Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях

• Название: Братья Ашкенази. Роман в трех частях
• Автор: Исроэл-Иешуа Зингер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9953-0186-8, 978-5-7516-1060-9

Роман замечательного еврейского прозаика Исроэла-Иешуа Зингера (1893–1944) прослеживает судьбы двух непохожих друг на друга братьев сквозь войны и перевороты, выпавшие на долю Российской империи начала XX-го века. Два дара — жить и делать деньги, два еврейских характера противостоят друг другу и готовой поглотить их истории. За кем останется последнее слово в этом напряженном противоборстве?

---

Они, люди в кожанках, не говорили ему, когда пробьет его час. Они себя этим не утруждали. Они не устраивали судов. Они только время от времени гоняли его на допросы. Они допрашивали Макса Ашкенази, уставали от него и снова отправляли его в тюремный подвал. Обычно на казнь выводили неожиданно, поднимали со сна, причем тех, кто меньше всего этого ждал. Макс Ашкенази умирал не один раз, а тысячу раз, каждую минуту дня, каждое мгновение бессонной ночи. А будучи мертвым, он не имел к жизни никакого отношения. Он не причесывал утром ни волос, ни бороды, не пытался разгладить свою измятую одежду. Рубашка на нем распадалась. Одежда прилипла к его телу. Он был равнодушен к этому. По ночам его соседи воевали с мышами, вшами и блохами, не подпуская их к себе. Особенно донимали клопы, которые ордами подстерегали отощавших людей и обрушивались на них во мраке. Когда узники гнали их и убивали на стенах, они перебирались на потолок и бросались на добычу сверху. Макс Ашкенази никак на них не реагировал. Он тонул в глубинах своей безнадежности. Он был заживо мертв. Солдаты насмехались над ним.

— Вот что с ними случается без слуг и служанок, — говорили они с презрением. — Прямо падаль…

Макс Ашкенази им не отвечал.

Некоторые жалели его, разговаривали с ним, призывали взять себя в руки. Он молчал. Он утратил все чувства, был глух к страданиям, к оскорблениям, к участию. Лишь одно чувство сохранил Макс Ашкенази, обостренное, изощренное, животное; чувство, работавшее за все остальные, — это был слух, способность улавливать малейший шорох, доносящийся из-за двери, различать легчайшие шаги людей в кожанках, которые должны прийти за ним, узником Максом Ашкенази. Чем больше проходило дней, недель и месяцев, тем острее становилось это чувство. Дошло до того, что по ночам он вообще не смыкал глаз. Его уши чутко ловили звуки с той стороны двери. Он пребывал в непрерывном напряжении, подкарауливая неизбежный конец, которого он больше не боялся, но которого сосредоточенно ждал.

Когда после долгих месяцев заточения человек в кожанке и с маузером на боку вдруг вошел в камеру и велел Максу Ашкенази следовать за ним, тот быстро спрыгнул с нар и повиновался приказу, хотя ноги его ослабели. Он был уверен, что долгожданный час пробил. От напряжения он даже не понял, куда идет. Томительное всепоглощающее ожидание притупило его чувства. Он двигался механически, как солдат, получивший команду, как боевой конь, который мчится на поле брани, заслышав призывный звук горна. В своем окаменении он даже забыл о разнице между днем и ночью. Хотя был день, а люди в кожанках никогда не приходили днем за теми, кого собирались казнить, Макс Ашкенази этого не заметил. Он больше ничего не видел. Только слышал. Когда же конвоир привел его в светлую канцелярию и указал на человека, который его разыскивал, Макс не понял слов тюремщика, таких громких и таких простых.

Выпученными глазами, налитыми кровью от ночных бдений, застывшими и потухшими, он смотрел на стоявшего перед ним широкоплечего, высокого, здорового человека, но не видел его. Он, Якуб, сильно изменился за годы их разлуки. Глаза Макса, привыкшие к потемкам и подвальному воздуху, жмурились от яркого дневного света, плохо различали предметы. Еще темнее, чем у него в глазах, было у него на сердце под заменявшими ему одежду тряпками. Темно было и в его голове под седыми, в колтунах волосами, из которых торчали соломинки и всякий сор.

Эти двое долго смотрели друг на друга и в своем оцепенении не могли сдвинуться с места. Внезапно большой импозантный мужчина подбежал к оборванному старику и припал губами к его грязному волосатому лицу.

— Симха-Меер! — крикнул он и прижал к себе этот тюк тряпья.

Два давно забытых имени, как острые ножи, вонзились в оцепенение оборванного узника, разорвали туман, застилавший его глаза, ум и сердце. Его руки, как замерзшие, наконец потянулись вперед, словно чувствуя тепло, и начали сильно дрожать в крепких, удушающих объятиях широкоплечего мужчины. Глаза арестанта открылись и стали не только смотреть, но и видеть. Слезы хлынули из его глаз после всех этих бесконечных месяцев, когда они оставались сухими. Вслед за этим приоткрылись и его губы, запекшиеся и долгое время плотно сжатые.

