Дмитрий Олейников - Николай I

• Название: Николай I
• Автор: Дмитрий Олейников
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-235-03537-9

Легенды о Николае I (1796-1855) начинаются с тайны его рождения и множатся вплоть до смерти. Один из самых мужественных и красивых русских императоров надолго вошёл в ряд «антигероев» отечественной истории. Старым и новым ниспровергателям удобно было сваливать на самодержца грехи казнокрадов, бюрократов, бездарностей. Ради этого, правда, приходилось замалчивать водружение русского флага над устьем Амура, освобождение Греции и значительной части Армении от османского гнёта, подготовку университетских профессоров за границей на государственный счёт, создание единого Свода законов и стабильной финансовой системы и даже появление столь привычных ныне Сберегательного банка и рождественской ёлки… И сколько бы ни противопоставляли царствования Николая I и Александра II, отца и сына, преемственность их очевидна. Об этом и многом другом рассказывает историк Дмитрий Олейников, чья предыдущая книга «Бенкендорф» в серии «ЖЗЛ» вызвала немало заинтересованных читательских откликов и споров в научной среде.

---

Императрица Мария Фёдоровна передавала Николаю в частном письме своё представление о поведении царственной особы в день исполнения приговора: «Этот день должен быть проведён в полном уединении; это священный долг….Выйти в этот день — было бы оскорблением общественной скорби. Ради Бога, помогите мне избежать этой ошибки, которая уязвила бы всех, кто способен на чувство, на деликатность, и которая сделала бы меня очень, очень несчастной… вы поймёте, какое это имеет большое значение»[170]. Вдовствующая императрица была тогда в Москве, но хотела, чтобы её рассуждения дошли до сына.

Сам Николай писал матушке 12 июля: «Трудно передать то, что во мне происходит; у меня прямо какая-то лихорадка, которую я не могу в точности определить. К этому состоянию примешивается чувство какого-то крайнего ужаса и в то же время благодарности Богу за то, что он помог нам довести этот отвратительный процесс до конца. У меня положительно голова идёт кругом. <…> Одно лишь сознание ужаснейшего долга заставляет меня переносить подобную пытку»[171]. Очевидцы передавали, что весь день казни Николай был бледен и мрачен, и, едва получил известие о казни, отправился в церковь помолиться, а затем заперся в своём кабинете и до ночи почти ни с кем не разговаривал[172].

«Во всякой другой стране, — писал член Верховного суда Михаил Семёнович Воронцов, — более пяти были бы казнены смертию… Нельзя было меньше сделать и, конечно же, пять их оных, какие жизнью заплатили за ужасные свои намерения и опасность, которой подвергали всю империю, более всего заслужили»[173]. Воронцов хорошо знал самую «свободную» страну того времени, Великобританию. Там в среднем вешали по 80 человек в год (в том числе женщин), причём в течение четверти века только за посягательство на верховную власть был казнён 21 человек. В 1803 году, например, полковник Эдвард Деспард и шестеро его сообщников были приговорены к повешению и четвертованию: только за умысел совершить покушение на его величество Георга III[174]. A 1 мая 1820 года в тюрьме Ньюгейт за подготовку нападения на членов британского правительства (через месяц после смерти короля Георга!) были повешены, а затем обезглавлены Артур Тистельвуд и с ним ещё четверо «революционеров». Казнь была публичной: «Помощник палача подошёл к краю эшафота, держа над собой голову за волосы… Громкий голос произнёс: "Вот голова Артура Тистельвуда, изменника!" Толпа пришла в возбуждение, из неё раздались крики, свист и гул неодобрения. Та же церемония была проделана у другого края эшафота»[175].

Можно сделать сравнение и с самой демократической страной того времени, рабовладельческой республикой Соединённые Штаты Америки (чьи политические образцы изучали и отчасти копировали декабристы). Там в 1822 году выкупившийся на волю раб из Южной Каролины по имени Денмарк Визи (Denmark Vesey) был настолько вдохновлён идеей библейского Исхода, что спланировал восстание рабов, которое могло бы стать крупнейшим за всю историю Соединённых Штатов. Это «воздаяние» белым за грехи рабовладения должно было начаться с захвата крупного города-порта Чарльстон, его арсенала и воинских складов. Затем тысячи рабов с побережья Южной Каролины должны были перебить белое население штата, сжечь его столицу и отплыть на захваченных судах на Гаити. Ничего из запланированного реализовано не было, ибо за месяц до назначенной даты заговорщики были выданы одним из вовлечённых в заговор рабов. Судили их не за выступление и даже не за попытку выступления — за намерения. Обвинения были предъявлены 131 человеку, 65 было осуждено (двое умерли в заключении). Повешено было — причем публично — 35 человек, в том числе главный организатор, Денмарк Визи. Тела казнённых были рассечены и выставлены на всеобщее обозрение — дабы устрашить тех, кто считал заговорщиков героями[176].

