Шамиль Султанов - Плотин. Единое: творящая сила Созерцания

• Название: Плотин. Единое: творящая сила Созерцания
• Автор: Шамиль Султанов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Философия
• Год: 1996
• ISBN: 5-235-02209-6

Эта книга — первая отечественная биография одного из самых выдающихся философов, создателя уникальной диалектической системы, которая отражает метафизические, мистические стороны бытия и мышления. В этом смысле автор знаменитых «Эннеад» осуществил синтез восточных традиций мудрости и философской мысли эллинистического мира. Тень великого Плотина явно или незримо присутствует в мучительных исканиях человеческого духа вплоть до наших дней.

---

…Скрипит песок под колесами походной повозки. Хотя дороги и очищаются периодически рабами, но пустыня не знает покоя в своем стремлении набросить вечно живую сеть из мелких, струящихся ручейков разноцветного песка. Скрип песка — мальчик закрывает глаза: все вокруг окутывает мглистая тишина. Скрип становится резче, более тягучим и сильным, он рвется вовнутрь — сквозь уши, нос, рот, кожу. Словно пустыня рассказывает что-то очень важное, о чем нельзя промолчать.

…Песчинки на детской ладони. Раз… два… пять… одиннадцать. Какие странные треугольники их связывают! А если каждая песчинка — это центр круга, и расширяются, как волшебные, эти упругие круги, и становятся все больше и больше. И вот уж достигли границ небосвода…

А каждая песчинка — это мир со своими богами, морями и пустынями… Одиннадцать песчинок на моей ладони одиннадцать миров, где пустыни молятся своим небесам и не знают, что в моей ладони они так похожи друг на друга…

…На севере огибает Синайскую пустыню страна гор. И я вдруг вижу то ущелье, где нашел тогда удивительный камень. Он был плоский и округлый, и на нем была изображена фигура человека с распростертыми руками и широко расставленными ногами, но без головы. В самом центре камня, через живот человека, было выбито отверстие. Я сразу догадался, что они оставили эту священную вещь. Для меня. Я подношу его к левому глазу, и зажмуриваю правый, и начинаю медленно вглядываться в нависшие вокруг скалы. И все вдруг преображается — так ясно и живо, что я даже вздрагиваю. Скалы мгновенно превращаются в огромных и спокойных великанов, время от времени глубоко вдыхающих замирающие от страха облака. У великанов нет ртов и ушей, но они разговаривают друг с другом и понимают друг друга, — я вижу, как они это делают, и жуткое, захлестывающее восхищение переполняет меня. На каждом из великанов огромные валуны, врываясь оранжевым светом, превращаются в диковинных животных. Огромный медведь медленно ступает по узкой тропинке, раскачивая в такт своей влажной мордой. Застыл в небольшой пещере лев — глаза его словно поблескивают в гриве. Медленно взлетает длинный, голубой, с коричневыми полосами летучий змей. Приготовился к вечному прыжку леопард. И они все — такие величественные и выпуклые — странные сновидения великанов. Я смотрю на эту прекрасную картину, я весь ушел в это зрелище, и я сам — новый образ великанов. И плоский кусок гранита валяется где-то поблизости…

…Раннее утро. Благословенное божество появляется на востоке — величественно, торжественно и уверенно. Я медленно, затаив дыхание кланяюсь семь раз великому богу. Я не могу забыть эти часы и вижу эту картину — огромный огненный диск, пустыня, подросток в поклоне, а за его спиной — великие пирамиды Гизы. Потом я часто думал, что, вероятно, даже самые ущербные люди, не способные чувствовать божественного в этом мире, оказавшись на самом рассвете в пустыне, со страхом и трепетом могут увидеть или почувствовать в своей душе зримое видение божественного. И если застывал человек, парализованный образом одновременного проявления солнечного божества и оживляющего духа пустынной беспредельности и жизни, то словно превращался в зеркало, в котором росли, перетекали друг в друга, переговаривались, уходили и вновь возвращались не объяснимые всеми словами мира грациозные в своей бесформенной красоте тени.

И почти то же самое происходило в пустыне в последние минуты заката. Расставание пустыни с лучами солнца ощущалось как клокотание тоски, как отчаяние неведомой единой силы, раздираемой ночью надвое. И здесь все было глуше и как-то пронзительно холоднее.

…К северу от пирамид находится возвышенность. С этого места все четыре пирамиды, обращенные к Нилу и пустыне одновременно, представляют собой какую-то странную математическую комбинацию, обращенную к небу. Худощавый, небольшого роста юноша знал многое о них: и о том смысле, который вкладывали в них фараоны, и об их архитектонике, и о том, как строили их древние египтяне. Каков же был тайный смысл, вложенный в это «чудо света» великими магами и жрецами Египта?

