Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

26_____

Зять едет во вторник, тянет меня с собой, едет без девиц, но через Москву. Я обещал выехать в субботу. Утром уехал Нувель, и последние слова сквозь сон пронзили меня, как копья, хотя они были мягки и шутливы: «Как же можно было быть таким неделикатным и непонятным, что вас пришлось вытуривать, как Нурока?» Разве я сам не вижу всей чудовищности своего поведения? И это были последние почти слова Нувель, который так мил, так друг со мной, и покинуть его так не простившись? Не видеть Сомова, не ездить в «Славянку»? Поехали в Удельную. Тетя бодра и здорова, удивлена, что я еще здесь. Обедали у Кудрявцевых. Переодевшись дома, пошел в Таврический. Павлик, Шурочка, юнкер и управляющий стройный какого-то немца стояли вместе; я прошел два раза. Потом Павлик стал ходить с управляющим. Увидев меня, шепнул: «Одну минуту». Через некоторое время Павлик шел с Шурочкой в ужасном волнении. Оказывается, тот его напугал, что я сел на извозчика и уехал. Оказывается, его все просят познакомить с разными незнакомыми даже ему молодыми людьми. Стали гулять. Павлик все ссорился с Шурочкой, зачем тот ходит с розой, ведет себя неприлично и т. д. Наконец тот отстал. Павлик не может и думать, чтобы я уехал в субботу, но, конечно, это невозможно. Пошли раньше домой, чтобы зять еще не спал и можно было поиграть. Я сказал, что у меня нет денег, Павлик представился обиженным. В среду он может ночевать и провести хоть весь четверг вместе. Я спросил: «Ничего, что мы ходим под руку?» — «Конечно, подумают только, что мы так влюблены, что ходим по Таврическому все время вместе и под руку. Так ведь это и правда. Да?» Зять еще не спал и пил чай после ванны без пиджака. Поиграли Шуберта, меня и «Carmen» и, забравши печенье и имбирный ликер, отправились ко мне. В ласковости, легкости, веселости и белокурости со вздернутым носом Павлика есть что-то милое и нежное, как музыка Гретри. Пили ликер и болтали, не одеваясь; ему почему-то «Ал<ексан-дрийские> песни» понравились больше детских, а вообще, «Erlkönig», но, конечно, у него вкуса нет или не развит. Провожал его в сапогах и в застегнутой поддевке на голом теле. Денег и в самом деле не дал, как не давал и еще раз прежде. Встретимся завтра. Плакал, чтобы я не уезжал.

27_____

Страшная жара, никуда не выхожу. Все прибираю, приходилось чуть не 5 раз ставить самовар то себе, то зятю, то тете. Зять уехал, оставив мне разные поручения. Тетя еще долго сидела, мирно беседуя и все более и более напоминая маму. Не мог дождаться времени идти в Таврический, особенно не выходя с утра на улицу. Сначала прошел в бесплатный{286} и почитал «Aventurier» у пруда, была чудная погода, играли в теннис, не сиделось, пришел очень рано и сидел за театром на скамейке. Наконец увидел canotier Павлика; пройдясь раза три, причем старший Фогель, что-то про меня рассказывал какому-то седому господину, кивая и улыбаясь, — я предложил в такой чудный вечер проехаться опять в «Славянку», т<ем> более что я целый день ничего не ел. Павлик был очень мил и нежен, но грустен, будто бы от моего близкого отъезда. Но он несколько опьянел, так что, сначала все стоня, что не хочется домой, заснул до половины 5-го, когда уже решил остаться до утра. Спали часа четыре, и есть особая прелесть всей ночи вместе, разрумяненного сном лица, разнеженного, слегка в испарине тела. В четверг хорошо бы съездить в Сестрорецк вместе, купаться в море, есть вишни, обедать. Прислали корректуры{287}.