В России же из 35 человек, приговорённых судом к смертной казни, 30 остались живы. А казнь проводилась рано утром, с четырёх до шести утра, подальше от глаз публики. Председатель Государственного совета, князь Пётр Васильевич Лопухин, был извещён: «Его Величество никак не соизволяет не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как на казнь одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы, и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряжённую».

Сразу после казни Высочайшим манифестом от 13 июля, над которым немало потрудился Сперанский, была фактически объявлена официальная политическая доктрина:

«В государстве, где любовь к монархам и преданность к престолу основаны на природных свойствах народа, где есть отечественные законы и твёрдость в управлении, тщетны и безумны всегда будут все усилия злонамеренных: они могут таиться во мраке, но при первом появлении, отверженные общим негодованием, они сокрушатся силой закона. В сём положении государственного состава каждый может быть уверен в непоколебимости порядка, безопасность и собственность его хранящего, и, спокойный в настоящем, может презирать (то есть смотреть. — Д. О.) с надеждой в будущее. Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сём порядке постепенного усовершения, всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к Нам путем законным, для всех отверстым, всегда будут приняты Нами с благоволением: ибо Мы не имеем, не можем иметь других желаний, как видеть Отечество Наше на самой высшей степени счастия и славы, Провидением ему предопределённой».

Константину же Николай писал о своих личных выводах: «По-видимому, Господу угодно было допустить события зайти как раз настолько далеко, чтобы дать созреть всему этому сплетению ужасов и нелепостей и чтобы тем с большей очевидностью показать вечно неверящим, что порядок вещей, который господствует и который так трудно искоренить, должен был рано или поздно привести к подобному результату. Если и после этого примера найдутся ещё неисправимые, у нас, по крайней мере, будет право и преимущество доказывать остальным необходимость быстрых и строгих мер против всякой разрушительной попытки, враждебной порядку, установленному и освящённому веками славы»[177].

По всей империи по повелению Николая отслужили панихиду «за упокой душ тех, которые в этот день погибли, спасая престол и государство, а также и молебен, чтобы возблагодарить провидение за то, что оно уберегло нашу империю от опасности, столь же грозной, как и опасность 12 года»[178].

Благодарственный молебен стал традицией.

Из дневника М.А. Корфа: «14 декабря 1839года… Государь неизменно празднует годовщину этого дня. В Аничковском дворце или в Малой церкви Зимнего дворца собираются все лица, принимавшие прямое или косвенное участие в сём достопамятном событии, совершается благодарственное молебствие, и после обыкновенного многолетия возглашаются Вечная память "Рабу Божию графу Михаилу (Милорадовичу) и всем вдень сей за веру, Царя и Отечество убиенным", а потом многолетие "храброму российскому воинству". После того все присутствующие допускаются к руке Императрицы и целуются с Государем, как в светлый праздник, а в заключение Государь объезжает казармы всех полков, двинувшихся тогда против мятежников на Сенатскую площадь. Так бывает всякий год, и так было и нынче»[179].

Глава восьмая. С.Е . И.В. К.

Однажды августовским утром, около десяти часов, Николай Павлович нагрянул в Сенат. Не застав ни одного человека в Уголовном департаменте, император прошествовал во Второй департамент (занимавшийся апелляциями) — и… тоже не нашёл на месте ни одного чиновника. Лишь в Третьем департаменте монарха встретил сенатор Павел Гаврилович Дивов. Николай шепнул ему на ухо: «Да это кабак…» и повторил во всеуслышание: «Кабак!» Вместе прошли они по пустующим залам высшего органа суда и надзора, и Николай покинул здание, попросив Дивова передать сотоварищам-сенаторам, что государь «был у них с визитом, но никого не застал…»[180].

Буквально через день министр юстиции князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский имел удовольствие читать рескрипт императора, принуждающий сенаторов «без отговорок» собираться в часы, указанные ещё Генеральным регламентом Петра Великого. «О тех же, кои сего не исполнят, узнав причину, доносить при ежедневных табелях». Сенаторы были в ужасе: петровский регламент требовал начинать в восьмом, а то и в шестом часу утра и продолжать работу долгих пять часов! Статссекретарь Николай Назарьевич Муравьёв взялся заступиться за чиновников: признав, что посещение Сената «сделало полезную электризацию параличному», он заметил, что «по силе рода нынешней общей жизни мало найдётся людей довольно сильных, чтобы быть в состоянии долго переносить регламентом учреждённый порядок присутствования», поскольку «никто из государственных людей, без крайней нужды, не выезжает из дома ранее 9 или 10 часов утра». Благо Муравьёву удалось откопать постановление императора Александра 1805 года, разрешавшее членам Адмиралтейств-коллегий съезжаться «в присутствие» между десятью и одиннадцатью часами утра. Николай не стал противиться обычаю, введённому старшим братом.