Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

• Название: Карнавальная месса
• Автор: Татьяна Мудрая
• Жанр: Фэнтези

…Земля, покрытая куполами городов-мегаполисов и невидимой Всемирной Сетью. От купола к куполу странствует на своем верном автомобиле беспечный бродяга Джошуа, не зная, куда ведут его дороги, и попросту наслаждаясь движением. Так происходит до тех пор, пока он не находит в пустыне рядом с магистралью двух очень странных персон: наполовину парализованную собаку древней породы и свойского мальчугана в рваной джинсе, утверждающего, что он король и сын расстрелянного короля. И не прикипает к обоим всем сердцем. И не предаёт невольно, пожелав быть всего-навсего осмотрительным.

Джош потеряет их обоих, в процессе поисков обшарит уйму удивительных мест — сумасшедший дом, в котором преподают древнюю и современную философию, монастырь боевых искусств, где учат суфийскому кружению, изысканной кулинарии и умению выращивать прекрасные деревья и цветы… Побывает в непонятных сказочных землях, которые не найдёшь ни на какой карте, вмешается в сомнительного свойства заговор. Везде будет встречать своих любимых — и не узнавать их, и снова с ними разлучаться.

Также Джош, по заклятью, наложенному на него некими удивительными призраками, видит вещие сны и на них учится сообразоваться не с текущими обстоятельствами, а с самим собой — своим умом, сердцем и совестью. Сам учит, проповедует, сочиняет сказки и развязывает тугие узлы, завязанные другими. Ему помогают мифические животные-помощники.

И, естественно, под самый конец, Джошуа находит сразу всех, которых искал и которые находили его сами, выручал из беды — и принимал их помощь, кого любил — и кем был любим. С кем был одним целым. Вот это завершение, собственно, и будет карнавальной мессой — священнодействием, которое неразрывно сплетается с маскарадной сменой лиц, обликов, настроений. С феерическим празднеством, которым завершается старое исчисление времен и начинается новое.

---

Две приметы бельэтажного изобилия я все-таки оставил за собой. Первую — понятно почему: в парк с великолепными старыми деревьями, замшелыми булыжниками и дерновыми скамейками трудно было проникать из моих полузакопанных окошек, и пришлось явочным порядком захватить еще и узкую черную лестницу. (Черную — значит из соответственных древесных пород, а так вернее было назвать ее альковно-амурной, ибо предназначалась она вовсе не для прислуги и мясника с зеленщиком.) А вторую — даже не знаю, с какой стати. Эстетическая отрыжка или подсознательная память младенчества. Кухня в моем дворце была более чем достойна столовой: широкая рама из мореного дуба окаймляла столешницу зеленоватого, как неспелый ранет, оникса. Вокруг ониксовых же, с тонкими коричневыми и белыми прожилками панелей прихотливо вилась пышная гирлянда розовато-желтых лилий, орхидей, астр и хризантем из трудноопределимого поделочного камня, окаймляя дубовые же шкафчики и полки с разным поварским снарядом. Внизу находились огромная мойка из белой глины с набором щеток, губок и флакончиков и низкая плита, облицованная огнеупорными изразцами, где готовили по-настоящему, хотя чаще — из того, что в хитрый шкафчик положено. Место для избранных, самое любимое занятие которых — вести умные разговоры под тихий звон струй и бренчание посуды, в такт ее передвижениям из серванта на стол и со стола в сервант, под мелодию столового серебра и стекла. Как говаривал некогда мой Дэн, аристократическая культура одного из застойных времен была некогда вскормлена в крошечных и неуютных сотах частных кухонь, мало чем подобных этой, кроме парадоксального чувства защищенности.

Дюрра тоже принимала участие в наших вежливых дебатах: лежала на столе между двух изящных блюд и создавала атмосферу. Питалась она исключительно мороженым, взбитыми сливками и редкостными фруктами, похорошела и как нельзя более гармонировала с общим стилем и тоном.

