Пауль Низон - Мех форели

• Название: Мех форели
• Автор: Пауль Низон
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0713-5

«Мех форели» — последний роман известною швейцарского писателя Пауля Низона. Его герой Штольп — бездельник и чудак — только что унаследовал квартиру в Париже, но, вместо того, чтобы радоваться своей удаче, то и дело убегает на улицу, где общается с самыми разными людьми. Мало-помалу он совершенно теряет почву под ногами и проваливается в безумие, чтобы, наконец, исчезнуть в воздухе.

---

Пауль Низон Мех форели

Памяти Карла Якоба Вегмана

Мой багаж стоял на полу в тетушкиной квартире — чемоданы и сумки. Казалось, они жмутся друг к другу, точно вконец запуганные беженцы. Квартира в ее красноречивом уютном единстве — и мой багаж как очаг растерянности среди подчеркнутого порядка мебели и прочих вещей, которые все до единой говорили о покойной тетушке. Я робко взглянул на окно, выходящее во двор, на камин с большим, в рост человека, зеркалом в золоченой раме, из которого настороженно-пугливо смотрело мое отражение, и снова уставился на свой багаж. Зачуханный какой-то. Багаж как воплощенный упадок сил. За окном смеркалось. Мне чудилось, будто свет меркнет легкими рывками, и я подумал: а что, если угасает не свет дня, а свет в глазах? И тотчас представил себе, как, вытянув вперед руки, ковыляю к выходу и ощупью ищу за дверью лестничные перила. И зову на помощь. Или вдруг откажет сердце? Не стой столбом, двигайся. Я ведь даже плащ снять не рискнул. Взял со столика подле монументального дедовского кресла связку ключей, вышел из квартиры. Запер за собой дверь, спустился по лестнице энергичным шагом — для храбрости? Так или иначе, мне вовсе не хотелось предстать перед консьержкой в жалком виде.

Стоило выйти из парадной, как весь мой кураж мигом улетучился. Я пересек улицу, уткнулся лицом в витрину инструментального магазинчика. Там были выставлены совершенно немыслимые, на мой взгляд, совершенно никчемные, сиречь допотопные, приспособления, этакие чугунные загадки, а в мрачном помещении, в глубине которого я скорее угадывал, чем видел старуху хозяйку, опять-таки во множестве теснились скобяные изделия всевозможных размеров. Сущая прорва. Тьма-тьмущая.

Рядом располагалась скорняжная лавка. В витрине, у самого стекла, стояла на мольберте колорированная гравюра, изображающая кокетливую даму в шубке, называлась она «Мех форели». Мех форели? Я ушел в тень, но не в смысле на теневую сторону, просто искал невидимости, защиты. Зашагал вдоль бульвара, свернул в невзрачную боковую улочку, высматривая какой-нибудь ресторанчик, углядел один, португальский, и пока что прошел мимо него, мимо кучки юнцов, которые, заметив в одном из окон молодую женщину с кошкой, захохотали и принялись кричать: Гляди, какая кошка! Видал кошку? La chatte — и кошка, и шлюха, игра слов, она-то и привела их в такой восторг.

Дома и лавчонки здесь были обшарпанные, уныло-безликие, находились-то мы на самой окраине, совсем рядом проходило объездное кольцо, а дальше — магистральное шоссе. Я зашел в крохотный, на четыре-пять столиков, вьетнамский ресторанчик, пахнущий соей и прочими азиатскими приправами. Заказал поесть, начал с немов[1], послушно обертывая каждый листьями мяты и салата, а затем окуная в мисочку с соусом, ел обстоятельно, механически, будто выполнял некое задание. На обратном пути я заметил, что замедляю шаг, приостанавливаюсь. Нет, только не возвращаться. Я быстро сбежал по ступенькам ближайшей станции метро — пусть меня продует спертым воздухом.

Снова в квартире, я, не раздеваясь, лег в маленькой комнате на широченную кровать, лег прямо в плаще и башмаках и мгновенно погрузился в глубокий сон без сновидений. Проснулся среди ночи, разделся, перенес в спальню телевизор. Когти беды, пробормотал я, когда после нескольких часов томительной бессонницы наконец-то почувствовал приближение сна. Еще я успел подумать про «Мех форели». И уснул.

Когти беды — вот первое, что вновь пришло на ум, когда я проснулся, поздно, ближе к полудню. Если б я читал о вызванной приездом встряске в книге, то речь наверняка бы шла всего-навсего о вводном эпизоде, и развитие сюжета, сиречь уход, а тем самым избавление, не замедлило бы воспоследовать. Но это не рассказ, рассказ становится рассказом лишь в ретроспекции, это не рассказ, это более чем серьезно, потому что происходит НА САМОМ ДЕЛЕ, ловушка, мелькнуло у меня в голове. И, глядя на чужеродные здесь предметы моего нераспакованного багажа, я пробормотал: Собирать вещи мне слишком трудно, не по силам, невмоготу мне эта обуза. Обуза? С тем же успехом я мог бы сказать: мучение. Какое еще мучение?

