Николай Алексеев - Заморский выходец

• Название: Заморский выходец
• Автор: Николай Алексеев
• Жанр: Историческая проза

Алексеев Николай Николаевич (18(30).09.1871-17(30). 06.1905), писатель. Из дворян Петербургской губ.; сын штабс-капитана. Окончил петербургскую Введенскую гимназию. В 1893-98 учился на юридическом факультете Петербургского университета (прослушал полный курс наук, но не получил диплома).

В 1896 опубликовал первую повесть «Среди бед и напастей» («Биржевые ведомости». № 141–215). В дальнейшем печатался в журналах «Живописное обозрение», «Беседа», «Исторический вестник», «Новый мир», «Литературные вечера „Нового мира“», «Русский паломник» (прил.), газете «Петербургский листок» и др. Автор многочисленных, гл. обр. исторических, рассказов, очерков, повестей, романов. В освещении событий разных периодов русской истории очевидны православно-монархическая, патриотическая позиции.

Написал романы: «Татарский отпрыск» (СПб., 1896), «Среди бед» (СПб., 1897), «Розы и тернии» (СПб., 1898), «Лжецаревич» (СПб., 1899), «Заморский выходец» (СПб., 1900), «В грозу народную» (СПб.; М., 1902), повести «Федосеевский владыка» (СПб., 1903), «Огневой еретик» (СПб., 1905) и др.

Исторические рассказы, очерки, повести, романы автора печатались во многих журналах («Беседа», «Новый мир», «Живописное обозрение» и др.), выходили отдельными изданиями и были очень популярны.

Освещение событий разных периодов русской истории сочетается в его произведениях с мелодраматическими сюжетными линиями, с любовной интригой, с бушующими страстями.

---

— И не стыдно прощения просить? В кои-то веки заглянул… Это — племянник твой? Красавец молодец!

И Борис впился в лицо Марка своими черными проницательными глазами. В свою очередь, и молодой человек не спускал с него глаз. Перед ним стоял высокий плечистый стройный богатырь-мужчина во цвете лет — Годунову было в ту пору около тридцати — с несколько бледным, красивым лицом, выразительными глазами и умным высоким лбом.

— Моего брата, Данилы, сын… Чай, помнишь Данилу?

— Чуть помню. Видел раз как-то давно. Я еще тогда невелик был.

— Да уж с той поры, как его в полон забрали, много годов на второй десяток набежит. Вишь, Марк-то теперь какой, а тогда был младенцем махоньким.

— Что я раньше тебя не встречал, Марк Данилович?

— Меня на Руси не было.

— И я-то его не более седмицы, как впервые увидел, — заметил Степан Степанович и пояснил: — он в полону был с отцом.

— Вот как! — удивленно воскликнул Борис и опять окинул пытливым взглядом Марка. — Однако что ж я вас только разговорами кормлю. Пора за обед.

— Дома только что пообедали, — соврал дядя.

— И слушать не хочу! Пообедаете у меня, — сказал Годунов и хлопнул в ладоши.

Вбежал холоп.

— Снаряжайте-ка обед, — приказал Борис Федорович, потом обернулся к гостям: — Только не взыщите — обед у меня незатейливый.

«Незатейливый» обед оказался, однако, довольно обильным.

Во время обеда Степан Степановйч несколько захмелел, и язык его очень развязался.

— Царь, сказывают, вельми разнедужился? — спросил он.

— Не так, чтобы очень… — уклончиво ответил хозяин.

— Толкуй! Знаем мы! Помрет царь — ты в великую честь попадешь. Еще б! Федор — шурин тебе.

— Пустое все это, — промолвил Борис Федорович и нахмурился.

— Нет, не пустое! Кому же и быть в чести, как не тебе? Да так и следует, потому что ведь ты — голова. Шуйские, Мстиславские, сам Бельский перед тобой — тьфу!

— Полно тебе!

