась, но в армии ее оставили. Классный хирург, как же!

Вскоре ее убили. Я по видимости легко пережил это: выжженное поле быстро зарастает травой. Тому, кто привычно отбрасывает от себя мелочи и суеты, прелестные побрякушки жизни, куда легче иных прочих совладать и с тем, что проникло вглубь.

— Но вот сейчас все мои любимые мимолетности — и не одни они — вдруг ко мне вернулись! — внезапно заключил Мариана куда более веселым и возвышенным тоном, что знаменовало собой выход из взятой им на себя трагической роли. — Ведь, похоже, одними вечными истинами и в раю не прокормишься. Вообще-то и в земной юдоли так: когда ты ставишь вещи на их законное и весьма скромное место, они к тебе так и льнут, будто ручные. Тем более здесь, в моей башне, где совсем иное пространство-время, чем вокруг.

Он еще раз обвел глазами свой солнечный мирок, любовно останавливаясь то на книге с особенно причудливой обложкой, то на цветке чайной лилии размахом в тарелку, окруженном еще тремя бутонами, то на паре изумрудных попугаев-неразлучников с алыми головками, что миловались и целовались без перерыва и остановки, и заключил осмотр видом молодой людской четы, как бы изваянной из темного живого золота.

— А теперь, когда мы встретились и еще друг другу не наскучили, самое время прощаться, — внезапно заключил он. — Поднадоело мне, знаете, сидеть тут, ждать гостей и в качестве хобби копошиться среди камней и плит. Завлекайте народ сами. Зоосад мой необременителен, растения процветают сами, а семьей обрастете — пристроите к башне крылья. Я же пошел странствовать.

— Вот, сорвались. Как же вы без крыши будете? — обеспокоился Влад.

— Я не нуждаюсь в утешении — у сердца моего есть дом, — торжественно процитировал Мариана.

— Так Бог вас простил? — спросила Марфа. — И нас?

— Знаете, он, по-моему, куда больше любит прощать грешников, чем награждать праведников, и обеспечивает себе это удовольствие полной мерой и на всю катушку, — ответил Мариана и заговорщицки подмигнул. Затем взял свой старый посох и плащ, кивнул Белле и вышел за порог в расступившуюся перед ним ночь.

— Ну, молодожены, — сказала им красавица Аруана, — отыграли свое, так садитесь за стол. Тут между вами как раз выемка, наверное, чтобы не целовались и не обнимались слишком ревностно. Если соблюдать порядок, это местечко надо бы приберечь для блудодейственного попа — но он ведь дважды отметился: в свою очередь и не по порядку своего знака, — вот пусть и садится ниже, чем в разрядной книге.

— А дамочка-то не больно словоохотлива, — съязвил Василий, с ухмылкой поглядывая на Марфу, — но ничего, зачтем ей мужнино устное творчество. Муж да жена — одна… в смысле одно целое; и никому еще не доводилось так полно осуществить это единение, кроме сиамских близнецов из Таиланда.

ДЕВЯТЫЙ МОНОЛОГ БЕЛОЙ СОБАКИ

Бог и человек подобны двум зеркалам, поставленным друг против друга и создающим бесконечную анфиладу изображений. Лабиринт, в котором теряешься, не зная, к добру это или худу.

Человек не знает, что он есть и есть ли он вообще.

Для подтверждения своего существования он нуждается в Боге.

Из-за того, что человек имеет превратное представление о себе самом, он вынужден смотреться в Бога; но сможет ли даже Бог пробиться навстречу сквозь ту ложь о Нем, которой, как амальгамой, покрыл Его несведущий о себе? Что может Бог в пределах того мира, что заботливо выстроил человек вокруг своей персоны, лишь бы Его не увидеть?

Отражение возомнило о себе, что оригинал во всем подобен ему, а если и нет — то просто его восполняет или величит.

Человек, в поисках то ли Бога, то ли правды о самом себе, смотрится в зеркало. Зеркало смотрится в человека. Зеркало Бога смотрится в самого Бога. Какое в бесконечной череде отображений истинно? Какое основание предпочесть одно — всем остальным?

Зеркальная гладь непроницаема, и даже если ее разобьешь, проникнуть по ту сторону не удастся. Это похоже на то, как если бы «я» человека, мнение его о себе, стало между ним и Богом.

Как не заблудиться в лабиринте? Но как раз это неизменно и происходит.

Как не потерять себя в бесконечных повторах одного и того же лица? Но этого стоит скорее жаждать, чем избегать. Что смысла в том, чтобы предпочесть одну ложь всем другим?

Потому что когда две реальности, прямая и отраженная, так плотно закольцованы друг на друге, из-под сознания и самосознания — самого-себя-осознавания выбивается подпорка, и файл зависает.

И если бы еще человек умел распознавать своего двойника!

И если бы человек знал, что именно он есть — и есть он вообще!

И что именно он принимает за себя!

Нет, люди никогда не сумеют догадаться о себе самих. Расшифровать код, решить ребус, прочесть каллиграмму, что составлена из их плоти, крови, костей, мозга и сердца, эмоций, сознания, подсознания, сверхсознания, распутать узел, который так хочется рассечь одним ударом кинжала.

Когда человеку надоедает болтаться в узком межзеркальном пространстве, узкой щели, когда он жаждет разорвать кольцо, разломить порочную цепь взаимозависимостей, выйти за пределы — уже не своего «я» и не мнения о своем «я», а чего-то более фатального — и подтвердить тем свою укорененность в истинной реальности, — он не находит ничего более умного, чем пробиваться через зеркало с боем.