28_____

Встал рано проводить Павлика и в окно смотрел, как он пошагал по Таврической, но он, не подозревая меня смотрящим, не обернулся. Вчера был тараканий морильщик, их не поспевают выметать. Некоторые спаслись ко мне в комнату и на большом паркете бегают, опьяненные, тыкаясь друг в друга, и вдруг, падая на спинку, издыхают в конвульсиях, будто в веселой пляске. Я долго смотрел на это. Отослал корректуры, ездил к парикмахеру и за покупками. От Сережи письмо, поскорей бы ехать, но как с деньгами, долг В<альтеру> Ф<едоровичу> — это прямо свинство! От Иова извинение, что не может сейчас отдать денег, если не верю, пусть возьму назад часть книг. Жара ужасная. Удастся ли завтра Сестрорецк, «Славянка» и отъезд, главное? Пошел к Ивановым, но, не застав их, отправился к Ек<атерине> Ап<оллоновне>, она поедет числа 10-го в Мытниково, звала меня с собою, даже предлагала в долг. Пошел в Тавриду, внезапно увидел Нувель, он вчера приехал; я был страшно рад, звал его завтра, сегодня пить чай. Пришел Павлик с Шурочкой. Павлик похудел, м<ожет> б<ыть>, и побледнел, но мне кажется еще лучшим; жалуется, что все не высыпается. Пройдясь немного, пошли домой. Пока я готовил чай, В<альтер> Ф<едорович> беседовал дружески с Павликом, потом опять начал меня изводить; я чуть не рассердился, когда В<альтер> Ф<едорович> сказал про меня, что это не XVIII в., а Тик и Новалис. Играли Шуберта и «Faust’a». Было очень жарко, и Нувель сидел без пиджака; пили Шабли и ели сладкое, горели свечи. Когда В<альтер> Ф<едорович> ушел, Павлик стал мне гов<орить>, зачем я сержусь, разве я не понимаю, что это — шутки, что, во-первых, он Нувелю совсем и не нравится; ну, уж этой морки я окончательно не выдержал и совсем разгорячился, т<ак> что нужно было всю ласковость Павл<ика>, чтобы меня успокоить. Завтра собир<аюсь> в Сестрорецк. На Галерную прислали деньги, но получить их пока нельзя. От Врасской письмо ко мне, на кв<арти>ру Нувель, с каким-то вздором о Бальмонте. В<альтер> Ф<едорович> может поехать в Василь. Вот было бы чудно! Я не могу поверить.

29_____

Утром Павлик был весь розовый, будто просвечивающий, но, долго одеваясь и умываясь, стал бледнее, но еще свежее. Пили чай и закусывали, потом он поехал домой «показаться», а я, прибрав и переодевшись, тоже к пароходу. Была невероятная жара, особенно в вагоне, Павлик совсем раскисал. Посмотрев немного на детский бал, пошли на берег, где встретили Нурока и стали купаться в «выездных брючках» из вывезенной лошадью кабины. Было чудное солнце и вода в море тепла и мягка, купальные костюмы дают возможность ходить на виду не одетыми и даже, сказал бы, более раздетыми, чем без ничего. Потом обедали; Павлик повеселел, оживился, было очень, очень приятно. Когда мы встали, я заметил, что совсем близко сидели Певцовы, и я слышал, как она сказала: «Ведь это Миша Кузмин с этим мол<одым> человеком в соломенной шляпе». Посидев и погуляв немного, опять стали купаться. Был скандал: покуда купальщики были в воде, какой-то тип обобрал все кабины, 8 часов, 10 кошельков, пиджак, палку, письма. Вещи, кажется, отправили в участок и его тоже, только господин, у которого стащили пиджак, настоял, чтобы его выдали тотчас же. Потом гуляли в лесу, пили пиво, ели мороженое и поехали весело в город. Заехали в Таврический; народу много, но грамотных очень мало; видел ст<аршего> Фогель. Тут вышла у нас размолвка с Павликом, который всячески доказывал, что ходить под ручку в Тавр<ическом> саду неприлично, что будут показывать пальцами, что он не хочет афишироваться, что где угодно он готов ходить хоть обнявшись, но под руку в Таврич<ес_____ком> — ни за что. Все мои возражения были построены так: «А, вы потому-то и потому-то не хотите этого делать, тогда я, считая все это вздором, именно в Тавр<ическом> саду не хочу иначе ходить, как под ручку». И так мучил и себя и Павлика, которого, после того как он меня проводил до дому, проводил до Окружного суда. У меня болела слегка голова.