— Нет, не полно, потому — правду говорю. И я за тебя, Борис Федорович, и в огонь, и в воду. Коли что, Шуйским, паршивцам, глотку перерву!

— Ты из каких же мест прибыл? — спросил Марка Годунов.

— Нет, ты постой… — хотел его перебить Кречет-Буйтуров.

— Я из Венеции, — поспешил ответить Марк, чтобы не дать возможности дяде заговорить.

— Знаю, знаю! Слышал о таком граде — на воде весь.

— Да, — сказал Марк Данилович, с удивлением взглянув на хозяина: он не ожидал встретить таких познаний; до сих пор, кому он на Руси ни говорил о Венеции, он встречал в ответе удивленный взгляд да вопросы:

«Где ж такой град есть? Чай, на краю света, в поганой земле?»

— Да, на воде, — повторил он и начал описывать город, свое детство.

Борис Федорович его внимательно слушал. Его взгляд был серьезен, и на лице его лежала глубокая дума.

— Ты — мастер говорить. И хвала тебе великая, что не забыл ты Руси-матушки и речи родной, — промолвил Годунов, когда молодой человек замолчал.

— А все-таки он обасурманился! — неожиданно вскричал Степан Степанович, полудремавший во время речи племянника.

— Как так?

— А так? Перво-наперво, не спит после обеда… Нешто это дело? Какой же он православный христианин, коли так? Об этом и в писании сказано…

— Ничего такого там нет, — сказал Борис.

— Есть, есть… Как сейчас помню, отец Матвей говорил. Вот только из какого места не помню. А вторая ересь его — бани не любит.

— Экий грех! Нехорошо, нехорошо! — покачал головой Годунов, а глаза его смеялись.

— Истопил баньку это я как надобно и пошел с ним. Дал ему веник в руки, а он что и делать с ним — не знает… Научил я его. Махнул он это себя разика два и бросил. Что ж? — спрашиваю. А он мне: — «Большая нужда, говорит, сечь себя самого!» Так ведь не попарился! Плеснул на себя водой разка два да и выпрыгнул из бани. И третья ересь есть…

— Ну?! И третья?

— Да… Пристал ко мне, почему я грамоте холопов своих не обучаю! Да я и сам неграмотен, говорю. Он и руками развел. «Может ли быть?» — говорит. А я ему говорю: Дурья ты голова! Да на что боярам грамота? На то попы есть да дьяки с подьячими. Поди в приказ — что хошь тебе настрочат. А смердам и подавно грамоты не надо: выучи его грамоте, так он и нос задерет и господина слушаться перестанет. Им грамота — каша березовая на конюшне… Правду я сказал али нет?

— Правду, правду, — поддакнул Борис Федорович и слегка усмехнулся, поймав удивленный взгляд Марка Даниловича.

— Ну, вестимо же, правду, всякий скажет. Вот, чай, натворил бы он дел, кабы отцовская вотчинка еще цела была!

— А куда ж делась вотчина? — быстро спросил Годунов.

— Как Данило пропал, так вотчину под государя взяли.

— Вернуть бы надо.

— Как вернешь? Особливо его отец у царя в опале был.

Степан Степанович зевнул во весь рот.

— Сон морит. Пойдем-ка, Марк, спать домой.

— Посиди, Степан Степанович.

— Нет моченьки, так спать охота. Поднимайся-ка, племяш.

Он встал. За ним поднялись и племянник с хозяином.

— Коли не хочешь посидеть, так Бог с тобой. За угощение убогое не осуди!

— Вот на! Наелся до отвала да осудить. Эх, Маркушка! И соснем же мы сейчас!

— Ты ведь, дядя, отсюда, кажись, хотел к Шуйским со мною ехать?

Дядя бросил на него свирепый взгляд.

— И откуда к тебе в голову взбрело этакое глупство! — вскричал он с досадой. — Чтоб я к Шуйским, к этим паршивцам, поехал?! Ни в жисть! Ну, спасибо за хлеб, за соль, прощай, хозяин!

