Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

20_____

Мне переслали телеграмму Глазенапа: «Очень рады, ждем Кузмина. Глаз<енап>». Меня смущает множественное число. Денег мне все равно не хватит даже на дорогу сейчас, так что нечего экономить. Заехавши за разными покупками, я поехал, как обещал, к Каратыгиным. Я хотел опять пойти по дороге в бани, но не к Александру, а куда-нибудь далеко, где никогда не был, никто меня не знает, грязновато. Я решил на 5<-ю> л<инию>, там маленькие и не так чисто, как на 9<-й> л<инии>. Я люблю путь в незнакомые бани, когда не знаешь, кого получишь, какое у него лицо, глаза, тело, как он держится, говорит. Какая-то сладкая ломота во всем теле, и если денег мало и их нужно на что-нибудь, то прибавляется еще какая-то приятная безрассудность, какой-то abandon[88]. Это нельзя назвать авантюрой, и я хотел бы прогулок и быть вдвоем долго, до faire la chose[89] (как с Гришей), а еще бы лучше и вместе музыка, и чтения, и беседы, если б это было связано с чувственным возбуждением, если б это было и чувствительно, и легко, и эротично, и без стыда, и без мысли, надолго ли это или нет, это было бы лучше всего. Меня предложил вымыть сам впускавший, хотя была и не его очередь. Он очень приятный лицом, и свежий, и красивее Александра, но лицо того (может быть, когда-то, м<ожет> б<ыть>, улучшенное) на меня действует неотразимо. Притом Степан не строен и не высок ростом. Но он румяный, равно как и его 18-л<етний> брат Петр там же (выше и толще); сам он завтра едет в деревню отбывать повинность. К Каратыгиным пришли рано и пошли к центр<альным> Верх<овским> и к Юраше. Тот в темной комнате собирался спать; показывал мне письмо от Брюсова, уклончивое и не внушающее доверия, всего ценнее там подробное указание на гонорар: за лист стихов 80 р., за лист прозы 75. Но ведь авансу нельзя попросить. Мы дожидались жены Юраши на дворе, еще было светло, но луна, уже желтая, была над садом сквозь ветки; бегали кошки, и Вера Макаровна гуляла со старшим Кузнецов<ым>, он похудел, но стал еще лучше; если б он был ближе знаком и менее политик, то мог бы быть очаровательным Schenke. Глазенап, кроме телеграммы, прислал письмо с ликованием по поводу моего приезда. У Карат<ыгиных> были Ландау, Соколова и свои. Ландау ужасная дура, более, чем полагается, и она принесла 8-ю (увы, уже 8-ю) симфонию Глазунова — собственноручную рукопись; в конце написано: «Кончено 17 октября, в день дарования свободы Р<усскому> Народу, вернее, завоевания ее мирным путем». Ах, какой осел! Но я не слушал, разговаривая в другой комнате с Дюклу и с Каратыгиной. Она говорит, что единственно, с кем бы хотела познакомиться, — это с Сомовым. Сплетничали слегка о знакомых, о Нувель, между прочим. Возвращаться было чудно: совсем ясная заря и луна, отражавшаяся почти красным столбом в воде; приятно так далеко, далеко ехать. Алексей опять валился на меня и болтал какой-то вздор: «Хоть убейте, хоть за ноги унесите, не могу ключа найти». Я долго не мог отпереть дверь и сломал ключ. Тогда я решил влезть через окно на лестнице в кухонное, это всего с пол-аршина, но крыши под ними нет. Попрошу денег у тети хоть на дорогу, а то прямо скандал.

21_____

Так как приказчики хотели зайти ко мне в 11 часов, то я никуда не пошел, а они пришли в 5 часов. Беседовал с моим custode[90]; он учится рисовать у Дмитриева-Кавказского, но, судя по альбому, мне не кажется, что он талантлив. Писал дневник, вступление к «Оп<асной> пред<осторожности>», смотрел в окна. Потом пришли Степан, Кудряшев и Козлов, пили чай, играли в карты. Мне очень хотелось погулять и даже именно пойти в Таврический, но шел дождь и засиделись, т<ак> что пошел в сад только Василий, у которого там было назначено свидание, мы же втроем поехали к Морозову. Разъяснило, и луна, розовая, светила легко, очаровательно на мокрые камни как-то приятно сырой улицы. Пахло листьями откуда-то; было скучно ехать в душный трактир, пить, сидеть, но все же лучше, чем оставаться дома убирать посуду. Первым мы встретили Каткова; кудрявый, беленький, еще белее от белой русской вышитой рубашки, он сидел с какими-то женщинами. Подсаживался и к нам. Степан ушел, т. к. у него болела голова, Козлов тоже скрылся, и мы с приехавшим из сада Василием сидели вдвоем; я ему жаловался, что все ушли, что он ничего для меня не делает, в сад не взял, Каткова не приводит, с хулиганами не знакомит. Он рыцарски твердил: «Доверьтесь, я все сделаю, я знаю, что вам нужно». И для начала пошел искать Каткова, но не нашел, а вместо того чуть не подрался с соседями. Вчера, когда мы шли от Каратыгиных с Юрашей, я упрекал его, что он не предприимчив, не fantaisiste[91], что он, напр<имер>, не согласится сейчас идти пешком на Острова, <смотреть, как> взойдет солнце, сидеть на траве, как сомовские «поэты»{237}, и читать стихи, не поедет на лодке, не пойдет в трактир. Он таращил глаза и говорил, что он согласен идти в «Зол<отой> якорь», только он ни вина, ни чая не пьет. Конечно, я не пошел. Ах! влюбленный, я был бы изобретателен и неистощим на причуды, и долго не было бы скучно со мной, если бы я захотел! У Саши не был и скучаю об этом, но чуть ли не ex officio. Я расплываюсь.

