Луи-Себастьен Мерсье - Год две тысячи четыреста сороковой

• Название: Год две тысячи четыреста сороковой
• Автор: Луи-Себастьен Мерсье
• Издательство: Наука
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1977

---

89

Когда мне говорят о тех китайских мандаринах,{325} которые, будучи атеистами, проповедовали высокие нравственные начала и целиком посвящали себя общественному благу, я не пытаюсь опровергать историю; но это представляется мне чем-то совершенно невероятным.

90

Ощущение присутствия — у всех и у каждого в отдельности — милосердного и щедрого бога возвышает для нас природу и наполняет все вокруг чем-то живым и одухотворенным; этого не в силах сделать лишенное надежды безверие.

91

«Я страшусь бога, — говорил некто, — а после бога страшусь лишь того, кто не страшится его».

92

Естественная религия — такая простая и чистая — говорит на языке, внятном всем народам; она понятна всякому чувствующему существу; она не окружена призраками и тайнами; она — вечно живая; неизгладимыми письменами запечатлена она в сердце каждого; велениям ее не угрожают ни перемены, претерпеваемые землей, ни ущерб, что наносит время, ни причуды, свойственные тем или иным вероучениям. Всякий добродетельный человек является ее священнослужителем. Она направлена против заблуждений и пороков. Вселенная — вот храм ее, Творец — единственное божество, коему возносятся молитвы. Это говорилось уже множество раз,{326} но полезно повторить. Да, единственная религия, в коей нуждается человек, — это нравственность; он религиозен, если разумен; он добродетелен, если приносит пользу другим. Заглядывая в глубины своего сердца, всякий человек узнает, что должен делать он для себя самого и что должен делать для других.

93

Подавляя людей постоянным страхом, затемняя их разум, бо́льшая часть законодателей делала их рабами, льстя себя надеждой, что вечно будет держать их под ярмом. Христианское представление об аде есть бесспорно кощунство, оскорбляющее доброту и справедливость божьи. Зло всегда производит на человека более разительное впечатление, нежели добро. Так, бог жестокий более поражает воображение, чем добрый бог. Вот почему во всех религиях мира преобладают мрачные краски. Они склоняют смертных к печали и скорби. Имя божье беспрестанно возобновляет в их душах страх. Сыновняя доверчивость, почтительная надежда куда лучше прославляли бы Всеблагого.

94

Слово свое она сдержала.

95

Какую книгу можно было бы написать о европейцах в Новом Свете!{327}

96

Когда я думаю об этих несчастных, связанных с природой одним лишь страданием, заживо погребенных в недрах земли, тоскующих о солнце, которое они имели несчастье видеть, но уже никогда больше не увидят, о тех, чей каждый вздох сопровождается стоном, ибо они знают, что им суждено выйти из ужасающего этого мрака лишь для того, чтобы погрузиться в вечный мрак смерти, — все существо мое содрогается, и мне мнится, будто это я живу в той могиле, где живут они, вместе с ними дышу копотью факелов, освещающих страшное их жилище… Золото, кумир сей земли, предстает мне тогда в истинном его свете, и я чувствую, что в этот металл, источник стольких злодейств, Провидение, как видно, вложило и наказание за те бесчисленные страдания, которые он приносит еще до того, как его извлекают на белый свет.

97

Двадцать миллионов человек было уничтожено несколькими испанцами, в то время как в самой Испании едва насчитывается семь миллионов душ!

98

Когда бы Платон вновь вернулся в этот мир, он, без сомнения, с восторгом обратил бы свои взоры на швейцарские республики. Швейцарцы превзошли всех других в том, что составляет главную сущность республик, — каждая сохраняет свою свободу, не посягая на свободу других. Прямодушие, чистосердечие, трудолюбие, то дружеское отношение к другим нациям, подобного которому не знает история; сила и смелость, воспитываемые в условиях полного мира, вопреки разнице религий, — вот что должно было бы служить образцом всем народам и заставить их устыдиться своих безумств.

99

Герой этот пощадит, без сомнения, тех великодушных квакеров,{328} которые только что даровали своим неграм свободу: незабвенное время, которое вызвало у меня слезы умиления и радости и заставит меня возненавидеть тех христиан, что не захотят следовать их примеру.

100

Тот, кто крутит вертел, не должен стелить скатерть, а тот, кто стелет скатерть, не должен крутить вертел. Любопытнейший предмет исследования — уставы корпораций,{329} существующих в славном городе Париже. Парламент заседает в течение многих часов, решая важный вопрос о правах харчевника. На днях рассматривалось дело, единственное в своем роде. Союз парижских книготорговцев заявил, что таланты Корнелей, Монтескье а проч. — это его достояние, и все, что производит мыслящий мозг, принадлежит книготорговцам; человеческие знания, изложенные на бумаге, являют собой предмет, коим торговать надлежит якобы им одним, и автор книги отныне сможет извлекать из нее лишь тот доход, который им угодно будет ему пожаловать. Эти нелепые притязания были обнародованы в одной брошюре. Г-н Ленге, человек красноречивый, образованный и весьма даровитый, изрядно потешается в ней над глупыми книготорговцами;{330} но, само собой, эти ядовитые насмешки прежде всего относятся к злосчастному торговому законодательству Франции.

