Луи-Себастьен Мерсье - Год две тысячи четыреста сороковой

• Название: Год две тысячи четыреста сороковой
• Автор: Луи-Себастьен Мерсье
• Издательство: Наука
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1977

---

147

Не монархам, как бы ни были они всевластны, не князьям, как бы ни были они богаты, не разного рода правителям обязано большинство наций своим блеском, своей силой и славой, а тем обыкновенным людям, что достигли столь поразительных успехов в ремеслах, в науках, да и в самом искусстве управления. Кто измерил вдоль и поперек земную поверхность? Кто открыл систему расположения небесных тел? Кто привел в движение эти удивительные мануфактуры, что одевают целые народы? Кто написал естественную историю? Кто проник в глубины химии, анатомии, ботаники? Еще раз скажу: это обыкновенные люди. И в глазах здравомыслящего человека они должны затмить этих мнимых великих мира сего, этих надменных карликов, которых питает лишь собственная спесь. Ведь на самом деле не короли, не министры, не люди, облеченные властью, являются, подлинными хозяевами мира; ими являются те превосходные мужи, чей могучий голос сказал своему веку: «Отрешись от нелепых предубеждений, вознеси свою мысль, отвергни то, чему по глупости своей ты поклонялся,{362} поклонись тому, что по невежеству своему отвергал, употреби на пользу прежние свои заблуждения и уразумей права человека; уверуй в мои идеи; путь твой предначертан, иди же вперед, я ручаюсь за успех».

148

Нерон поселил в своих покоях знаменитую Локусту, искусную в приготовлении тонких ядов. Он так заботился о том, чтобы сохранить эту женщину, столь необходимую для осуществления его замыслов, что приставил к ней охрану. Это она приготовила питье, от которого умер Британник.{363} Так как от ее яда лицо несчастного принца почернело, Нерон приказал покрыть его слоем белил, чтобы оно являло взорам вид бледности, присущей обыкновенной смерти. Но когда его хоронили, хлынул сильный дождь, который смыл белила и сделал явным то, что император желал скрыть. Я вижу в этом случае довольно верную аллегорию: короли милостиво ласкают преданных им извергов; то ли по слепоте, то ли по ошибке, то ли вследствие уверенности в своей власти они полагают, что им удастся обмануть людей, устремивших на них свой взгляд; но история, сей обильный дождь, вскоре смывает обманчивый слой белил и возвращает преступлению свойственный ему цвет.

149

Люди заурядного ума и те, кои недостаточно глубоко вдумываются в государственные дела, неспособны заметить, что науки и различные теории непосредственно связаны со счастьем и благоденствием государства.

150

Можно с большой долей уверенности утверждать, что просвещение, с каждым днем делая все большие успехи и постепенно проникая почти во все государства, решительно уничтожит всю эту причудливую груду законов и заменит их более естественными и здравыми установлениями. Общественный разум будет обладать могущественной и мудрой волей, которая преобразует народы. Эту важнейшую услугу человечеству окажет книгопечатание. Давайте же печатать книги! И пусть читают все — женщины, дети, слуги и др. Но вместе с тем давайте печатать лишь то, что истинно и полезно, и будем хорошенько думать, прежде чем писать.

151

Я читал одну превосходную трагедию Эсхила, его «Прометея»:{364} великолепная и прозрачная аллегория — гении, преследуемый деспотом. За то, что он просветил смертных, принес им небесный огонь, Прометей пригвожден к вершине скалы; палимое лучами солнца тело его постепенно обугливается; вкруг него стенают нимфы из окрестных лесов, но они не в силах облегчить его страданий. Фурия связывает ему ноги цепями, от чего боль пронзает все его тело. Но, несмотря на все эти муки, в сердце его нет и следа раскаяния — он не жалеет, что служил добродетели.

152

Какая великая награда для писателя, друга истины и добродетели, когда мы, читая его творение, роняем на его страницы горячую слезу, когда оно исторгает у нас тяжкий вздох, когда, закрыв его книгу, мы вздымаем глаза наши к небу, полные решимости посвятить себя добродетели! Вот, без сомнения, лучшая награда, которую только он может себе пожелать. Что по сравнению с этим разноголосая шумная слава, столь же суетная, сколь и быстротечная, столь же завидная, сколь и переменчивая?

