Борис Зайцев - Земная печаль

• Название: Земная печаль
• Автор: Борис Зайцев
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-289-00655-9

Настоящее издание знакомит читателя с лучшими прозаическими произведениями замечательного русского писателя Бориса Константиновича Зайцева (1881 —1972). В однотомник вошли лирические миниатюры, рассказы, повести, написанные в 1900-х — начале 1950-х годов.

---

Помню, он раз при мне Ольгу Ивановну спросил:

— А что, ваш кузен по–французски понимает? — и закрыл глаза.

Ольга Ивановна, понятно, ответила, что нет. Ишь какого себе лакея захотел — с французским языком!

Другой раз я ему газету подавал, и про нормальный отдых приказчиков заикнулся, — я об этом в газете же и прочел.

Он прищурился, и вяло так, кисло цедит:

— А вы знаете, что значит слово нормальный?

Я отвечаю, что такой, мол, какой надо. Он поковырял в зубу зубочисткой, и рыгнул, но не так, как у нас рыгают, у смердов, а видно, что это барский плохой желудок.

— Необразованные люди часто употребляют слова, которых не понимают.

И с этой зубочисткой в руке, будто и говорить ему лень, в десяти словах все объяснил, точно на суде речь держит. Тут и я к нему ненависть возымел. Только он кончил, я перед ним довольно дерзко вытянулся.

— Слушаю–с, барин, постараюсь запомнить.

Так, что мне потом даже Ольга Ивановна внушение сделала. «Все испортишь, — сказала. — А можем хорошее дело сделать», — и улыбнулась, губки свои, по обыкновению, скривила. Как она сказала: «дело сделаем» — по мне вроде озноба прошло, и сам не знаю, какое дело, а только волосы похолодели, будто меня ожидает очень занятное, и опасное. Надо сказать, загадочный человек была Ольга Ивановна. Вот уж правда, коли есть на свете бесы, то около нее уж наверно гнездились.

Сам я в то время очень отошел от ранних своих лет, когда мы с мамашей в церковь ходили и всенощную слушали. Очень я огрубел, обнаглел. С одобрения Ольги Ивановны стал кой–чем промышлять: опять на бегах принялся играть, с наездником одним познакомился. Служба моя при Льве Кириллыче пустяковая была, и, можно сказать, мы с Ольгой Ивановной всем домом правили: эти отлучки мне легко сходили.

Иногда я и в клубе в карты играл — везло. Раза два, когда трудно приходилось, я такие штуки делал: говорю знакомому — ставлю пятерку, в долю. А сам к дверям, пятерку же не кладу. Выигрываем — беру десять, будто правда мои деньги стояли, а нет — меня и в комнате уже нет. До свидания!

Таким манером наиграл я за год рублей шестьсот, и половину, по совету Ольги Ивановны, держал на сберегательной книжке. На другую часть — рискнул, на бирже сыграл. Опять удача — двести заработал. Тут я себе новый костюм сшил, завел котелок, перчатки, и на улице выглядел настоящим молодым человеком.

Ольга Ивановна тоже не промах была, и когда мы с ней ходили к Коршу[146], или в фарс, то нас никак нельзя было принять за лакея и экономку.

Но с некоторого времени стал я замечать в ней странности. Хотя мы жили бок о бок и скрываться друг от друга было трудно, однако она что‑то скрывала. Куда‑то ходила, какие‑то дела завела, я это понимал, но не мог в толк взять, что именно.

И со Львом Кириллычем стала она разные умности заводить, а маленьким ротиком (я тогда очень догадался, что она на зверка хищного похожа была, — скажем, на ласку) — так и сыплет о пролетариате, классовой борьбе, революции — и откуда она всего этого нахваталась? Я слова‑то эти в первый раз слышал, а она так и чешет. Даже Лев Кириллыч изумлялся, но и ему лестно было, что вот у него для разных услуг женщина, а с ней о серьезном можно поговорить.

Лежит, бывало, рыгает, зубочисткой во рту разрабатывает, и тянет, тянет: это, мол, все бредни, если так жизнь устроить, казармы получатся, никто работать не захочет, потому что богатым нельзя будет сделаться. А я слушаю его и думаю: хорошо болтать, всю жизнь шампанское да устрицы пролопавши, а может, в нашей шкуре запел бы другое. Но думал я так единственно по ненависти к его важному виду, а не потому, чтобы я сам этими делами был занят. Сам‑то я как раз таким Львом Кириллычем и хотел бы стать.

А Ольга Ивановна и меня удивляла. Зачем ей все это нужно? Неужто ж она собиралась обездоленным и трудящимся помогать? Уж очень это ее физиономии, так сказать, не подходило. Поверить в это очень было трудно: я пробовал с ней заговаривать — бесплодно. «Оставь, — отвечает, — это мои дела. Я тебе не мешаю, как ты на бегах да по притонам в карты играешь, — ты меня не трогай». Больше ничего не добился, а только понял, что знакомства у ней новые завелись и она дела обделывает, надеясь от них иметь выгоду.