30_____

Утром принесли кислые сливки, которые я сейчас же вылил. Заснул еще, болела голова, скучал о Маслове, сердился на себя и на него, голова все болела. Поехал к Нувель, тут ждало меня большое, неожиданное и, по-моему, незаслуженное разочарование. Будучи вчера чуть не весь день у Ивановых и «говоря много об Антиное», пришли к убеждению (к чести В<альтера> Ф<едоровича> говорю, что «пришли»), что я делаюсь в дневнике все более однообразным и неинтересным, что не занимаюсь, веду безалаберную жизнь, размениваюсь на мелочи и что, ввиду всего этого, желателен мой скорейший отъезд. Как ни трогательны такие заботы обо мне, вижу, что если не дружбе, то дружескому времяпрепровождению с В<альтером> Ф<едоровичем>, с Сомовым и другими пришел конец, как Гафизу, как многому другому. И если мы поедем все в «Славянку», это будет последний Гафиз. А планы на яхту, на ins grüne[127], на посещение Сомова? Увы, В<альтер> Ф<едорович> устал, и это ему наскучило. На 4 месяца хватило моей интересности. Теперь мне нужно искать новой аудитории, а дневник, его чтение — прямое зло. Разве я должен жить так, чтобы дневник был интересен? Какой вздор! Сам В<альтер> Ф<едорович> еще развивал мысли о буржуазности collage, как он приехал домой и с удовольствием почувствовал одиночество, о «3 свиданья хорошо, а 4-е скучно и для любовников, и для других». Если бы он хотел влиять и был психологом, то сумел бы взяться так, чтобы я поступил по его, и первое для этого — не выставлять слишком своих желаний, а то это прямо желание видимости влияния и молвы о нем. Я мечтал о прогулке всеми в «Славянку», но что же будет делать В<альтер> Ф<едорович>, который теперь и против таких прогулок, и против collage, и против моего здесь присутствия? Изводить меня и делать, хотя бы на минуту, хотя бы поверхностно, неприятное? После завтрака поехал за паспортом и потом в почтамт. Там видел Андриевичей. Утром видел на Гороховой Фогель, а на Пантелеймонской военного, бывающего в Таврическом; эта встреча и пуговица от Павлик<овой> рубашки у меня на столе несколько утешили меня от дружеских обид. Неужели и Сомов будет за мой отъезд? Все равно я и для него не могу сделаться другим, и если я выдыхаюсь, размениваюсь на мелочи, меняюсь, я ничего не могу поделать, вполне уверенный, что будет то, что быть должно и что это будет лучше всяких придуманностей. Голова проходит. Пришел Серов, скучный и тяжеловатый, говорил о политике, обедал, после обеда В<альтер> Ф<едорович> почему-то играл мои «Александр<ийские> песни», время шло, Сомов не ехал, Серов не уходил. Поехали вдвоем; в Летнем саду был только Павлик, поехали втроем на пароход; Павлик, уговаривая меня не ехать, обещал каждый день приходить, найти мне прислугу за 3 рубля, что мы будем экономить, тратить не больше 2<-х> р. в день и т. д. В<альтер> Ф<едорович> сначала был скучноват, но Шабли на всех подействовало, и я не очень огорчался и когда В<альтер> Ф<едорович> меня изводил, и когда на обратном извозчике целовался с Павликом. Дорога назад была какой-то невообразимой группой, вероятно, по неприличию. Нам отпер новый custode. Павлик остался до утра. Мне было несколько жалко потом, что Павлик так целовался с Нувель. Мое отношение к В<альтеру> Ф<едоровичу>, совершенно мимо Павлика, в чем-то очень изменилось, и это мне жалко до крайности, что-то вроде как с Ивановыми.