— Янкев-Бунем, — пробормотал он и заплакал, — Янкев-Бунем…

Кроме этих двух слов он ничего не смог из себя выдавить.

Вдруг Макс Ашкенази схватил руки брата и принялся их целовать, целовать поспешно, униженно, как оборванный нищий руки барина, бросившего ему щедрое подаяние.

Якуб Ашкенази тут же отдернул их.

— Симха-Меер, что ты делаешь? — буркнул он в страхе. — Боже мой!

Макс Ашкенази сел на пол, своими тощими руками обхватил ноги Якуба и прижался к ним, дрожа мелкой дрожью, как старый пес, которого хозяин после холодной дождливой ночи на улице впустил назад, в теплый дом.

— Ведь ты же не бросишь меня здесь одного, — как ребенок, молил Макс Ашкенази. — Ты же заберешь меня домой, правда, Янкев-Бунем?.. Скажи…

Якуб почувствовал страшный тяжелый запах, шедший от его брата, запах, от которого тошнило, от которого кружилась голова; с жалостью и отвращением Якуб Ашкенази ухватил своего брата за лохмотья, заменявшие ему одежду, и поднял с пола.

Слезы текли по его щекам и мочили его аккуратную крашеную бороду.

Глава девятнадцатая

В первый раз после многих лет ссор и отчуждения братья-близнецы Ашкенази шли по дороге вместе, рука об руку.

Якуб вытащил Макса из подвала на Шпалерной улице. Своим добродушным, веселым обращением он понравился товарищам в кожанках так же, как раньше нравился другим людям. В два счета он нашел подход к ним, к их сердцам и карманам и выручил своего замученного брата, заживо гнившего в тюремном подвале. Они, собственно, против арестованного Макса Ашкенази ничего особенно и не имели, они держали его так, на всякий случай. Теперь, за приличную сумму, причем не в их не имеющих никакой ценности бумажках, а в твердой иностранной валюте, они молниеносно просмотрели акты и выпустили узника, выдав ему бумагу об освобождении. Макс Ашкенази так поспешно выбежал из железных ворот, охраняемых красноармейцами, что даже забыл потребовать назад свою одежду, оставшуюся на тюремном складе. Он боялся пробыть здесь лишний миг — как бы его снова не арестовали.

— Пойдем, Янкев-Бунем, быстро! — умолял он брата по-еврейски, вцепившись в его руку, как испуганный ребенок в руку взрослого.

Он вдруг начисто забыл свой лодзинский немецкий и переиначенное на иноверческий манер имя брата.

Народ останавливался, чтобы посмотреть на двух людей, которые шли, держась за руки, на странную парочку, где один был высоким, богато одетым и импозантным, а другой страшно заросшим, в колтунах, скрюченным и одетым в тряпье. Даже в этом городе, где все уже привыкли ко всяческим сюрпризам, прохожие замирали и глядели на двоих чудаков, державшихся, как дети, за руки. Женщины крестились, а нищие бежали следом и просили милостыню. Якуб залез вместе с братом в проезжавшие мимо дрожки и велел кучеру поднять верх, хотя на улице была хорошая погода. От долгого сидения в тюрьме Макс Ашкенази отвык ходить. У него отекли ноги. Как ребенку, Якуб помог ему забраться в дрожки, держа брата за руки, и усадил его. Вместе с проворностью ног Макс Ашкенази утратил в тюремном подвале и обоняние. Сам он не ощущал вони, которую распространял. У Якуба Ашкенази от этого запаха кружилась голова, он едва не падал в обморок. Однако Макс Ашкенази не чувствовал этого и жался к брату.

— Хватит! Давай уедем отсюда как можно быстрее! Я боюсь тут оставаться!

Сколько Якуб ни объяснял ему, что теперь он свободен, что ему нечего бояться, Макс его не понимал. Он превратился в сущее дитя за долгие дни сидения в тюремном подвале. И Якуб Ашкенази возился со своим братом-близнецом, как с малышом. Он сам, собственными руками мыл его, освобождал его тело от грязи и затхлости, которые было никак не смыть и не выветрить. Он повел его к цирюльнику, велел остричь брату волосы и бороду, ужасно отросшие в тюрьме. Макс Ашкенази стал еще более маленьким и жалким, когда его коротко постригли и сбрили всю растительность с его лица, оставив только небольшую бородку, которую он имел обыкновение носить прежде.

— Побрызгать его одеколоном? — спросил цирюльник у Якуба Ашкенази, как спрашивают у отца, как подстричь его мальчика. — Немного осталось с хороших времен.

— Да, побрызгать, и побольше! — ответил Якуб Ашкенази. — Сколько вам не жалко!

Потом он переодел брата в свежее белье, в котором маленький, отощавший Макс Ашкенази болтался, как мальчишка в отцовской одежде: рубашка со стоячим воротником и галстуком на нем висела.

— Белье, свежее белье, — бормотал Макс и гладил ткань худыми руками, словно никогда в жизни не надевал на свое тело чистой рубашки.