Виктор Попов - Закон-тайга

• Название: Закон-тайга
• Автор: Виктор Попов
• Издательство: Алтайское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

В книгу вошли известные читателям повести «Закон-тайга», «Экспедиция спускается по реке», «Однодневка» и рассказы.

---

В один из майских дождей мы с Ксюшей мчались на очередную выволочку к нашему комсоргу Лешеньке Печенову. Вина наша была неимоверна — прошлялись накануне по кино и танцулькам, а стенной газеты не разрисовали. Барабанила по нашим химплащам забортная вода, сапоги скользили, подошвы при каждом шаге вытягивали оковалки грязи чуть не пудовые… В общем, скорость, которую мы развили при этих условиях, представить ты в состоянии. Насчет наших благодарностей комсоргу Лешеньке тоже можешь пофантазировать. И вдруг объявилась сила, которая нас приостановила и даже на некоторое время вытряхнула из нас память о газетно-общественном преступлении. Первой эту силу обнаружила Ксюшка. Мы в это время как раз месили грязь возле жердястой, верхом подавшейся на улицу изгороди. Ксюха, балансировавшая впереди, вдруг замедлила ход, и я ткнулась физиономией ей в затылок. Я даже облаять ее не успела, как она объяснила причину:

— Взгляни-ка, эт-та экземпляа-а-р! Что-то я тут прежде не замечала такого…

У крыльца ветхой пятистенки, горницу в которой снимали наши ребята Алик и Гришка, на том месте, где бабы ставят под сток бочку для дождевой воды, полоскался парень. Водяной жгут падал на его остриженную голову, разбивался брызгами, и они фонтанчиками летели на покатые, какие-то необъятные плечи. Тело парня будто сплетено из змей, которые только для приличия прикрыты коричневатой, никогда, видимо, не теряющей загара кожей. Парень ухал, растирался, и змеи шевелились, обвивали его руки, живот, бедра… Это, черт возьми, было зрелище. Понимаешь, Таська, чудесное чудесно не только в мраморе. Парень, разумеется, заметил наше любопытство. Выскочил из-под струи, и, подпрыгивая на одной ноге, чтобы вытряхнуть из уха воду, позвал:

— Эй, красавицы, что стоите, давайте в мой бассейн.

Я не люблю деревенских кавалерствований, меня раздражает сама попытка завести со мной такое вот знакомство по программе-минимум. Такое впечатление, будто тебя прощупывают. И, как только парень принял этот тон, с меня все очарование как рукой сняло. Обыкновенный сивко-бурковый ловелас, для которого оптимальные отношения с девушкой таковы: гармошка — сеновал. А Ксюшка, понимаешь, Ксюшка, которая игнорировала лучшие умы местного человечества, вдруг откликнулась:

— Мы с незнакомыми не купаемся.

— Познакомимся.

— А что мамка скажет?..

— Договоримся…

Я так толкнула Ксюшку, что у нее аж голова дернулась. Чтобы удержаться на ногах, она вынуждена была шагнуть вперед, и тут уж остановиться я ей не дала.

— Ксюшка, дура, ты что делаешь? Чего ты под Марфутку работаешь?..

— Почему — работаю? Ты, подружка, не фарисействуй. Нечего мне о высоких материях. Марфутка в каждой из нас таится. Грянет срок, она и тебя в кусты потащит.

— Иди.

В конторе у Алика узнали подробности:

— Константин, сын хозяйки. Демобилизовался с Черноморского. Парнишка дошлый. Гранит наук грызет на втором курсе юридического… Э, да ты, никак, не из простого любопытства (это — Ксюшке), что ж, могу посодействовать, старуха… Представляю, представляю…

Но «представились» мы без его стараний и даже… без Ксюшки. Да, так вот, Тасенька, так произошло и ничего тут не попишешь. До кустов, правда, не дошло, но Марфутка все-таки существо до чертиков властное… А Ксения Михайловна на меня обидеться изволили и даже объясниться не пожелали. Да-с. Она вообще полагает себя человеком принципиальным, живущим по большому счету.

Бывают, знаешь, такие небожители. Они считают: жить по большому счету, значит постоянно кипеть. К нам, грешникам, они относятся пренебрежительно, называют головешками, золой, короче, клеймят со всей страстностью, на которую их обязывает «большой счет». Смотришь на таких людей, вроде и впрямь крупно они живут — во всем в курсе, до всего им дело. Это — первое впечатление. А вникнешь — ольховые дрова. Огонь, искры до потолка, треску на весь дом, тепла же не остается.

По-моему, жить по большому счету это — уметь аккумулировать себя для дел истинных, не растрачиваться по пустячкам. Есть дела, а есть делишки, так вот, уменье их четко разграничить и есть «первоступень» счета. Существуют большие принципы, ради которых следует воевать до потери сознания, и существует принцип ради принципа, ради того, чтобы возвыситься в собственных глазах, чтобы убедить себя, что и здесь — не ветряная мельница, и силы свои ты прикладываешь с отдачей. Вот и шумит такой «большесчетник» по любому поводу, щиплет себя на лучинки, а когда дойдет до истинной необходимости, глядишь, он уже истратился. Пыхтит, правда, еще, пускает для приличия пар, только пар-то его не к делу — отработанный. Думаю я о таких, как Ксюшка, и хочется сказать: «Нет, подружка, при большом счете надо быть не салютной ракетой, которая донельзя огненна. Боевая пуля куда скромней, зато мощь ее концентрированная».

