Шамиль Султанов - Плотин. Единое: творящая сила Созерцания

• Название: Плотин. Единое: творящая сила Созерцания
• Автор: Шамиль Султанов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Философия
• Год: 1996
• ISBN: 5-235-02209-6

Эта книга — первая отечественная биография одного из самых выдающихся философов, создателя уникальной диалектической системы, которая отражает метафизические, мистические стороны бытия и мышления. В этом смысле автор знаменитых «Эннеад» осуществил синтез восточных традиций мудрости и философской мысли эллинистического мира. Тень великого Плотина явно или незримо присутствует в мучительных исканиях человеческого духа вплоть до наших дней.

---

Потому-то зло — это момент несовершенства совершенствующего. И единичное живое всегда содержит в себе злое. Ибо часть всегда не целое, и в себе самом и для себя поэтому часть есть неопределенное. Мыслить материю как чистую неопределенность — прежде всего умом видеть свою внутреннюю неопределенность.

И именно это и предполагает начало действительной борьбы. А борьба невозможна без мужества. И что такое мужество в этом смысле? Чистый и прозрачный свет.

Тираны всегда трусливы, а трусы — это всегда потенциальные тираны. Потому-то они и похожи.

* * *

…«Все это созидает властвующий Разум… Ведь Разум не сделал все богами, но одно — богами, другое — демонами, иное — природой, затем — людьми и — последовательно — животными, не в силу зависти, но в силу умысла, обладающего умным разнообразием.

Истинный живописец каждому месту дает то, что надо. И в городах не все равны, даже если этот город живет по хорошим законам. Точно так же кто-нибудь может порицать драму за то, что в ней не все герои, но есть еще и рабы, и люди, говорящие грубо и дурно. Но будет далеко не прекрасно, если из драмы изъять худшие характеры, так как она получает свою полноту именно от них».

Словно сверху и слева я вижу себя в тот миг: я, Плотин, перестал писать и, близоруко прищурившись, взглянул на небо. Огромное, рельефно очерченное, похожее на мрачное и грозное чудовище, облако медленно надвигалось на солнце, жадно поглощая блестящие нити света. Откуда-то незаметно донесся мягкий, как бы дремлющий шепот ветерка. Зашелестели небольшие беспокойные ветки огромного платана — одинокого хозяина небольшого уютного дворика, — словно возобновляя с кем-то некий таинственный диалог.

Чуть прикусив белесые худые губы, я вновь пишу: «Зло, благодаря силе Блага, — не только зло. Проявляясь в силу необходимости, оно как бы в неких прекрасных оковах, подобно закованным в золотые цепи преступникам. И зло ими скрыто, чтобы, существуя, не быть видным богам и чтобы люди не всегда могли созерцать зло. Но даже и когда они его видят, необходимо, чтобы образы, в которых предстает зло, служили им напоминанием о прекрасном».

Я помню, что замер тогда. Я вдруг почувствовал или даже скорее увидел в себе какие-то огромные, пенящиеся в золотистом свете вращающиеся спирали. Они двигались, сжимались и разжимались, словно вдыхали и выдыхали нечто. Как поющие сферы… И словно прямой стрелой понесся знакомый беззвучный голос:

— Но как же возможно зло в человеческом мире, если все управляется Нусом, совершенным миром эйдосов, который прекрасен уже по самой своей природе как прекрасный образ Единого?

— И Единое, и Ум, и Мировая душа — совершенны. И это так. Но именно в силу своего абсолютного совершенства они должны допускать бесконечно разнообразную иерархию собственного осуществления…

— Иначе говоря, абсолютное совершенство предполагает именно как живое совершенство бесконечно разнообразное приближение к этому Абсолюту, включая и возможное бесконечное безобразие, зло.

— Конечно, ведь если бы не было безобразия, неопределенности, зла, то это означало бы только то, что абсолютное совершенство вовсе не есть совершенство именно как абсолютное. Ведь принцип абсолютного совершенства уже заключает в себе все то, что будет организовано с точки зрения этого принципа.

— Тем самым, если совершенство Единого действительно абсолютно, то обязательно существуют и разные степени осуществления этого совершенства.

— Но это относится и к людям…

— Конечно…

Я вижу, как я опять как бы застыл, полулежа на низком ложе. Это место возле могучего в своем одиночестве платана мне тогда очень нравилось: оно искрилось силой и бурлящим, безмолвным покоем. Порой я слышал, как платан разговаривал со звездами, играл своими ветвями с разнообразными птицами. А иногда я словно чувствовал, как по-детски, беспомощно сильное это дерево жалось к своей матери-Земле.