153

Писатель, который не снискал себе громкой славы, может утешаться мыслью, что был бы знаменит, живи он в век менее просвещенный. Когда бы прогресс человеческих знаний был ему дороже собственного тщеславия, он радовался бы тому, что ему не удается выйти из безвестности.

154

Мне всегда очень любопытно бывает взглянуть поближе на выдающегося человека, и мне всякий раз кажется, что все в нем — походка, поступки, лицо, осанка — отличает его от обыкновенных людей. Ничего не остается, как обратиться к новой науке — физиогномике.{365}

155

На бульварах показывали говорящую куклу,{366} на которую дивился народ. Сколько механических кукол с человеческими лицами при дворе, в суде, в Академии произносят свои речи лишь благодаря некоей запрятанной в них невидимой пружине, развязывающей им язык. Механизм перестает действовать, и куклы немеют.

156

Говорят, будто нынче невозможно прославиться. О люди, алчущие славы, ведь остается еще один путь — путь добродетели, на этом пути вам немного встретится соперников. Но не этой славы вы жаждете. Понимаю, вам нужно, чтобы все о вас говорили. Я оплакиваю вас, оплакиваю весь род людской.

157

Пусть тот, кто хочет обрести душевную силу, развивает ее прилежной работой: нет большего раба, нежели бездельник.

158

Разум человека долговечнее его чувств; следовательно, мудрее тот, кто ищет радостей в разуме, а не в чувствах.

159

Великий человек скромен, человек посредственный всюду твердит о мельчайших своих заслугах. Так, величественная река безмолвно несет воды свои, в то время как маленький ручеек с шумом и грохотом сбегает по камням.

160

Нет предмета, который нельзя было бы осмыслить с разных точек зрения; но из всех них истинна лишь одна. И труд, и сам гений становятся бесполезными, если устраниться от ее поисков.

161

Какую жалость вызывают у меня ревнивые, завистливые умы! Они скользят мимо самого интересного в сочинении, не умея извлечь из него ничего полезного; они ищут в нем лишь себе подобное, то есть дурное. Ежедневно упражняя и разум свой, и вкус и тем самым питая и то, и другое, писатели создают себе радости, вновь и вновь возобновляемые, и самый счастливый человек — тот, что способен отринуть от себя зависть или излишнюю обидчивость.

162

Когда во время спектакля или в Академии что-либо трогательное или возвышенное вызывает восторг собравшихся и вместо глубокого душевного волнения, вместо молчаливого порыва я слышу эти все усиливающиеся рукоплескания, от которых того и гляди рухнет потолок, я думаю: сколько бы эти люди ни били в ладоши, они не испытывают при этом никаких чувств, они подобны обезьянам, производящим шум посредством двух дощечек.

163

Насколько язвительное глумление есть плод человеческой злобы, настолько же остроумная шутка — плод мудрости. Шутки и насмешки были наиболее действенным оружием Сократа.

164

После университетских наград, закладывающих в юные головы семена глупой гордыни, я не знаю ничего более опасного, нежели медали наших литературных академий. Тот, кто получает их, начинает всерьез воображать себя важной особой, и это развращает его на всю жизнь. Он станет с пренебрежением относиться ко всем, кто не был увенчан столь редкостной, столь славной наградой. Обратите внимание на пример смехотворнейшего самомнения в «Меркюр де Франс» от сентября 1769 года, страница 184, строка 13. Некий весьма малозначительный автор{367} напоминает публике, что в бытность свою в коллеже он шел первым и лучше своих товарищей писал сочинения. Он очень этим горд и воображает, будто занимает первое место и в республике словесности… risum teneatis amici…{368}

165

Первый карательный указ против частных мнений и суждений издан был Людовиком IX, обычно называемым Людовиком Святым.

166

Королевский цензор! Я никогда не мог без смеха слышать эти два слова. Мы, французы, не понимаем, до чего же мы смешны, и насколько правы будут те наши потомки, которые станут взирать на нас с жалостью.

167

Слабое оружие, которым к тому же запрещают еще и пользоваться! Наглые, тщеславные вельможи ему покровительствуют и в то же время страшатся его.