— Ты, Марк Данилович, нешто тоже спать хочешь? — попрощавшись со Степаном Степановичем, спросил Годунов.

— Нет. До сей поры не привык ко сну послеобеденному.

— Так чего ж ты-то уходишь? Посиди, потолкуем.

— Ведь и тебе отдохнуть надо, Борис Федорович.

— Успею еще. Коли не хочешь сидеть, — отправляйся-ка, Степан Степанович, без племянничка, — шутливо сказал старшему Кречет-Буйтурову Борис.

— Что ж! Мы и одни дорогу знаем, мимо своего дома не проедем. Ты, Марк, только не загащивайся долго.

— Как раз, как тебе проснуться, поспеет.

— Так ладно будет. А и сосну же я сейчас! Ух! Прощай, Борис Федорович!

XIII Продолжение предыдущей главы

Годунов проводил Степана Степановича до крыльца и вернулся в светлицу.

Взглянув на него, Марк Данилович подивился той перемене, какая совершилась с Борисом Федоровичем: на лице его не было и следа недавнего веселого и благодушного настроения. Оно было серьезно, почти угрюмо. Казалось, Годунов сразу постарел на несколько лет. Он заговорил, и его речь звучала желчно.

— Что, я чай, тебе после Венеции да стран заморских наша Русь лесом показалась? Да лес и есть, лес она дремучий, темный, и живут в нем нелюди…

— Меня тянуло на родину, Борис Федорович, и, какая ни есть она, люблю я ее.

— Кто ж ее не любит! Потому и сердце болит, что любишь. Кабы не любить! Скажи, положа руку на сердце, зачем вернулся ты сюда?

— Служить хочу земле родной.

— Биться против ляхов, крымцев?

— Зачем? Разве только и службы?

— Тьму разгонять хочешь?

— Это велел мне мой учитель.

— Эх, молодец, молодец! Не знаешь ты, за что берешься! — сказал Годунов и, встав со скамьи, в волнении заходил по комнате. — Слышал, что сейчас дядюшка твой говорил?

— Не все ведь, чай, так думают, как он.

— Нет, все, все! Ты видел, я ему поддакнул. А не поддакни я, знаешь, что вышло бы? Завтра бы вся Москва кричала, что боярин Борис Федорович Годунов в ересь впал. С волками жить, по-волчьи выть! Тяжебную долю ты себе избираешь!..

Марк пожал плечами.

— Что делать!

— Погубят «они» тебя… Умеешь ты говорить льстивые речи?

— Нет.

— Умеешь улыбаться, когда в душе у тебя гнев лютый?

— Нет.

— Умеешь ли другом прикидываться и сыпать клеветы черные?

— Нет, нет, — отвечал удивленный Марк, но не понимая, к чему клонит речь Годунов.

— Тогда тебе не сладить с ними, а они тебя обойдут. Здесь волк и лис зайцем глядят, ворог — другом милым. На себе все познал я. Думаешь, меня не травили? Травили и травят. Их зависть берет: Бориска у царя в милости, как же это так! Ну, и клевещут, и травят. А почему мне не быть в милости? Хуже я их? Я не уступлю им, не уступлю! Они меня травят, и я их буду травить. О! Я сумею. Рано ль, поздно ль, придавлю пятой змея шипучего. Я многого хочу, Марк Данилович, многое и могу.

Годунов волновался. На бледноватом лице его выступили красные пятна, черные глаза сверкали. Марк с удивлением смотрел на него.

Борис Федорович несколько раз молча прошелся по комнате, потом заговорил тише:

— Ты дивишься моим речам. Я впервые тебя вижу, и вдруг этакое… А знаешь, почему все это? Накипело на сердце, хочется душу отвести с новым человеком. Ты не похож на здешних — ты видел свет, потому и распознал и нашу тьму. Я света не видел, но чую, что вокруг меня тьма, и не меньше твоего эту тьму ненавижу. Знаешь, сдается мне, что мы с тобой друзьями станем.