Алексей Корнеев - Высокая макуша

• Название: Высокая макуша
• Автор: Алексей Корнеев
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

В новую книгу тульского писателя А. Корнеева «Высокая макуша» вошли три повести, посвященные нашим современникам: «Высокая макуша», «Степан Агапов», «Оборванная песня». Среди многих героев выделяется сельский житель Степан Агапов, человек с самобытным характером, беззаветно любящий родную землю. Сочный, образный язык автора несомненно привлечет внимание читателей к этим произведениям Алексея Корнеева.

---

Родни у нас было вроде немало — в четырех домах. По матери — это Гавриловы и Чумаковы, по отцу моему покойному — Барановы, по отчиму — Кузнецовы. Самой близкой родней для меня была бабушка Улита, мать моего отца. Приехав из Москвы с двумя внуками, она сама сидела на чужом хлебе у Барановых. Правда, Барановы ей не чужие: хозяин Иван Васильевич доводится братом ее мужа, моего деда, погибшего в первую мировую войну. К тому же когда-то они жили одним домом. Но и к Барановым тоже приехали маленькие внуки, и жить в одной избе с такой ребятней — какого тут ждать добра?

Сначала я заходил к Барановым, и бабушка Улита тайком от хозяйки дома совала мне в пазуху лепешку или хлеба кусок. Я неловко запахивался, стараясь подальше упрятать гостинец, и выходил из избы, как бы ожидая удара в спину: вдруг увидит сама хозяйка. Попав к ним однажды под обед, я невольно позавидовал. Барановы были хозяева строгие, расчетливые и жили с припасом. Щи мясные, картошка со сметаной, каждому по кружке молока да хлеба по увесистому куску.

— Ты в еде-то не стесняйся, еда — не грех, — советовала мне бабушка Улита.

У меня и было такое желание — наесться хоть раз досыта. Но, заметив, как бабушка Улита сама робко прикасается к еде, я вспомнил потайные ее гостинцы, и у меня пропал весь аппетит. С того разу я уж старался не попадать под чужой обед.

Год 1942-й

1 января. «Пожар, гори-им!» — закричала тетя Маша не своим голосом.

Мы вскочили, перепуганные криком, огнем и дымом: солома под нами горит, потолок полыхает, тетя Маша с матерью бегают по избе, не знают, за что ухватиться. Митька, Нюшка и Шурка, спавшие на печке, кубарем оттуда слетели, так и выскочили раздетыми в сенцы. (Как нарочно, и отчима не было — уехал в Огаревку за остатками наших вещей.) Не знаю, что надоумило меня в эту минуту — наверно, помогли газеты и книжки, которых я в Огаревке начитался: как от бомбежки спасаться, как тушить немецкие фугаски и всякие пожары. Схватил я одеяло, дерюжку — накрыл ими огонь, и заглохло пламя внизу. А потом и с потолка давай сбивать, тоже затушил. Валом хлынул дым в распахнутые настежь двери на улицу, мало-помалу очухались все, откашлялись. Только тетя Маша стонала, причитая:

— Ох, матушки, што ж я натворила! Чуть не сгорели, чуть не сгорели! Ох, руку-то сожгла!

— Будешь знать! — укорял ее Митька. — Говорил тебе про бензин, говорил, опасайся.

И правильно поругивал он мать: чего было проще — посветить бы издали, да заливай себе подальше от огня. Спохватилась тетя Маша, давай тереть сырую картошку да к руке прикладывать. Потом к соседям побежала за маслом коровьим — больное место помазать…

Так и сидели мы в потемках в простуженной, пропахшей дымом избе. На рассвете только решилась моя мать затопить печку, не зажигая лампы. А тетя Маша все охала да стонала, побалтывая обожженной рукой.

— Стал быть, весь год будет у нас такой тяжелый, — обреченно заметила она.

— А кто виноват, кто? — атаковал ее Митька.

— Дак я сольцы в него посыпала, думала…

— Делать надо как положено, а ты все думаешь.

Какой тут новогодний день, какая тут елка! Да и без этого случая не думали мы справлять Новый год. Муки у тети Маши осталось на одни хлебушки, и Митька все собирался на мельницу в Чадаево, да что-то неисправно там после немцев.

Съели мы в этот день по малому кусочку хлеба, даже и квасу не попробовали — тетя Маша весь опрокинула в огонь. Только и нажимали на постную похлебку да на капусту с сухими картошками.

А к вечеру приехал отчим из Огаревки, привез сундук, кадку пустую из-под капусты да кое-что из летней обувки, одежки. Койки, дрова и санки кому-то там оставил, ключи от квартиры ЖКО передал. А ботинки мои новые, какие крестная подарила, потерял, говорит. Не знаю теперь, в чем буду летом ходить.

3 января. Голод не тетка, не просил — да научишься. Собрался я с Андреем Чумаковым, своим ровесником, походить «с протянутой рукой» по деревням. Позорное это прозвище — побирушка, но и без хлеба не проживешь. А чтобы не стыдно было перед своими деревенскими, решили мы в чужую деревню идти, где нас не знают. Андрею нашли сумку холщовую с тесемкой — через плечо носить. А мне дали наволочку, в которую вместилось бы не меньше пуда.