Разговоры здесь велись иные, чем наверху, не светские и даже не учебные и для меня диковатые.

О Странниках. Миры, где они путешествовали, были то совершенно варварскими, то неописуемой прелести, то ужасны, как самум, то полны сияющего покоя. Но в благом мире неизменно присутствовало некое изъязвление, как бы раковина в металле, а злой весь освещался и оправдывался крошечной острой звездочкой добра.

О той силе, что позволяет Странникам и их детям творить. Техника — орудие насилия, говорили выученики Шейна. Она вынуждает природу подчиниться. Счет, математика, классификация — понятийная сеть на разнообразии природных явлений макромира; данное постижение, сводя все и вся к одному ограниченно верному закону, этим и отделяет эти явления от мегамира и себя, рассматривая их отстраненно. Надо же знать не что-то о мире, а сам мир; не выразить закон, а войти в него, подчиниться и превзойти. Любое знание извне, снаружи — приблизительно: стань законом сам, и ты сможешь, не управляя, не насилуя, не идя против воли мироздания, лепить природу вещей так, как захочешь. Так не могут звери, говорят, это предназначение человека; но ни мы, дети, так не можем, ни наши родители не умеют, да и редкие Странники постигают это в совершенстве.

— В совершенстве? — пожимал плечами кое-то особо умный. — Да положен ли предел такому, чтобы вообще говорить о совершенстве?

И о лошадях говорили мы. Тут все молчали, пока не начинал Саттар, невысокий, пухленький, белобрысый и бледно-конопатый. Лучистые янтарные глаза его вобрали в себя ту силу и красоту, которыми он был обделен, а голос, негромкий, но звучный баритон, превращал любую обыденную реальность в поэзию мифа, любое общее место — в магическое действо.

— Мы знаем о конях, как и о тех, кого называют зверями и скотами, Джошуа, — говорил он, обращаясь ко мне как к задавшему вопрос. — Здешние лошади иные. Как у Суифта… Так? Нет, Джош? Какое трудное имя… Нет, даже не как у него, там они просто хорошие люди в лошадиной шкуре. Вообще иные. Отличаются они от нас еще более, чем обезьяна от человека. Если человек вообще происходит от того самого обезьяньего проконсула, а не заключил себя в его тело, как в темницу с неподвижными стенами. Потому что ему изначально была дана возможность перевоплощения, трансферта (тут я вздрогнул), движения внутри живого природного единства… Которое рассыпалось, а уже потом обособился, отделился от высшего начала человек, созданный для того, чтобы пройти во все витки нижних слоев и соединить их. Перевоплощение грешника в мошку идет именно отсюда — подними собой низшее существо как символ низшего себя.

— А святой на небесах, очнувшись, небось, восклицает: «Кой черт меня заносил в эту обезьяну!» — бурно вмешивался какой-нибудь юнец, который наизусть выучил логику Саттаровой мысли. И чуть подумавши:

— Правда, это была о-очень красивая обезьяна…

— Вы отошли от темы и забыли о своих лошадях, — настаивал я, блюдя свой интерес. — Почему они боятся заходить в Охриду?

Саттар поднял на меня грустные-прегрустные очи:

— Потому что их боимся мы. О, мы делаем им украшения, лучше которых нет ничего на свете. Хирья собирают и толкут им мох, грибы и травы, то ли для лечения, то ли для колдовства, хотя какого — не понимаю. Зачем им лечиться, если они не болеют, и колдовать, если они и так держат наши биосферу с ее разновременными погодами и климатическими оазисами в динамическом равновесии? Инды выделывают им кожи для сбруи, суны — шелк для парадных попон, хабиру дарят свои стихи, написанные самыми изящными из своих почерков. Сам конский народ не делает для себя вещей и по сути не нуждается в них. Они — дань ему и его мудрости.

— Значит, кони для вас хозяева?

