Сергей Заяицкий - Судьбе загадка

• Название: Судьбе загадка
• Автор: Сергей Заяицкий
• Жанр: Русская классическая проза

ЗАЯИЦКИЙ Сергей Сергеевич (1893–1930) — поэт, беллетрист и переводчик. Первый сборник стихов вышел в 1914.

Заяицкий написал ряд книг для юношества и детей в реалистических тонах. Главные из них: «Робин Гуд» (Гиз, 1925); «Стрелок Телль», комедия (Гиз, 1925); «Вместо матери» («Молодая гвардия», 1928); «Внук золотого короля» («Молодая гвардия», 1928). Из них пользовались успехом в Московском театре для детей и в некоторых провинциальных театрах: «Робин Гуд», «Пионерия», «Мистер Бьюбл и червяк», «Стрелок Телль».

Рассказы и повести Заяицкий начал печатать в 1922 (альманах «Трилистник», рассказ «Деревянные домики»). Из беллетристических произведений З. выделяются: повесть «Баклажаны» («Круг», 1927), «Земля без солнца» (1924), «Жизнеописание Степана Александровича Лососинова» (Гиз, 1926), «Красавица с острова Люлю» («Круг», 1926). Последняя повесть (издана под псевдонимом Пьера Дюмьеля) является остроумной пародией на французский авантюрно-экзотический роман

---

Сергей Заяицкий Судьбе загадка

Глава 1 Внезапный спутник

«Нет такого мгновенья в жизни, когда человек имел бы право покончить с собой.»

Наполеон

«Пятнадцать лет тому назад, товарищи, в этот самый день царские палачи и акулы мирового капитала расстреляли русский пролетариат. Теперь сами, однако, рабочие и крестьяне взяли в свои руки кормило…»

Далее не слышно стало по причине вьюги. Красные флаги наклонились все разом и опять распрямились, рябые от снежной ряби.

— Кормило взяли! Это что же такое?

— Кормить тебя будут, дяденька, шоколадными конфетами!

И пошли все, и какая-то худая дама в пенсне, как посуда, задребезжала: «Вы жертвою пали» — а за нею и все затянули, отплевываясь от вьюги.

— Эх ты, мурло! Люди жертвою пали, а он марсельезу!

— Да марсельеза громче!

— Ну, ори, черт с тобой!

* * *

— Вот я и говорю — сказал гражданин Артенев, наклоняясь к самому уху собеседника, — вы философ, вы меня поймете.

— Пожалуйста, не называйте меня философом, — возразил владелец уха, — в науке этой я вполне разочаровался. Я бы очень хотел, чтобы Гегель встал из гроба да повисел на трамвайной подножке или чтобы Фихте в очереди постоял за мануфактурой.

— Вот я и говорю, — продолжал гражданин Артенев, оглянувшись робко на красные флаги, ибо уж так был воспитан, — ну, зачем я живу?

— Я это всегда говорил, — пробормотал бывший философ, — то есть не про вас, разумеется, а про себя.

Синие сумерки поползли из подворотни, они покружились недолго под ногами и поползли кверху.

— Ну, зачем я живу? Я получил, — это не хвастовство с моей стороны, уверяю вас, — блестящее образование. Я люблю книги, уединение. Бывало, я проводил целые дни, лежа на диване в шелковом халате, читая песни провансальских трубадуров. У меня была бумага, шелковистая и гладкая, как выхоленная кожа. Я писал на ней золотыми чернилами изысканные сонеты.

Он умолк и поморщился. Очень уж громко вопил кто-то, стоя на грузовике, выплывшем из сумерек:

Граждане, кричать перестаньте!
Слушайте мое воззвание к Антанте!
Мистер Ллойд-Джордж, что за скверная манера
У вас воевать против Ресефесера.
Все равно и в Европе и в Азии
Каюк пришел буржуазия!
Господин Клемансо, поворачивай дышло,
Из Деникина с Колчаком ни черта не вышло.
Наши красноармейцы храбрая публика.
Да здравствует Советская Социалистическая
Республика!

И с грохотом поэт на грузовике провалился во мраке.

— Да, — продолжал гражданин Артенев, взяв за локоть своего спутника, — я писал изысканные сонеты. Когда мне становилось скучно в Москве, я садился в коричневый вагон с золотыми львами — помните «Compagnie Internationale»?[1] — и через два дня меня овевал морской ветерок и вдали в темную воду вонзались огни Венеции… Вы скажете, что я должен был быть дьявольски счастлив. В том-то и дело, что нет. Когда я просыпался утром, у меня почти всегда на груди лежал какой-то гнет, какая-то тоскливая расслабленность мешала мне оторваться от подушек! Я путешествовал только потому, что это было так легко… Я выбирал те страны, где, я знал, были комиссионеры с галунами на фуражках, которые за небольшую плату давали напрокат свои ноги и руки. Главная радость жизни — любовь — не была для меня доступна, ибо родители той девушки, которую я любил… впрочем, вы, вероятно, помните эту историю! Девушки, которую я любил, которую и теперь люблю, нет в Москве, ибо ее родители еще при Керенском… впрочем, повторяю, вы, вероятно, помните эту историю. Я ей написал недавно письмо с одной подвернувшейся тайной оказией, но ответа не получил… Самому ехать куда-нибудь у меня, разумеется, нет так называемой энергии… Я совершенно не знаю, зачем я брожу по улицам, ношу тяжести и вообще что-то делаю. У этих людей, которые сейчас ходили с флагами, на лицах какая-то гнусная жизнерадостность. Как я завидую этим людям и как я хочу умереть!