Пирамиды, если смотреть на них долго, в горячем воздухе начинали слегка колебаться. И если при этом максимально ослабить внимание, создавался образ полета четырех этих пирамид где-то в ином, серо-коричневом туманном пространстве. В этом состоянии нет мыслей, появляется ощущение расслабленности, и словно подходишь к какой-то пустоте — не угрожающей, а наоборот, со странной, чуть слышимой музыкой.

А потом неожиданно слова Платона: «Четыре стихии — огонь, земля, воздух, вода — обособились в пространстве еще до того, как пришло время рождаться устрояемой из них Вселенной. Ранее в них не было ни разума, ни меры: хотя огонь и вода, земля и воздух являли кое-какие приметы присущей им своеобычности, однако они пребывали всецело в таком состоянии, в котором свойственно находиться всему, до чего еще не коснулся Бог. Поэтому последний, приступая к построению космоса, начал с того, что упорядочил эти четыре рода с помощью образов и чисел.

Во-первых, ясно, что огонь и земля, вода и воздух суть тела, а всякая форма тела имеет глубину. Между тем любая глубина по необходимости должна быть ограничена природой поверхности, притом всякая плоская поверхность состоит из треугольников. Однако все вообще треугольники восходят к двум, из которых каждый имеет по одному прямому углу и по два острых, но при этом у одного по обе стороны от прямого угла лежат равные углы величиной в одну и ту же долю прямого угла, ограниченные равными сторонами, а у другого — неравные углы, ограниченные неравными сторонами. Здесь-то мы и полагаем начало огня и всех прочих тел, следуя в этом вероятности, соединенной с необходимостью.

Из двух названных раньше треугольников равнобедренный получил в удел одну природу, но неравнобедренный бесчисленное их множество. Из этого множества нам должно избрать наилучшее. Между множеством треугольников есть один, прекраснейший, ради которого мы оставим все прочие, а именно тот, который в соединении с подобным ему образует третий треугольник — равносторонний. Итак, нам приходится отдать предпочтение двум треугольникам как таким, из которых составлено тело огня и трех прочих тел: один из них равнобедренный, а другой таков, что в нем квадрат большей стороны в три раза превышает квадрат меньшей.

Земле мы, конечно, припишем вид куба: ведь из всех четырех родов наиболее неподвижна и пригодна к образованию тел именно земля, а потому ей необходимо иметь самые устойчивые основания. Между тем не только из наших исходных треугольников равносторонний, если взять его как основание, по природе устойчивее неравностороннего, но и образующийся из сложения двух равносторонних треугольников квадрат с необходимостью более устойчив, нежели равносторонний треугольник, причем соотношение это сохраняет силу как для частей, так и для целого…

…Пусть же образ пирамиды и будет в согласии со справедливым рассуждением, первоначалом и семенем огня…»

…Недалеко от Мемфиса, в Саккаре, находится примечательная пирамида. Говорят, это первая построенная жрецами в Египте. Если чуть взобраться на нее, то на западе хорошо просматриваются пирамиды Хеопса и Хефрена. Это произошло очень давно, когда я в последний раз приехал в Мемфис. Я взобрался на несколько глыб этой самой знаменитой пирамиды в Саккаре и еще раз взглянул на запад. И вдруг меня кто-то окликнул. Я встряхнул головой и оглянулся. Вокруг никого не было: только на почтительном расстоянии ждал меня с лошадьми старый египтянин, боявшийся приблизиться к пирамиде.

Я медленно посмотрел на север: там находились руины священного города Гелиополя, разрушенного когда-то воинами Камбиза. Говорят, по ночам там из некоторых стен, испещренных загадочными чертежами, извергались тонкие струи огня, быстро уносившиеся вверх. Но посты наблюдения, установленные по приказу диареха, ничего не обнаружили.

Вдруг по мне словно пробежала волна, и я чуть закачался: пришлось даже ухватиться за уступ. Я вдруг ясно увидел, что Саккара, Гиза и Гелиополь расположены по углам равнобедренного треугольника, указывающего на север…

…У отца была большая и тщательно подобранная библиотека. Здесь были писатели римские и греческие, философы и поэты. Здесь были рукописи на латыни и греческом, египетском, финикийском, халдейском, вавилонском языках. Многие книги со странными рисунками и буквами и не могли быть прочитаны: переводчики, к тому же опытные и знающие, в. Ликополе были большой редкостью. Да и рвение отца, собственно говоря, до такой степени и не доходило. Он скорее любил хвастаться своими сокровищами, чем умело ими пользоваться. И тем не менее Евглаб — специально перекупленный за большие деньги переписчик-раб, родом с Крита, — без дела не сидел, переписывая то, что приносил отец или иногда присылали его друзья из Александрии, Рима и Пергама.