Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

25_____

Ездили в Удельную, там, несмотря на теплую и сырую погоду, не так скверно, как в Петербурге, и дорожки имеют некоторый снежный вид. У тети довольно уютно, топилась печка, но нарушила впечатление только Марья Николаевна своими спорами и кликушеством. Самый вид вокзала зимой, сумрак вдали говорили о более дальней дороге, о поездках прошлого года. Вечером был у Казаковых, кажется очевидным, что Минин — это Андреев. В «Русское Собрание» идти не хотелось. Были там 2 Смирнова. У наших был Ногин, с<оциал->демократ. Когда же я найду Никольского? С «современ<никами>», с романом все заброшено.

26_____

Утром был у меня Барабашка, все перерывал, предлагал мне всякую дрянь, фаллические подделки, набалдашники в виде Леды с лебедем, карлсбадский стакан, часы с музыкой; все допытывался, куда я хожу молиться, и решил, что Спасова{106}, как Смирнов на <нрзб. >. Вечером ходил ко Знаменью ко всенощной, вечером по грязи, среди пьяных, ругающихся дошел до дому. Мечты о Пскове, не покидая меня, укрепляются. Как быстро летит время! Не поспеешь оглянуться, как Рождество, пост, весна. В понедельник поются мои вещи, но это как-то мало мне говорит.

27_____

Сегодня был очень кисел, и, когда пришли к нашим гости, большие и маленькие, мне было очень скучно сидеть с ними. После обеда на минуту заезжал Гриша, неожиданность и необычность этого посещения делали его более еще ценным. Когда я после играл «Города» и, частью, «Алекс<андрийские> песни», то поразился сам блеском и какой-то истеричность<ю> первых. Если бы взялся за оперу, то из времен Морозовой. Страшно хочется писать. Вечером, совсем вечером, согревшись чаем, я пришел в лучшее настроение, и долго еще говорили с Сережей просто и мило, как давно не говаривали, причем и Варя принимала в этом участие.

28_____

Чудный солнечный день, и я отмечаю ежедневно, какая погода, т. к. это действует и на настроение, и на дееспособность. Сегодня отправился, чтобы спросить у Нурока билетов, но он был уже на службе, с Коровайковым отправился записываться в «Союз Русского народа», но ни секретаря, ни членов не было. Придется съездить завтра; заехав, чтобы забросить к Ек<атерине> Ап<оллоновне> извещение об испол<нении> моих вещей, я вернулся домой совсем перед обедом, к которому приехала и тетя. Дело наше в возможно гадком состоянии, это меня очень расстраивает. Варя отправилась с Ек<атериной> Ап<оллоновной> к «современникам», а я, сидя дома, проводив тетю к Шакеевой, читал Лескова «Грабеж», «Путеш<ествие> с нигилистом», «Старый гений» и «Дух г-жи Жанлис», пока они не вернулись, почти в первом часу. Пробовал играть, но все мне казалось пресным, даже Шуберт. Говорят, что Гольтисон пел неважно, но что после меня его вызывали…[51], народу было много…[52]. Слова были в программах{107}. Завтра пойду к Дубровину, но денег у меня совсем нет.

29

Безденежье меня опять томит, наше дело почти безнадежно; положим, хотя мне теперь их очень жаль, я [продам] отошлю запроданные Макарову вещи и получу за них, но ведь мне же необходимо деньги, чтобы перебраться во Псков и там устроиться, не говоря о долгах. Прок<опий> Ст<епанович> обещал мне до 20<-го> несколько денег, но 20-го, положим, я отдам 80, что же мне останется, — праздники, начаи <так!>ит. п.? Господи, прости меня, я решился на стыдное дело, попытаюсь продать миньятюры предков; мне даже писать стыдно об этом, но что же делать? Единственно меня утешает мысль о Николином дне, когда придет Григорий, чувство, что концерт «современников» долой с плеч и планы писать с четверга. Записался в «Союз Русского народа». Там куча [народа] публики; рабочие приносят взносы и списки желающих десятками, мальчики из лавок, офицеры, дамы, типичнейшие чинуши, мужики. Молодые люди из сорта «душанчиков» озабоченно, бестолково и любезно бегают, зарапортовываясь до такой степени, что один из них, предлагая секретарю записать меня, проговорил: «Барон, вот займитесь этим юношей», что меня только насмешило. Барон Таубе, дв<оюродный> брат соседок Верховских, неловко и медленно, обстоятельно записывает, а члены переговариваются: древнейшие анекдоты о еврейской сплоченности, что они хотели убить в Пинске судебного пристава, господин в форме, из Белебея, рассказывает, что на пароходе киевск<ий> корреспондент «Новостей», явно еврейского типа, будучи в споре о самодержавии наголову побит рассказчиком, проиграл в преферанс 1 р. 80 к. и, не расплатившись, сошел утром в Нижнем. Господин с хохлацкими усами с жаром отвергает перед 2-мя препротивными студентами слово «митинг» как не русское. Дамы щебечут, гвардеец, грассируя, спрашивает «прокламаций», имея в виду газету «Русское знамя». И как-то странно звучат вопросы: «Вы — православный?», «Вы — патриот?». Народ сидит по стенкам, таращит глаза, потеет и усиленно краснеет, когда душанчики подлетают к ним с любезностями. Купил газету «Слово», но, ах, душечка, какая она прескучная! Я с удовольствием думаю, что завтра придет Ек<атерина> Аполлоновна. Хрусталев оказался Носарем{108}; конечно, движение делают не 2 жида, но отчего и Лассаль, и Маркс, и Бебель — евреи? и русские освободительные деятели, и Носарь, и Гольдштейн{109}, и Гапон{110}, и Гершуни. Социализм сравнивают с христианством (тоже еврейская утопия), не так же ли и он неприменим без перемен до неузнаваемости, до упразднения в государственной жизни? Для России тем более. Первое слово — республика в идеале, и — типун, дальше слушать нечего и ничего не будет. Кого же удовлетворит: не надо бы Царя, да уж потерпим по вашей глупости. Или первый пункт для народа обойдется молчанием? Теперь система непризнаваний не только друг друга, но и совершившихся фактов. Почта Действует, и забастовка с «крепким настроением» продолжается.