Я придвинул к себе развернутый пергаментный сверток, лежащий слева. Чуть ли не наизусть помнил я «Тимей» божественного Платона. Но это ничего и не значило для меня. Великие произведения, дарованные богами дерзновенным в своей смелости мудрецам, всегда таинственны, даже если они кажутся знакомыми до последней буквы. И важно было другое: уметь всегда по-иному нечто близкое, понятное, определенное сделать чужим, неизвестным, бесконечным, таинственным, чтобы из этого туманного, неясного и неведомого извлечь совершенно новое и вновь поразительное для себя.

Я провел пальцами по ноющим от тихой тоскливой боли глазам и вновь стал всматриваться в те строки Платона, которые меня особенно интересовали: «Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что рождается; то, внутри чего совершается рождение; и то, по образцу чего возрастает рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери, образец — отцу, а промежуточную природу — ребенку.

Если отпечаток должен явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что его приемлет, окажется лучше всего подготовленным к своему делу в случае, если оно будет чуждо всех форм, которые ему предстоит воспринять. Ведь если бы это воспринимающее было подобно чему-либо привходящему, то всякий раз, когда на него накладывалась бы противоположная или совершенно иная природа, оно давало бы искаженный отпечаток, через который проглядывали бы собственные черты этой природы. Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было быть лишено каких-либо форм. Ведь при изготовлении благовонных притираний прежде всего заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться благовония, по возможности не имела своего запаха. Или это можно сравнить с тем, как при вычерчивании фигур на каких-либо мягких поверхностях не допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для начала делают поверхности возможно более гладкими.

Подобно этому и начало, назначение которого состоит в том, чтобы во всем своем объеме хорошо воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно быть по природе своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы не скажем, будто мать и восприемница всего, что рождено видимым и вообще чувственным, — это земля, воздух, огонь, вода или какой-либо другой, который родился из этих четырех либо из которого сами они родились. Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный и всевосприемлющий, чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности неуловимый, мы не очень ошибемся».

Быстро темнело. Солнечные лучи почти что уже и не пробивались на землю. Я, не выпуская свитка из рук, поднялся и медленно отправился к себе в комнату. Светильники Тиомен уже зажег.

Я взял в руки перо и стал быстро писать:

«Плотин — Рогациану шлет привет. Оронтий передал мне, что испытываешь ты сильные недомогания. Это меня очень печалит. Желаю тебе справиться с ними. В письме ты рассказываешь о долгих беседах своих с Марципином и о своем желании еще более прояснить, почему совершенствование требует очищения прежде всего от материального. Я думаю, наш общий друг порой слишком вдохновенно говорит об известных стоических принципах. И это вдохновение препятствует ему трезво, спокойно и в полной мере опираться на диалектику.

Итак, прежде всего зададимся вопросом — что же такое материя? Как говорил божественный Платон, она некий приемник эйдосов, смыслов. Дело в том, что мы везде в этом чувственном мире наблюдаем постоянные изменения элементов друг в друга. Но ведь изменение одного элемента в другой является не абсолютной гибелью одного из них, а только его видоизменением. Ты с этим согласен? Изменяется лишь смысл, а то, что принимает эйдос нового элемента и отбрасывает прежний, остается таким же неизменным. Вот этот пребывающий без каких-либо изменений субъект превращающихся друг в друга элементов и есть материя.

И хочу я еще сказать, что материя не есть ни элементы Фалеса или Анаксимена, ни смесь качественно разнородных частиц Анаксагора, ни атомы. Почему? Она не элементы, так как элемент есть всего лишь преходящее соединение материи с тем или иным эйдосом. Она и не смесь „всего во всем“, так как, во-первых, такая смесь невозможна, а во-вторых, эта смесь качественно определенных частиц предполагает уже ранее существующего создателя, давшего ей эйдос, который, следовательно, только из материи необъясним.

Материя не состоит из бесконечного числа частиц, но она и не неделимые атомы. Ведь по целому ряду причин можно доказать, что неделимых частиц нет. Мы об этом с тобой не раз уже говорили, и здесь я только кратко упомяну следующее. Во-первых, мы знаем, что каждое тело абсолютно делимо. Во-вторых, некоторым телам, например, жидким, присуща сплошность; в-третьих, душа ведь не состоит из атомов. И, наконец, создавать, творить что-либо можно только из сплошной материи. Подобного рода аргументы можно приводить и далее, но я остановлюсь, пожалуй, на этом.