Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

2_____

Сегодня с утра, поздно встав, даже не занимался. У Казакова ничего не было, ждать нельзя было, да потом оказалось и бесполезным, т. к. после 1 ч. хотел прийти Муравьев. В магазине был Степан и Козлов, и, стоя у двери, дожидаясь Футина от заказчика, мы все вспоминали прошлую весну, Пасху. Будто 10 лет прошло с тех пор. Это удивительно, как привыкаешь к людям, с которыми живешь, и как кажется диким, что не видишь их, что эти же глаза, щеки, голос где-то инде, не при нас; и как на каждый прошедший месяц прошлое набрасывает прелесть какой-то лучезарности, не ожидающейся еще в будущем. Когда сегодня провозили мимо нас Трубецкого, случилось какое-то замешательство и толпа в панике, в ужасе бросилась бежать, на извозчиках, просто так, в лавки, и сверху это совершенно производило впечатления картины какого-то англичанина «Манифестация»{43}. На Невском были какие-то волнения, но более или менее обычного типа. Когда я приехал, Гриша уже дожидался меня, но сегодня мне было немножечко не до него, да и он сам сначала был какой-то нелюбезный, может быть, он вчера праздновал и еще не выспался. От Юши длинное и не совсем обычное письмо обо мне, об моем намерении писать «Гармахиса», очень хорошее, и будто прежние его письма, и оно возбудило много во мне вопросов, на которые нужна смелость ответить и самому себе{44}. Заниматься бы больше: это первое!

3_____

Редко я бывал почему-то так противен сам себе, как сегодня утром; я не знаю отчего, может быть, похождения с Григорием, не имея никаких препятствий, входя в какой-то обиход, в привычку, делаются очень буржуазными, вроде «постельной гимнастики», как выражался император Домициан{45}. И если и есть в этом остаток поэзии, то очень невысокого полета, какого-то хулигански-содержанского. М<ожет> б<ыть>, я просто встал с левой ноги, м<ожет> б<ыть>, письмо Юши меня настроило на более возвышенный лад, но нужно признаться, что эта авантюра, м<ожет> б<ыть>, одна из самых спокойных, но и из наиболее низменных. Собственно говоря, вполне совпадали интересы и культурность и вкусы только с князем Жоржем. Сегодня утром писал ответ Юше, и покрывать нетронутый лист английской бумаги строчками об эстетических вопросах было истинное наслаждение, и мне захотелось брать холодные ванны, быть чистым, заниматься, быть гладко выбритым, читать по-английски и быть деятельным, т. е. готовить в тиши и воздержании что-нибудь великое, не поступаясь для внешней видимой деятельности{46}. Вечером был у Чичериных, у них мне всегда вспоминается Лесков, его прекраснодушные, чудаковатые, славные русские люди, и светские дамы, и архиереи, и сектанты, что-то милое, теплое и петербургское. На обратном пути все напевал мотив, будто кода к первой части симфонии или серенады. Нужно вспомнить эпоху шекспир<овских> сонетов{47}. Юша прислал Н<иколаю> В<асильевичу> иллюстрированный каталог Берлинской выставки со Штуком, <Жоли?>, Лейстиковым, Климтом и т. д. Был молодой Чичерин и Александр Феликсович; молодой Чичерин напомнил мне Юшу и наше время гимназистами, очень мне дорогое, и мне стало светлее и веселее. Завтра бы новую жизнь. О дееспособность, чистота, легкость — где вы?

4_____

Конечно, я или клеветал на себя, или льстил себе, когда писал, что никогда не был себе так противен, как теперь, и что меня тяготит связь с Григорием. Конечно, во мне совершается какой-то перелом, отношения к Муравьеву осложняются безденежьем; я несколько более возвышенно настраиваюсь, вновь вспомнив о культурных центрах и о своем искусстве, но, смотря в окно, на улицу, разве я не ищу глазами линий стройного тела, волнующих лиц, светлых, как ручей или омут, глаз; разве у меня не замирает сердце, когда я слышу звонок, возвещающий об его приходе? но не было ли бы это и со всяким, кто был бы мне привлекателен сколько-нибудь физически и доступен? И почему лица интеллигентные менее часто бывают чувственно волнующи (у нас, у русских, конечно)? Простые лица часто бывают глупы и без мысли, а у интеллигентов как-то оскоплено все страстное, или просто серые, некрасивые, верблюжьи лица. Юша прислал мне партитуры Mahler’a и symphonia Domestica{48}, собственно — все новинки немецкого сезона 1904/5 года. Меня трогает и радует это внимание и какой-то поворот в нем. Придя из библиотеки, застал Никитиных; они какие-то допотопные, притом несколько кикиморо- и тюреобразные, так что я выполз только к чаю. Брал ванну, завтра отправлюсь к Вяжлинскому и еще куда-нибудь с визитами.

5_____

Сегодня, как и собирался, был у Вяжлинских и Ивановых. У первых было мило, но несколько постарели и поскучнели. Ел<ена> Митрофановна несколько позлословила и пожаловалась; к Бразу не пошел, а поехал к Ивановым; я их все-таки люблю, как очень давнишних знакомых и, м<ожет> б<ыть>, расположенных ко мне людей; но писать было мало времени, я играл «Meistersinger»{49}, потом пришел Анжакович, и потом Екат<ерина> Аполлоновна, очень разговорчивая, но сегодня почему-то меня раздражавшая. Но все-таки писал пролог. От Юши письмо. Завтра мое рожденье, но я как-то совсем не настроен.