С тем я и отошел, но на душе у меня было непокойно. Сам я жил не ахти как, и с девчонками путался, — одна даже меня полюбила и спутником быть предлагала, да я не пошел, гордость, верно, мужская мешала. Значит, и сам‑то я был финтифлю с малиной, а все же насчет Ольги Ивановны тяжелые у меня были опасения, и я ждал чего‑то мерзкого.

Например, помню раз, в Ружейном переулке встретил я ее с человеком, — она меня не видала, а я личность эту очень заметил, потому его еще по кофейной знал: с усами завитыми, в охранном отделении служил. Что такое, думаю, откуда у ней знакомство такое? А она меня же на смех подняла: «Эх ты, умная голова, думаешь, ты один его по кофейной знаешь? А другим нельзя с ним знакомыми быть? Он для моих дел нужен».

Только это не все. Раз еще случилось в клубе — да какой это клуб? Так, притон для всякой шушеры — случилось в третьем часу ночи, встречаю я этого человека, он сильно выпивши, ко мне спиной за столиком сидел — другому, тоже, видно, из этой компании, и говорит: «А малявка‑то наша разработалась! Ловкая бабенка». — «Это что в кассиршах служила?» — «Да, сперва стеснялась, путала, а теперь обошлась совсем».

Тут вдруг на меня нашла тоска. Больше я от них ничего не слышал, а так сумно у меня на сердце сделалось, что просто хоть бросай все да домой убирайся. Вышел я из клуба, иду пешком, тихо было, звезды, на бульварах уже никого. Помню, мне хотелось тогда далеко уйти за город, и забыть все.

Понятно, Ольга Ивановна мне ни в чем не открылась; все ж встревожилась. И с этого самого времени — случайно это или нет, не знаю, — она стала меняться, и даже очень. Со Львом Кириллычем сделалась резче, и со мной, и чаще у ней голова болит, похудела, — вижу, беспокоится, что‑то скрывает. Только иногда скажет: «Ты бессердечный человек, Николай, тебе только бы за женщинами бегать, а кто с тобой рядом, это тебе все равно». И почему‑то особенно женщинами стала укорять. Я и так и сяк, отчего мне ничего не скажешь, — она одно твердит — не твое дело, да разные неприятности у ней, сплетни про нее распускают, а больше ничего. Но, между прочим, я заметил, что службой у Льва Кириллыча она стала пренебрегать, и денег у ней появилось больше, и даже, как и я, она завела себе отдельную книжку. На ней тоже несколько сот лежало. Так что, как я понимал уже довольно давно, эти дела ей небезвыгодны были.

Подошло лето, и понятно, никуда мы из Москвы выехать не могли, а сидели на своей Садовой у Кудрина, да смотрели, как деревья распускаются. Правда, при нашем особняке был отличный сад, и выходил почти что к Вдовьему дому. Льва Кириллыча вывозили в кресле; я его катал по дорожкам, а он на все смотрел брезгливо, и на солнышко, и на зелень свежую, и как пролетки в Москве гремели ему не нравилось, как будто даже обижало. Только раз, помню, молчал он, молчал (со мной вообще редко разговаривал, не снисходил), — да вдруг и говорит:

— Вы меня возите по этой дурацкой Москве, а порядочные люди теперь за границей, на море… Впрочем, вам все равно за границей не бывать, так и мне, нечего, значит, и разговаривать.

Конечно, я никогда раньше о загранице не думал, и к моему лакейскому положению это весьма мало подходило, но в последнее время Ольга Ивановна стала делать мне намеки, и опять я не понимал, к чему это. Такие намеки, что, может, нам придется из Москвы уехать и очень далеко, и будто бы это гораздо лучше, чем здесь оставаться. Меня это сбивало, а впрочем, я вдруг на все махнул рукой, и так мне казалось: ладно, что‑то с ней делается, а что, мне все равно.

И я по–прежнему на бега ездил в новом костюмчике, в соломенной шляпе. Два раза в Царицыне[147] был, пил пиво в летнем саду и интрижку завел с тамошней девицей. И конечно, чему быть, того не миновать, и как я ни хорохорился, не миновали мы с Ольгой Ивановной, что нам назначено было.

Помню, поехал я на бега, и на извозчике развернул газетный листок, — попалось мне имя «Ласточка». Хоть я лошадей уже знал, решил почему‑то на Ласточку эту ставить: лошадка темная, зато много могут выдать. Только ввалился, две минуты осталось до заезда, беру билет, в ординаре. Даже дураку ясно, первым должен быть Князь Игорь. На прямой шина лопается, сбой. Стала Ласточка с Мамзелью резаться, и на полголовы у беседки ее обошла. Я взял триста.

Обедал, понятно, у Яра, потом в «Аквариум», вернулся домой в третьем часу — светать начинало. Так. Понятно, выпивши, думаю, Ольга Ивановна сейчас меня точить начнет. Вхожу я в нашу комнату, она на постели сидит, вся синяя, виски себе руками жмет. «Что ты?» — спрашиваю. — Больна?» Молчит. «Да что с тобой, случилось, что ли?» Опять молчит, только письмецо мне подает. Что за дьявол такой, думаю? И что ж в этом письмеце написано: что вот ей, Ольге Ивановне, такой‑то, объявляется партией смертный приговор. Я на дыбы. Какой партией? За какие провинности?