Луи-Себастьен Мерсье - Год две тысячи четыреста сороковой

• Название: Год две тысячи четыреста сороковой
• Автор: Луи-Себастьен Мерсье
• Издательство: Наука
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1977

---

На нас обрушиваются еще более чувствительные удары. Нас презирает сильный; он отказывает нам даже в праве на честь, он приходит в наши хижины, соблазняет наших дочерей и уводит их, делая жертвами разврата. Тщетно взываем мы к тем, кто держит меч правосудия. Они отворачиваются от нас, они не снисходят к нашим бедам; они защищают лишь наших обидчиков. Лицезрение чужого богатства, оскорбляя нашу нищету, делает жизнь нашу еще невыносимее. Пьют нашу кровь и запрещают роптать! Тот, кто жестоко обирает нас, кичится творениями наших рук, но ему, окруженному наглой роскошью, нет дела до усовершенствования наших ремесел, им движет лишь презренная жажда золота; в нас он видит лишь рабов, ведь мы не восстаем и не жаждем крови. Беспрестанно терзающая нас нужда развратила прежде невинные наши нравы. В нашу среду проникли недобросовестность и бесчестность, ибо жизненная необходимость обычно берет верх над добродетелью. Но кто подает нам пример бесчестности? Кто погасил в наших сердцах ту душевную чистоту, что объединяла нас в столь совершенном согласии? Кто повинен в нищете нашей — сей матери всех пороков? Многие из наших сограждан отказываются иметь детей, дабы не обрекать их на голод еще с колыбели. Другие впали в отчаяние и кощунствуют, кляня Провидение. Кто ж истинный виновник наших бедствий? Да проникнут справедливые наши жалобы сквозь густую пелену, обволакивающую троны! Да пробудятся короли и вспомнят, что и они могли родиться такими, как мы, и что детей их может постигнуть наша участь. Неразрывно связанные с землей отчизны, а вернее — составляя неотъемлемую ее часть, мы не отказываемся трудиться ради ее блага. Мы просим одного: пусть какой-либо добросовестный человек вычислит предел наших сил, дабы вовсе не раздавило нас то бремя, которое мы рады бы нести, когда бы оно было им соразмерно. И тогда, спокойно существуя в соответствии со своими достатками, довольные судьбой своей, мы спокойно взирали бы на благоденствие других, нимало не тревожась о собственной участи.

Жизненный путь наш более чем наполовину пройден. Сердца наши наполовину мертвы от горестей. Дни наши сочтены. Не о себе только печемся мы, но и об отчизне. Мы — ее опора. Но если гнет будет возрастать, нас ждет гибель, и тогда рухнет наше отечество, а под обломками его погибнут и тираны. Мы не желаем сего бессмысленного и печального возмездия. Какой толк нам после смерти в несчастии ближних наших? Мы взываем к государям, если только сохранилось еще в сердцах их что-либо человеческое. Но если они зачерствели окончательно, пусть узнают владыки мира, что умирать мы умеем и что смерть — а она никого не минует — для них будет страшнее, чем для нас.

229

Видел я, как один принц въезжал в некий чужеземный город. Палили из пушек. Принц был роскошно одет, его везли в золотой карете в сопровождении множества пажей и лакеев. Лошади скакали с веселым ржаньем, словно они везли само счастье. Все крыши были усеяны зеваками, все окна раскрыты, улица была запружена народом; кавалеристы играли саблями, сверкавшими на солнце, солдаты махали ружьями. Воздух сотрясался от гудения труб. Поэт настраивал свою лиру, оратор лишь ждал мгновения, чтобы гость ступил на землю. Его препроводили торжественно во дворец, и все при виде его бурно выражали почтение и радость. Стоя у окна, я смотрел на все это в размышлял. Несколькими днями позже я встретил этого принца на улице, пешком без всякой свиты в обыкновенном платье. Уж не знаю, почему, но только никто не обращал на него внимании, напротив, его то и дело толкали. И вдруг на улице появился какой-то шарлатан, который сидел в маленькой повозке, запряженной несколькими большими собаками, с обезьянкой вместо форейтора на запятках. Тут стали раскрываться все окна, послышались восторженные возгласы, и все как один устремили глаза на шарлатана. И сам принц, увлеченный толпой, не мог оторвать от него взгляда. Я смотрел на него и чудилось мне, будто он говорит себе: «Пусть никогда больше приветственные клики толпы не затуманят мой разум безумной гордыней. Не человеком этим восхищается толпа, а лишь причудливым его выездом. Не я приковывал к себе взоры всего города, а мои лакеи, мои лошади, сверкание моего платья, позолота моей кареты».

230

В Турции, а ныне и во Франции, всякий правитель такой же полновластный хозяин, как и король; это-то и составляет несчастие народов. Вот самая злополучная форма государственного правления.

231

Фуке{409} говаривал: «У меня в руках все деньги королевства и прейскурант всем добродетелям!».

232

Всем этим откупщикам, управителям, сборщикам налогов, коих жажда обогащения заставила пожертвовать репутацией честного человека и примириться со всеобщей ненавистью, в голову не приходит употребить свои деньги на добрые дела. Пышностью и роскошью они прикрывают свое происхождение и источник своих богатств; они предаются различным увеселениям, дабы забыть о том, чем они были и что делали прежде. Но самое большое зло не в этом — пуще, чем их самих, богатства эти развращают тех, кто им завидует.