— Справедливо изволите рассуждать, совершенно справедливо. Под размышлениями вашими обеими руками подписываюсь и душевно радуюсь, что обрел единомышленника.

Голос, прозвучавший во мраке, был незнаком. Человек, у которого была козлиная борода, шел рядом с Артеневым, и это его придерживал он за локоть. Бывший философ исчез, очевидно, оттертый толпой.

— Простите, — пробормотал в страхе гражданин Артенев, — я думал, что говорю с одним знакомым.

— Это я извиняюсь, — возразил человек, у которого была козлиная борода; — т. е. извините. За извиняюсь у нас в гимназии ставили единицу. Всякая ошибка возможна в толпе, ибо в ней, по словам поэта, уничтожается личность… Errare humanum est! [2] А кроме того, мнение ваше для меня как бы сладчайшая музыка.

— Я очень тороплюсь, — сказал гр. Артенев робко, но вежливо, ибо уже так был воспитан.

— А я с некоторых пор никуда не тороплюсь. Раньше я тоже торопился, потому что приятно было, знаете, после метели домой прийти! Тепло… жена, знаете ли, дети… А теперь не тороплюсь. Жена моя поездом была перерезана ровнехонько пополам: мешочники столкнули. Один сын у белых погиб, другой у красных. Из-за одного меня в Вечека посадили, из-за другого выпустили. Каково семейное равновесие? Так что, видите, никаких причин особенно дорожить земным бытием у меня не имеется. И если бы вы…

Тут с внезапным ужасом задергалась козлобородая голова, словно какая-то мысль больно забилась в мозгу.

— Впрочем, в самом деле, не дерзко ли вас так при торопливости вашей задерживать… Я-то возле своего чертога стою, а вам еще по такой погоде идти, когда можно сказать: и человек, и зверь, и птица… Помните у Гоголя — средства изобразительности?

Он не то поклонился, не то опять дернул головой и скрылся за калиткой маленького деревянного домика, одного из тех, в которых, по словам старушек, и доныне в полночь собираются призраки надворных и титулярных советников и, расстегнув вицмундиры, играют в стуколку.

Гражданин Артенев быстро пошел домой, чувствуя некий (ибо уже так был воспитан) мистический страх и часто оглядываясь. Но каждый раз, когда он оборачивался, метель швыряла ему в лицо горсть холодных иголок, а ветер начинал выть еще в десять раз сильнее и яростнее.

Глава 2 Счастливые англичане

Комната, как сказано было в одной грамоте, «населяемая» гражданином Артеневым, напоминала кулису или бутафорскую маленького провинциального театра. Рядом с великолепным, верно помнившим светлейшего Кутузова креслом, — дырявые валенки, на столе красного дерева хрустальный кубок с золотым «Е», и на том же столе пшеном наполненная кастрюля. Неудивительно было бы здесь, как и в бутафорской, встретить короля рядом с чертом или бродягою. Гражданин Артенев после недавней встречи ощущал некоторое беспокойство и неловкость, которую испытывает певец после неудачного выступления или писатель, изруганный в газетах. Кому выболтал он сокровенные свои помыслы? Дабы разогнать никчемную тоску, погрузился он в чтение романа, написанного на языке всемирного бандита Ллойд Джорджа:

«Артур Грехем в своем кабриолете уже подкатил к дому № 160а на Бекер стрите, кинул вожжи груму и через секунду уже пожимал руку юной Мэбель, долженствовавшей скоро стать его любимой, любящей и законной женой»…

Гражданин Артенев опустил книгу на колени. Забытый мир ковров, лиловых абажуров, хрустальных ваз с фруктами и недозволенных ласковых слов возник перед ним. Явился величественный царедворец с седыми усами и без всякой шеи: «Мое почтение, — говорил он так, что как раз никакого почтения-то и не получалось, — много стихов барышням в альбом сочинили? В мое время и стихи сочиняли, и царю служили, и ни морфием, ни кокаином себя не подхлестывали», — и уезжал играть в винт к губернатору.

Гражданин Артенев снова открыл книжку.

«Мать Мэбель, мистрис Соути, встретила Артура радостно: „Мэбель чуть не осталась без глаз, — сказала она, — так пристально смотрела она на улицу“. И с этими словами старушка ушла под каким-то предлогом. Ей хотелось оставить молодых людей одних».

Гражданин Артенев вспомнил строгую и всегда слегка обиженную старушку, игравшую в хальму со всяким молодым человеком, который, по ее мнению, мог соблазнить зеленоглазую Лели. А если отлучалась она на секунду из комнаты, то кривобокая madame Chevalier входила и говорила: «Voyons, Lely, fais de la musique, mon enfant!» [3] И наконец самый ужас — маленькая записка: «Забудьте обо мне, мама и папа никогда не согласятся». Гражданин Артенев отшвырнул книжку. Знакомая тоска, возникнув где-то под сердцем, усталостью разлилась по всему телу. Да еще у соседей начиналась обычная сцена:

— Я прихожу домой усталый, а мне даже кашу не сварили. Так подыхайте вы все с голоду! Завтра же со службы уйду, черт вас побери!