Конечно, это называется тактикой «шавшем маленького обману», закричать: «ввиду близкого банкротства царского правит<ельства> все поспешно вынимают вклады», и назавтра трусы, простофили и недобросовест<ные> люди бросаются действительно вынимать свои деньги. Это значит крикнуть «пожар» в театре, в других <случаях> это называется провокация и подлость. Конечно, все предусмотрительные изменники и банкиры раньше вывезли деньги за границу.

30_____

В «Нашей жизни»{111} меня выбранили как нельзя хуже. «„Общество совр<еменной> м<узыки>“ сделало большую ошибку, допустив к исполнению на своем вечере произведений М. Кузмина, являющего как поэт и как композитор полную бездарность; было страшно и обидно за слушателей, которым преподносились временами, казалось, совершенно произведения дегенерата», что-то в таком роде. Меня это, конечно, мало трогает, я думаю, как и «современников». Был сегодня у тети, публикация сделана три раза, последний раз 9 ноября{112}. Завтра отнесу письмо к Эвальду. Вечером была Екат<ерина> Аполлоновна, провожать ее было по таким сугробам, будто где в Пошехонье. О, Псков!

Декабрь

1_____

Сегодня день, когда я решил начать писать как следует и действительно написал музыку 3-го «Петербурга» и слова 1-й «Мезени», занимался с детьми, 2 раза ходил к тете, пока не получил письма к Эвальду. Погода чудная, но ненадолго, вероятно. Бар. Таубе, зайдя к Казакову за иконой, наводил подробные справки обо мне, кажется, меня принимают за еврея, конечно, это пустяки, но мне неприятно. Миньятюры продал Севастьянову, хоть будут в хорошей коллекции, думать о деньгах не нужно больше, но едва ли скоплю для отъезда. Господи, помоги.

2_____

Утром, путешествуя к Эвальду на Моховую, потом на Фурштадтскую, я несколько устал и получил мигрень; после завтрака я был дома и, долженствуя быть откровенным, скажу, что опечалился забастовкой полотеров, мне было жалко, что не ходят по комнатам, не здороваются, не благодарят за «на чай» эти молодые, ловкие, красивые люди в рубашках. Женя говорит: «Они вас очень хвалят, говорят — вот барин так барин, — а я говорю: это жилец». И она говорила, будто это сообщение мне должно быть приятно. И я не скрою, что одного из них мне видеть положительно приятно, хотя он вблизи и напоминает казаковского Мирона, и я ему даю на чай, хотя меня к этому ничто не обязывает, кроме желания услышать: «Покорнейше благодарю». Вечером были у Екат<ерины> Ап<оллоновны>, дома было собрание лесоводов, до 15 чел<овек>{113}, я лег спать, чтобы прошла мигрень. Сегодня вышел «манифест» всех мерзавцев{114}. Я говорю сам для себя и называю все своими именами; жиды и жидовствующие нахалы, изменники и подлецы губят Россию; они ее не погубят, но до полнейшей нищеты и позора могут довести. Но, м<ожет> б<ыть>, в позоре своем обрящет она спасение свое? Я ненавижу всеми фибрами души этих наглых выскочек и их прихвостней, и последний хулиган, избивший хотя бы Алешу Бехли, пьяный, безобразный, оборванный, ближе мне того дорогого Алеши, если бы он встал в те позорные ряды. И эти гадости: «Зритель», «Стрелы», «Пулеметы»{115}…[53]. Что им Россия, русская культура, история, богатство? Власть, возможность изблевывать свое лакейское, поганое краснобайство, дикая пляска наглых осатанелых жидов. «Манифест»! Проклятые, проклятые, проклятые.