6_____

Против ожидания рожденье прошло гораздо лучше, чем я предполагал; первое — что Пр<окопий> Ст<епанович> обещал дать в тот же день 50 р., потом, написав нужные письма, я несколько успокоился. Вечером приехал Медем и взял слово, что я буду у «современников»{50}, там была обычная компания; несмотря на обычные словечки Нурока, они все живо заинтересовались новой серией «Александр<ийских> песень», находя их почему-то виртуозными [и, несмотря на полную необычайность их <напева?>, нашли логичным…[42]]. Возвращался я с Покровским, и опять он все время говорил о моей музыке, в сущности, очень лестное. На понедельник назначили у Нурок чтение моих «Крыльев», м<ожет> б<ыть>, я там познакомлюсь с Сомовым. У меня смешная мысль, чтобы он написал мой портрет; в воскресенье отправлюсь к Костриц и Верховским; мне было жаль, что вчера я не пошел с «современниками» в ресторан. За обедом была Ек<атерина> Аполл<оновна>. Ах да, еще я почти составил план сцен каких-то из Александр<ийской> жизни и хочу начать роман{51}. Говорят, что как проведешь рожденье, так и весь год.

7_____

Сегодня слякоть и снег, у Лидочки, по словам Шакеевой, — тиф. Прокоф<ий> Ст<епанович> совсем расстроен; не знаю, удобно ли будет играть-то еще, но я очень бодро себя чувствую, вчерашнее посещение «современников», их внимание к моим вещам, их видимое удовольствие при каждом удачном штрихе, их понимание именно того, что я выше ценю именно «хрупкие вещи» и «сладко умереть»{52}, меня очень подбодрило; с другой стороны, Юшины письма, — все меня приподнимает, но, странное дело, не к продолжению «Клеопатры», а или к подготовит<ельным> симфоническим занятиям, или к инструментальным, камерным, для «современников», или сцен, которые я задумал, или итальянские мадригалы, или английские сонеты, или «Александр<ийские> песни», или что-нибудь вообще. Но кончать пролог, начать что-нибудь страшно хочется; нужно бы обязательно взять пьянино, да раньше двадцатого не знаю, удастся ли, а писать на общем, при Лидочкиной болезни, неудобно. Был у Юргенсона, получил романсы Debussy и разные справки о симфонических; партитура «Carmen» теперь стоит 10 р. Когда я покупал у Рузанова румяна, приказчик спросил меня: «Вам театральных?»{53}. Там приходили дамы за эмалью для ногтей, и мне всегда приятен вид этого культа туалета, имеющего и свое право, и свою прелесть, и свою поэзию, признаваемую вполне на Западе. Верхов<ские> звали в воскресенье; были у Ек<атерины> Ап<оллоновны>, и было почему-то весело идти с Варей и Сережей по лужам под мокрым снегом к скучноватой Ек<атерине> Ап<оллоновне>, — что-то святочное, уютное, почти резвое.

8_____

Сегодня начал свой роман; оказывается, что я с нетерпением жду завтра Гришу, хотя и послал ему сердитое письмо. Был в библиотеке; о Coluccio Salutati ничего нет, попробую Poggio Bracciolini, даже Prop <нрзб.> не выписывают. Были у Варвары Павловны, но романа не читал, т. к. там была целая компания всяких чучел, Акуловы, Витте и пр., но было не слишком скучно, а возвращаться домой и совсем весело. Будто начинаю работать; я думаю, теперь пойдет на лад.

9_____

Утром, сходя бриться, в ожидании Гриши написал конец пролога «Гармахиса». Пришел он поздно, в четвертом часу, был очень в духе, даже я никогда не видел его в такой резвости, чуть мне не откусил носа. К обеду не выходил, а прямо стал одеваться ехать на Остров. Гриша дожидался меня на углу, около Академии, я его не узнал, и он мне показался совсем молодым (т. е. не старше своих 18-ти лет, как он кажется) и красивым, с бледным лицом, большими глазами и волнующим профилем. Извозчик попался пьяный, который по дороге останавливался 2 раза покупать кнут и поправлять подпругу, потом мчался с криком по Невскому, всех давя, как московский дуралей, и, наконец, на Морской заехал поперек улицы на тротуар. Гриша доехал почему-то до Гороховой, и было очень весело ехать. Костриц решила писать портрет вечером с книгой, говорила, что Сомов, наверно, захочет писать мой портрет, что ему понравится мой роман и пр., и пр. «Вия» ее забраковали. У Верховских, кроме всех их и Каратыгиных in согроге[43], была какая-то дама, Бекетова, их «жилец» и недавно приехавший Менжинский{54}, прямо с митинга; говорит, что дороги бастуют для большего бойкота Думы, что решено истребить всю царскую семью «с детенышами». У Верховских очень мило, но дамы что-то дуются. Каратыгин сказал, что у Нурока обязательно будут Сомов и Курбатов. И, к довершению удовольствия, я там забыл свой портфель. Возвращаясь домой мимо Зимнего дворца с часовыми, как при какой-нибудь Екатерине или Павле, я думал, как это далеко, как запустело, лишено всякого смысла кажется все это, и стоит он, как исторический памятник, как дворец каких-нибудь дожей. Юраша пел Шумана по-немецки и Корсакова; как Корсаков похож на Пушкина, и даже не в националистических мелодиях; как русско это все. И немецкое пение именно Юраши, и Корсаков мне напомнило далекие дни симфонических концертов, петербургского студенчества и увлечений Григом, несколько прекраснодушное, идеальное и молодое, и мне стало грустно. Азбука Бенуа — море поэзии, там почти каждая вещь — перл по мысли и краскам{55}. Куда Билибину. Когда я уехал из Щелканова{56}, оказывается, что Надя Форш очень жалела, что не поспела со мной поговорить и сказать, чтобы я не воображал, что то, что я пишу, — стихи; вот «Полтава» — стихи, а «пахнет чесноком и рыбой»{57} — просто гадость, а не стихи.