101

Один крестьянин навьючил на своего осла две одинаковые корзины. Корзины эти до самого верха были наполнены яблоками. Хоть ноша и была тяжела, бедный осел покорно шел вперед. Неподалеку от деревни крестьянин увидел яблони, покрытые спелыми плодами. «Раз несешь те, снесешь как-нибудь еще и эти», — сказал он и взвалил на осла новый груз. Хозяин был жесток, осел терпелив. Он напрягал последние силы. Вдруг хозяин заметил на дороге еще одно яблоко: «Ну, — воскликнул он, — от одного-то тебя не убудет». Бедный осел ничего не мог на это ответить, но, изнемогши, он упал и издох под своей поклажей.

А вот и мораль: крестьянин — это государь, осел же — народ. Но это кроткий народ-осел; он не так неучтив, чтобы падать на землю. Он будет умирать стоя.

102

Лучший способ сократить число преступлений — это сделать народ зажиточным и довольным. Три четверти злодеяний рождаются из нищеты; в народе, средь которого царит изобилие, нет ни воров, ни убийц. Добрые нравы зависят от доброго достатка — вот первое правило, которое надлежит усвоить королю.

103

Мы высказываем наипрекраснейшие соображения. Мы производим расчеты, мы пишем, мы упиваемся нашими политическими идеями — и никогда еще не делали мы такого великого множества ошибок. Чувство, без сомнения, было бы нам гораздо более верным вожатым. Постоянно все взвешивая, мы стали бездушными скептиками. Не рассудок, а сердце всегда лежит в основе великих и славных деяний. Генрих IV был лучшим из королей — и не благодаря обширности знаний, но потому что всем сердцем любил людей. Сердце подсказывало ему, как сделать их счастливыми. Несчастен век, лишь холодно рассуждающий о счастье.

104

Этот пресловутый закон,{331} который должен был споспешествовать народному благоденствию, привел только к голоду: он наложил руку на снопы обильнейших урожаев, он заставил бедняков умирать голодной смертью у дверей ломящихся от зерна амбаров. Неизвестное дотоле нравственное бедствие поразило нацию: собственная почва ее перестала ей принадлежать; развращенность нравов явила себя в самом ужасающем своем виде. Человек выказал себя жесточайшим врагом человека. Страшный пример — и столь же гибельный, как и самый голод. Сам закон освятил собой сию исключительную бесчеловечность. Я верю, что сочинители, бывшие виновниками этого закона, были людьми глубоко человечными; быть может, настанет день, и он окажется полезным; но эти сочинители должны вечно казниться, что, сами того не желая, стали причиной смерти многих тысяч людей и страданий тех, кого смерть пощадила. Они слишком поторопились; все сумели они охватить взором, кроме человеческой жадности, разгоревшейся при виде этой опасной приманки. «Они, — выразительно говорит г-н Ленге, — вложили в руки торговли насос, с помощью коего выкачиваются соки из народа».{332} Общественный ропот должен взять верх над «Эфемеридами».{333} Слышатся стенания и крики; следовательно, для нынешнего времени такой порядок дурен. Какое нам дело, что причина зла в местных условиях: надобно было предугадать их, предвидеть, предупредить, уяснить себе, что тех, кто нуждается в самом необходимом, не следует отдавать во власть случайного хода событий; что в обширном королевство столь необычное новшество произведет потрясение, которое несомненно окажется пагубным для беднейшей части его населения. А экономисты между тем были уверены в обратном. Им следует признаться в том, что их ввело в заблуждение желание всеобщего блага; что они недостаточно обдумали свое предприятие, что они рассматривали его отдельно от всего прочего, в то время как в вопросах политических все соприкасается между собой. Недостаточно уметь считать, надобно обладать государственным умом; надобно уметь принимать в расчет то, что может быть изменено, искажено, изуродовано человеческими страстями; надобно уметь предвидеть, какое воздействие окажет поведение богатых на бедную часть нации. Экономисты же рассматривали вопрос лишь под тремя углами зрения, позабыв о наиболее важном — об интересах трудящихся людей, составляющих три четверти нации. Их поденная плата отнюдь не повысилась, а жадный откупщик стал еще более их притеснять; они вынуждены работать вдвое больше, чтобы заглушить крики голодных детей своих. Дороговизна хлеба стала определять собой стоимость других продуктов, и каждый человек оказался наполовину менее богатым. Таким образом, закон этот явился не более как обманчивой личиной, позволившей откупщикам свободно осуществлять самое жестокое свое господство; его обратили против родины, чье благоденствие он призван был составить. Плачьте же, сочинители! И хотя вы следовали великодушным порывам своих сердец, преисполненных любовью к родине, уразумейте, как пагубно сказалось то, что вы не знали свой век, не знали людей и предложили им совершить благодеяние, которое они превратили во зло. Именно вы обязаны теперь облегчить муки больного, убиваемого сим лечением, спасти его, если это в ваших силах: hic labor, hoc opus.{334}