Смерть тетушки тут определенно ни при чем. Да и квартира дышала вовсе не смертью, а, наоборот, мгновением тетушкина отъезда на отдых. Она даже прибираться не стала, уехала в полной уверенности, что через три недели вернется, но в разгар отпуска «отошла в иной мир». Квартира являла взгляду остановленную в спешке отъезда и увековеченную тетушкину жизнь. У пузатого комода в стиле Людовика XV, с мраморной крышкой в прожилках и интарсиями из светлого дерева, не задвинут ящик; в кресле возле столика с грудой невскрытой корреспонденции валяются чулки. На обеденном столе — грязная посуда после завтрака и тюбик губной помады. В соседней спальне, помимо широкой кровати и множества жестикулирующих белых статуэток на полке камина, стоял комбинированный шкаф с чуть изогнутыми дверцами; в верхней его части была перекладина для платьев, в нижней — ящики. На перекладине висели платья, костюмы, шубы, в том числе лисья горжетка с головкой, набитой ватой. В ящиках — сумбур нижнего белья, бюстгальтеров, трико. Для моего плаща там места нет. На дне шкафа обнаружилась картонка с письмами, выписками из банковских счетов, документами, фотоальбомами, ежедневниками, одна пачка писем была перевязана цветной ленточкой, — вещи сугубо личные.

В этом тетушкином наследстве я чувствовал себя словно в арестантской. Быстро прошел в уборную у самого входа, единственное мало-мальски просторное местечко в квартире, уселся там впотьмах. Пустею, как дырявая посудина. Вскочил. Разыскивая умывальник, нашел в дальнем конце прихожей крохотную душевую кабинку с мутной пластиковой занавеской. А рядом столь же крохотную кухоньку — липкая газовая плита на две конфорки, допотопный проточный водонагреватель, несколько сковородок, специи на стенных полочках, мойка, календарь над нею, кремовый шкафчик-пенал для посуды. На шкафчике — засохший багет.

Я заметил, как недружелюбны мебель и прочие вещи, как они начинают теснить меня, вытеснять из квартиры, и громко сказал: Мне здесь нечего делать. Я здесь лишний, чужой. Меня бросило в пот. И вместе с нарастающей паникой я чувствовал пульс безумного обетования счастья, пульс, который едва ощутимо забился во мне. Средь мглы тягчайшего уныния трепетная искорка, светлячок счастья: словно вот сейчас откроется книга моей жизни и я прочту первое слово.

Просто гулять я был не расположен, нужна какая-нибудь цель. Поищу-ка прачечную. Я вытащил из дорожной сумки грязное белье, все остальное вывалил на пол, а белье пихнул обратно в сумку. Быстро вышел из дома, мимоходом заглянул в кафе, где заодно торговали табачными изделиями. У стойки толпились крепкие мужчины с непроницаемыми лицами, в поношенных костюмах, кое-кто в комбинезонах, видимо мастеровые. Взгляд хозяина, который я перехватил, показался мне злобным. Хмурая мужская компания. За столиками — дамское общество, преимущественно старухи с чрезмерно нарумяненными щеками, отчего лица их походили на горячечные маски. И ни слова, ни шороха. Они что же, из-за меня умолкли? Немного дальше по улице обнаружилась прачечная, я вошел. Шеренги стиральных машин, барабаны крутятся, урчат, дребезжат. Жаркий воздух пахнет стиральными средствами и чем-то еще — человеческими выделениями, как в больницах? А эти двое мужчин, что прохаживаются между машинами и нет-нет исчезают в глубине за дверью, видимо ведущей в приватное помещение, — надо полагать, хозяева? У одного, весьма дородного, с черными волосами, на губах блуждала манерная, чуточку скользкая улыбочка, у второго, худого, жилистого, на лице застыло выражение неловкости. Братья? Деловые партнеры? Или голубые? Оба в годах, вроде бы алжирцы. Я сразу же обратился к дородному, и он с готовностью бросился меня обслуживать. А попутно расспрашивал: Вы новенький в этом квартале? Прохожий? Из-за границы приехали? Ах, заграница. Они тоже прошлым летом за границу ездили. Ничего нет лучше путешествий. Больше всего ему хотелось рассказать мне про свои болезни. Из задней комнаты пахло кухней. Как я предпочитаю получить рубашки и белье — глажеными или неглажеными? Может, только рубашки погладить? Да-да, рубашки погладить. Все будет готово тогда-то, в таком-то часу. Ну что ж. До свидания.

В кафе с круговой стойкой я заказал бокал вина. Молодая пара с детской коляской стояла у стойки, беседуя с молодым хозяином, который был одет в пуловер и смахивал скорее на посетителя, чем на хозяина. Рядом сидел на табурете какой-то человек с развернутой газетой, временами он отрывал взгляд от газеты и тоже вставлял несколько слов в разговор. Из музыкального автомата долетала веселая песенка в стиле кантри, косые солнечные лучи потихоньку проникали в кафе, я потягивал вино, навострив уши и глядя на улицу, по-утреннему пустынную и даже под деревьями озаренную солнцем, совсем скоро откроются магазины. Я не спеша допил вино, заказал еще бокал. Только когда вышел за дверь и бесцельно зашагал дальше, я наконец-то вновь услыхал уличные шумы. Наверно, внутренне отключал их, а теперь они вернулись. Я облегченно вздохнул. Все шло своим чередом. Все идет своим чередом, пробормотал я. И вдруг, как никогда, устыдился, наверно, оттого, что я чужой на этой улице, где все шло своим чередом; мне здесь нечего делать, нечего ждать, не на что надеяться, я просто коротал время и, словно накрытый стеклянным колпаком, делал шаг за шагом.