22_____

Встал не рано, голова несколько кружилась, и не хотелось есть. Утром приходил Степан от Казакова с просьбою дать денег, которых у меня у самого нет. Потом что-то разбирал дома, спал, пил чай, смотрел в окна на улицу и во двор, где в противоположной квартире Алексей что-то поправлял; он красивый, Алексей. Приехал Сережа, я стал одеваться, как приехал Нувель, он не стал нас дожидаться, т. к. ехал с вещами. Мы тоже поехали; Антон сказал: «Куда-то шампанское повезли» на мой завернутый вермут. Приехали рано, Вяч<еслав> Ив<анович> был еще не одет и будто не в духе. Очень долго ждали Сомова, тревожась, т. к. долгое его отсутствие могло показывать плохое состояние его матери. Но он пришел. Городецкий приехал, когда Гафиз уже начался. Сегодня были отличны в своих костюмах Бакст и Нувель, эффектен Соломон, жесток Аладин, и вообще каждый раз костюмы — новый пир для глаз. Сначала прочитали стихи, потом принялись за мудрость, но дело подвигалось довольно сонно. И я не помню, как уж все стали приходить в гафизское настроение, но я с Корсаром плясали, Ассаргадон лежал распростертый, покрыв лицо голубым газом, и говорил, что он ничего не понимает. Диотима, против обыкновения, путешествовала по всем тюфякам. Городецкий из своего хитона устраивал палатки и смотрел сверху, покровительственно улыбаясь, как благосклонное божество, на обнявшихся внизу. Почему-то под палатку всё попадали Диотима, Апеллес, Аладин и я; потом я лежал, рядом был Петроний, сверху целовал Апеллес, поперек ног возлежал Гиперион и еще где-то (справа, на мне же) Диотима и Аладин. Когда поднимаешь голову вверх, <веселое?> лицо Городецкого, как высокий Ярило на палке{238}. По очереди завязывали глаза и целовали, и тот отгадывал, и были разные поцелуи: сухие и нежные, влажные и кусающие, и furtifs[92]. Вяч<еслав> Ив<анович> будет писать роман в прозе «Северный Гафиз»{239}. Когда он сказал, что осенью может выйти «Сев<ерный> Г<афиз>», я подумал, что это альманах. Это страшно интересно, неинтересно только, что они, и Сомов, и на время Нувель, собираются в Рим. И хотелось бы быть с ними, и трудно будет без них, ах, как это печально. Впрочем: «как сладок весны приход после долгой зимы, после разлуки — свиданье»{240}. 1-я фраза романа: «Принимая слабительное по средам, m-me de Tombelle в эти дни выходила только вечером, и потому я очень удивился, когда, проходя в 2 ч. после обеда мимо ее дома, увидел ее не только в саду, но уже и в туалете»{241}.

23_____

Утром был разбужен молочником. Я одел верхнее платье на голое тело и принял через окно молоко. Приятно быть разбуженным мальчиком, и, если бы я имел прислугу, завел бы мужскую, молодую и приятную на вид, или старых нянек. Ездили с Сережей в Мариинскую обедать, там ремонт зала, где мы всегда обедаем, и пришлось сидеть в проходе, где бегают в кухню, и было revue[93] всех слуг. Дома переписывал «Ал<ександрийские> п<есни»>. Пришел Иванов, он мне казался обиженным на что-то и слишком классичным. Советовал мне ехать в Москву, познакомиться с Поляковым, что я как член «С<оюза> Р<усского> н<арода>», он — читатель «Московских ведомостей», декаденты и утончен<ники>, можем сойтись. Говорил, что я inaccessible, supérieur[94], спокоен, презрителен, — я ушам своим не верил. «Откуда мне сие?»{242} И все, как я уйду, интриговал Сережу, или о том, как трудно быть молодому поэту при давлении, или делал курбеты насчет социал-демократии. М<ожет> б<ыть>, это мне все так показалось, но Гиперион какой-то другой, будто подмененный. После поехал к Анджиковичу; какие дивные дома на Каменноостровском, еще раз это скажу. У него был ученик и должен был сидеть еще часа полтора. Я дожидаться не хотел и пошел домой пешком. Деньги он просил до пятницы, но хорошо, что согласился. Проходил мимо бань на Гагаринской, они имеют заключенный и восточный вид. Дома никого не было, темно, что-то скрипит, шуршат тараканы в кухне, от свечки, с которой я ходил, разбегаются тени. Я покопался на кухне с самоваром, потом приготовил стол, зажег 2 свечки и пил чай, читая «Comedies d’Ancourt»{243}, вымытый, за чистым и при свечах красивым столом. Ах, очарование свечей. В моей комнате луна бросала большой розовый квадрат на стену, я почему<-то> подумал: «друг одиноких луна». Пришел Сережа, потом custode, наверно, рано лягут спать, мне же совсем не хочется, на дворе кто-то поет, тепло, окно отворено, голоса под воротами гулко отдаются, уехать бы скорее, м<ожет> б<ыть>, в субботу смогу. Вяч<еслав> Ив<анович> посадил мне какую-то занозу в сердце тем, что, по-видимому, менее меня любит. Хвалил мои танцы. В Рим не раньше декабря{244}.