На сем письмишко кончаю — Петр, вижу, что-то опять к Косте прицепился. Думаю: «Не дай бог, лопнет терпение Константина, как не выдерживает мое…»

VIII

К вечеру пошел первый снег. Крупный, бархатный, он неслышно касался воды и тут же исчезал. Получалось, как в сказке: белая стена опускается, опускается из бесконечности, доходит до свинцовой ленты и пропадает неизвестно куда. Словно вода всасывает ее воровато, ненасытно. В этой неутоленной жадности реки было что-то беспощадное. Будто предупреждала вода: бойтесь.

Белая стена входит в свинцовое бездонье неслышно и бесконечно. Как в страшной сказке.

Петр, поджав коленки к подбородку, неподвижно сидел на берегу. Тяжелый, обрастающий белым, ласковым бархатом. Наташа и Константин пошли, как сказали, проверить, не забыли ли что на южном склоне, хотя забыть, понятно, было нечего. Скоро они должны прийти. Очень скоро они должны прийти. Самое страшное — это вот так сидеть одному и не знать, далеко ли люди и когда они вернутся. Почему он не пошел вместе с ними? Не пошел… А зачем идти? Плевать они хотели на тебя, Петр Андреевич.

Как часто стало случаться, в Петре вдруг объявился посторонний. Он был очень злым и ехидным, этот так не ко времени проявлявшийся судья. Петру очень хотелось жалеть себя, объяснять свои действия необходимостью, гордостью, независимостью, а судья во всем сомневался и трунил, трунил, натягивая и без того натянутые Петровы нервы. В чем он только не обвинял Петра: в зависти, в никчемности, в хлипкости и прямой ему противоположностью выдвигал Константина, Человека-Хозяина, Человека-Глыбу, который и по Луне будет, пожалуй, шагать уверенно, невозмутимо и расчетливо, как шагает по тайге. Закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, Петр неожиданно произнес длинное, нескладное ругательство. И так оно было неуместно здесь, среди вековой, нетронутой тайги, над степенным, несдающимся ключом, что Петр горько улыбнулся. Случайная и неяркая возникла мысль: наверное, именно тайга отучила ругаться раскольников. Здесь, в дебрях, все особое — люди, их отношения, даже слова. Нигде человек не бывает так незаметен и одинок, как в тайге и в пустыне. Вот он сидит на берегу реки. Подойдет кто-нибудь сзади, ударит — и в воду. А сам уйдет. Закон — тайга, прокурор — медведь. Завалит снегом следы, не найдешь. Да и кому надо — искать.

Петру стало жутко, он резко обернулся. Никого. Снег еще не коснулся таежной земли. Он пушит верхушки сосен и пробивается сквозь игольчатый заслон редкими, одинокими ватинками. Тайга приманивает теплом, мшистым хвойным ковром, ворсистым и скользким одновременно. И Петр вдруг чувствует, что замерз. Костер. Это не только тепло — это действие. Движение, занятость, какое-то разнообразие, лазейка в белой, бесконечной стене.

Валежник хрустит сухо, как выстрел. Из-под пружинистого игольчатого настила он выдирается с влажным, хлюпающим звуком.

Коробка спичек. У него она последняя. У Наташи — неизвестно, у Константина спички есть наверняка. А если и нет, не должен же Петр замерзать. Есть, нет — какое ему дело. К тому же — одна спичка. Нет, не одна. То ли дрожат руки, то ли отсырел коробок, три спички искрят, пыхают, но не загораются. Расстегнув телогрейку, Петр ожесточенно трет коробок о сукно лыжной куртки. Четвертая спичка горит полно и весело. И также весело занимается от нее костер. Огонь не бежит по сухому дереву, он охватывает всю кучу веток сразу, и яркие бездымные языки пламени, чуть покорчившись на верхнем слое сушняка, взметываются и танцуют страстный вихлястый танец.

Костер тем хорош, что в него можно смотреть, отрешившись от сущего. Он влечет теплом, таинственностью своего появления, первородность огня словно снимает с человека мелкие невзгоды, суетность, приобщает к разумному, постоянному, к мирам, которые существовали до тебя, будут существовать после, которые вечны так же, как вечна мечта человека о них. Как любопытен он, танец огня. Языки пламени словно бы не имеют основания. Когда дрова горят, а не чадят, пламя не соединяется с ними, оно живет самостоятельно, не в костре, а над костром, создает независимое, необъяснимое бытие. Никогда не поймешь, почему один язычок огня взметывается к небу, а другой — никнет долу, один готичен, другой приземист и зубчат, не поймешь и не объяснишь, потому что из одного и того же сучка рождаются самые причудливые, самые разнообразные огненные сочетания.