233

Все это пускание по ветру общественных богатств, все эти неумеренные награды, коими осыпаются иные недостойные подданные, все это чудовищное расточительство, которого не знали самые жестокие захватчики, — вот те внутренние язвы, что исподволь готовят гибель государства. Мы знаем из истории, что наиболее умные тираны были и наиболее расточительными. Я где-то читал, что Август бывший владыкой мира, имел сорок вооруженных легионов, которые стоили ему двенадцать миллионов в год.{410} Над этим стоило бы призадуматься.

234

Историю войн можно было бы озаглавить так: «История личных страстей министров». Иной из них только в отместку за слегка задетое самолюбие может с помощью злокозненных переговоров привести к войне с отдаленным и миролюбивым государством.

235

Верность — вовсе не рабская зависимость от воли другого человека. Ее символом считается собака, которая постоянно виляет хвостом, всюду следует за своим хозяином и слепо бежит выполнять всякий его приказ, будь он даже жесток и несправедлив. Я полагаю, что истинная верность состоит не в раболепстве, а в точном соблюдении законов разума и справедливости. Какую истинную верность своему государю обнаруживает Сюлли, разрывая брачное обязательство Генриха IV!{411}

236

Я только горько усмехаюсь, когда слышу о всяких заманчивых проектах, касающихся земледелия и народонаселения: налоги, которые ныне более высоки, чем когда-либо, отнимают у народа все, что он зарабатывает в поте лица своего, цены же на зерно неуклонно растут вследствие монополии тех, в чьих руках сосредоточены все деньги королевства. Сколько же раз повторять всем этим бессердечным гордецам: «Предоставьте полную свободу торговле и судоходству! Убавьте налоги! Только это может прокормить народ и остановить то стремительное обезлюдение страны, начало коего мы видим воочию». Но увы! Любовь к родине есть добродетель запрещенная. Тот, кто живет лишь для себя, кто думает лишь о себе, кто молчит и отводит взгляд, дабы не содрогнуться от ужаса, — вот кто слывет у нас хорошим гражданином; его даже превозносят за умеренность и осторожность. Что до меня, я молчать не в силах и скажу о том, что видел. Поезжайте по Франции, вы собственными глазами увидите, до какого предела дошли в большинстве ее провинций бедствия народные. Сейчас у нас 1770-й год. Вот уже третья зима, как дорожает хлеб. Еще в прошлом году добрая половина крестьян жила за счет общественной благотворительности. Нынешняя зима будет еще страшнее, ибо у тех, кто жил до сих пор продажей своего жалкого скарба, уже нечего продавать. Сей несчастный народ обладает долготерпением, которое заставляет меня дивиться могуществу законов и силе воспитания.

237

Как фальшива, как жалка наша учтивость! Как гнусна, как оскорбительна вежливость вельможи! Это всегда маска, притом более отталкивающая, нежели самое уродливое лицо. Все эти жеманные поклоны, преувеличенные любезности, театральные жесты непереносимы для человека искреннего. Блистательная искусственность наших манер более отвратительна, чем невежливость самого неотесанного грубияна.

238

Развращенный ум опаснее любострастия, ныне это главный порок, губящий молодых парижан.

239

До чего же подлая вещь — этот фарфор! Какая-нибудь кошка ударом лапки может причинить больше вреда, нежели потрава на двадцати арпанах земли.

240

Беседа оживляет столкновение идей, выставляет их в новом свете, развивает драгоценный дар взаимного понимания и является одним из самых больших наслаждений в жизни; этому занятию я охотнее всего предаюсь. Но я заметил, что в свете беседа вместо того, чтобы закалять душу, питать и возвышать ее, напротив, истощает и расслабляет. Решительно все подвергается сомнению. Острословие, коим у нас злоупотребляют, способно опровергнуть все, вплоть до самых очевидных вещей. Мы слышим здесь восторженные похвалы тому, что привыкли порицать. Всему находится оправдание. И незаметно для себя мы впитываем великое множество странных и чуждых нам идей. Мы коверкаем свою душу, то и дело сталкивая ее с различными мнениями. Они источают какой-то яд, сей яд ударяет вам в голову и помрачает изначальные идеи, обычно наиболее здоровые. Скупец, спесивец, развратник обладают такой искусной логикой, что вы иной раз уже меньше ненавидите их, после того как выслушаете их доводы: каждый ведь приводит вам доказательства, что он ни в чем не виноват. Надобно поскорее вернуться в свое одиночество, чтобы вновь воспылать прежней ненавистью к пороку. Свет приучает вас к тем недостаткам, кои объявляет достоинствами: мы и сами не замечаем, как просачивается в нас их обманчивый разум; слишком много общаясь с людьми, становишься меньше человеком, благодаря им начинаешь видеть все в ложном свете, и это ведет к заблуждениям. Лишь закрыв за собой дверь, находишь вновь и начинаешь видеть чистый свет истины, который меркнет средь многочисленной толпы.