За полтора года, пока я не был в деревне, Андрей немного подрос, но не настолько, чтобы обогнать меня. А похудел еще больше, лицо у него сузилось, щеки втянулись, а конопушек по лицу — как проса насеяно. Одетый в длинное материно пальто, в затасканной шапчонке с полуоторванными ушами, вид он имел такой, при котором всякий бы, наверное, посочувствовал. И я под стать ему оделся не лучше. Валенки на мне — латка на латке, старая телогрейка бечевкой подпоясана — теплее чтобы было, матерчатая шапка ношена-переношена. Вспомнил вдруг: вот бы глянули на меня крестная с дедушкой…

Из дома мы вышли чуть свет, чтобы не видели свои деревенские. Миновав заснеженный «барский» сад, остановились перед крайней избой Матросихи, откуда начиналось Полево, и затоптались у двери. Были еще сумерки, и виделось нам в окне, как поплясывали там, внутри избы, желтые отблески — топилась печь. Самое сейчас время зайти да испытать свое счастье. Но все-таки боязно решиться на первый постыдный шаг. Узнает нас тетка Матросиха или нет, подаст нам хлеба или с богом проводит, не то к черту пошлет? Давно как-то заходил я в этот дом, когда еще молоко носил на слив, — зазвали хозяйские ребята, Колька да Сашка. Небогато, заметил, жила вдовая Матросиха, у таких и просить-то стыдно. А вдруг проснутся Колька с Сашкой да узнают нас, вот опозоримся. С такими мыслями стояли мы перед порогом, уговариваясь — идти или нет.

— Так и говори: подайте, люди, Христа ради, — посоветовал мне вполголоса Андрей.

— В один голос надо, — поддакнул я ему, — да пожалобней, а то не поверят.

— А если спросят, чьи, откуда?

— Скажем — эвакуированные, из Мценска приехали.

— Во! — одобрил Андрей. — И что родных у нас нету, отцы на фронте, а матерей поразбомбило.

Мы шагнули к порогу и постучали в дверь — сперва руками, потом пятками. Для большей верности побарабанили также в заиндевелое окно. Скоро хлопнула избяная дверь и раздался изнутри, из сенец сердитый голос Матросихи:

— Кого там принесло чуть свет?

— Откройте, тетенька, это мы…

— Кто такие — мы?

— Икуи-ирные…

— Негде у меня, и так тесно, — откликнулась хозяйка, не открывая двери.

— Да нам бы хлебушка только, — попросил я жалобно.

— Голодные мы, теть, — поддержал меня Андрей.

— Ну, сщас, сщас, — сказала Матросиха и хлопнула дверью.

Переглянувшись, мы с нетерпением стали ждать, что она вынесет: хлеба кусок или еще что-нибудь?.. Щелкнул засов в двери, из сенец выглянула хмурая Матросиха с выбившимися из-под серой шали волосами, в распахнутой душегрейке. В одной руке у нее был с десяток вареных картошек в мундирах, а в другой — ломтик хлеба. При виде нас сердитость ее сменилась миролюбием, и она сочувственно спросила:

— Чьи же вы будете?

— Икуированные мы, тетенька, — заученно повторил Андрей.

— Так и ходите одни, без матерей?

— Разбомбило их у нас… немец разбомбил.

— Ох, сердешные, горе-то какое, — вздохнула Матросиха. — Ну, и куда же вы теперича?

— А по деревне пойдем.

— Ну пройдитесь, пройдитесь… А ночевать-то где будете?

— Кто пустит, там и заночуем.

— Ох, сиротушки вы сердешные, приняла бы я вас, да своих у меня хватит, с этими не знаю куда деться. Не взыщите, ребятушки, сама в большой нужде. — И Матросиха протянула нам подаяние: — Нате вот вам горяченьких, сварились только что… да хлебца маленько. Другие, может, больше подадут. Во-он туда зайдите, в крайную-то избу, — показала она через речку, на другую сторону Полева. — Вальщик там живет, хорошо живет. Может, и покормит он вас.

Мы сказали в один голос «спасибо» и в нерешительности остановились, не зная, куда направиться: обойти ли эту сторону, где было шесть или семь домов, или податься на другой, самый большой порядок Полева, который и за день, пожалуй, не обойдешь.

— А уж не пустят вас ночевать-то, ко мне приходите, потеснимся как-нито, — прокричала вслед нам Матросиха.

— Уф-ф, — облегченно выдохнул Андрей, — а я-то думал, ничего не даст. — И, оглядывая хлеб с картошкой, предложил: — А может, съедим по одной, пока горячие-то?

— Да-авай, — согласился я.

Мы чистили на ходу не остывшие еще картошки, грели ими руки и желудки свои грели, уписывая с аппетитом, забыв про соль. Из дома мы вышли натощак, и подаяние Матросихи подкрепило нас, прибавило нам смелости.

Матросихин бугор обежали быстро. Два дома, где залаяли на нас собаки, обошли стороной, а в трех нам подали по увесистому ломтю хлеба. Затем спустились под бугор и повернули обратно, чтобы начать обход другого порядка. Мы и без Матросихи знали, что в крайнем доме живет Валет, как прозвали его за то, что валял он валенки. К нему ходили и наши деревенские, упрашивая свалять получше да поскорее, до зимних холодов. Но заказов у него было столько, что он не управлялся, хотя и жена помогала, так что приходилось еще бутылкой его задабривать. Жил он, как говорили знающие люди, «на большой с накрышкой», без мяса и без стопки обедать не садился, и мы надеялись, что если не посадят нас в этом доме за стол, так подадут хоть как следует, может, и ветчинки отрежут.