— Скорее почитаемый неприятель, которого нужно задобрить. Непререкаемые советчики, недреманная совесть. Если бы они существовали для нас одних, мы бы взбунтовались — потому что какой человек выдержит такую опеку! Но они существуют для большего.

— Для чего — усмирять разноголосицу погод или растить раритетную флору и фауну? — я начинал терять терпение.

— Не только. Но это знаем не мы, знают те Странники, которые ходят с ними постоянно. И… и еще говорят, что кони таковы, потому что когда-то роднились с людьми Хирья и прочими конными народами.

— Ну, это что-то уж очень удивительно, — я начал и осекся. А все те метаморфозы, которые я наблюдал? И нечто в моем брате — то, что я сам не понимал вполне и не смел выдать?

— Вы не можете мне рассказать об этих цыганских древностях?

— Не можем. Не смеем.

Вот так! Одно утешение удрать куда подальше и — вплотную заняться фехтованием, что ли.

Я, можно сказать, в этом преуспел и посему жутко гордился. Период натаскивания неумехи сердобольными приятелями закончился; дежурный мастер нарочно подбирал мне от раза к разу все более заковыристых партнеров. Возможно, они меня щадили, не спорю, однако рано или поздно наступал момент, когда я заставлял их отряхнуть с себя все сантименты и выложиться без остатка. Но все равно стоял до последнего. А кое-кого и побивал, несмотря на его заносчивость.

Джозиен тоже приходил в наш зал, обычно с приятелем, полного имени которого я никак не догадывался спросить: Оли или Олли. Ладный паренек: широкоплечий и, насколько позволяла судить простеганная хлопковая кираса, — с осиной талией. Волосы короче и гуще моих, почти того же русого оттенка, но светлее и с рыжиной. Крупные черты лица, изящный рот и смелые, василькового цвета глаза; нос с горбинкой чуть загнут на конце, как у ястребка. Рубака он был хоть куда, Джозиену доставалось от него крепко: только длинные руки и спасали.

Раз он явился один. По традиции я подошел к дежурному сэнсэю и попросил нас свести. Как вызванный, он выбрал оружие — четырехгранную рапиру.

Ох, и досталось же от него моему едва проклюнувшемуся умению! Гибок он оказался, как дикая кошка, ловок, точно профессиональный престидижитатор — так что он не мог понять, откуда перед моими глазами является кончик рапиры, когда сама она только что была совсем в другом месте — и вдобавок неутомим. Меня охлестывали клинком то справа, то слева, порядком попортили нагрудник и вдобавок измочалили физически и морально — ибо язык его был так же остер, как его шпага, и весьма щедр на меткие эпитеты.

— А теперь поговорим серьезно, — сказал он, пока мы, стоя рядом, еще в эскаупилях, но уже без масок, и наскоро ополаскивали руки и шею. — Я за тобою давно наблюдение имею, только Жози не подпускал. Он ведь меня пасет по моему сугубому малолетству: нечто вроде большого старшего братца. Вот что. Ты зря сразу хватаешься за саблю, рапира тебе более к лицу, хотя сегодня тебе навязали ее против желания. Почему-то считается, что это фигня, состязание для портновских подмастерьев с их иголками. А на деле — и реакцию вырабатывает, и скорость, да и вес не настолько уж меньше сабельного. Боевым ударам широкого клинка снизу вверх, сверху вниз, наискосок, «падающему листу», «парящему коршуну» и прочей пакости всегда сумеешь научиться. Теперь смотри, — он накрыл мою кисть своей, шершавой, узкой и длиннопалой. — Эфес ты слегка пережимаешь, так надежней, но и трудней. Вот в чем хитрость: держи мизинец «на железе» вытянутым, чтобы сразу среагировать, когда будут выбивать клинок. Зажим моментально сработает. Потренируйся сначала на прямом «жальце», потом на своей кривой любимице. Почему, кстати, у гусаров мизинчик оттопыривался, когда цимлянское из бокалов глушили, знаешь?