Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

• Название: По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
• Автор: Петр Горелик
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-704-1

Книга посвящена одному из самых парадоксальных поэтов России XX века — Борису Слуцкому. Он старался писать для просвещенных масс и просвещенной власти. В результате оказался в числе тех немногих, кому удалось обновить русский поэтический язык. Казавшийся суровым и всезнающим, Слуцкий был поэтом жалости и сочувствия. «Гипс на рану» — так называл его этику и эстетику Давид Самойлов. Солдат Великой Отечественной; литератор, в 1940–1950-х «широко известный в узких кругах», он стал первым певцом «оттепели». Его стихи пережили второе рождение в пору «перестройки» и до сих пор сохраняют свою свежесть и силу.

---

Встречая проявления антисемитизма по отношению к себе, Борис Слуцкий ведет себя умно, достойно, без страха и, как говорится, «не превышая пределов необходимой обороны».

Вадим Кожинов вспоминает: «Фраерман с глубокой горечью говорил <мне>, что в пределах черты оседлости сложились своеобразные национальное бытие и неповторимая культура, которые теперь, увы, безвозвратно потеряны. Я рассказал тогда же о сетованиях Фраермана близко знакомому мне поэту Борису Абрамовичу Слуцкому, и он не без гнева воскликнул: “Ну, Вадим, вам не удастся загнать нас обратно в гетто…”»[273] Борис Слуцкий, видимо, понимал неуместность серьезного обсуждения проблем черты оседлости в случайном разговоре с таким собеседником, а возможно, и не был готов к обсуждению. В его «деловой» прозе мы тоже не находим ответа.

Характерный эпизод вспоминает Давид Шраер-Петров:

«Однажды в поезде компаньон по купе слишком увлекся рассказыванием еврейских анекдотов… и все про Сару, Абрама, Рахильку. Слуцкий ему твердо намекает, что пора тему закрывать. Тот ни в какую. Наливает Слуцкому горилку и, хохоча-закатываясь, отвечает: “Да ты ж казак, добрый казак. Ну какой казак отказывается анекдот про жида послушать?!” Слуцкий, ни слова не говоря, надел свой китель с орденами, достал из кармана паспорт… “Читайте!” Тот прочитал: “Слуцкий Борис Абрамович”. — “Дальше читайте!” — “Еврей… Да я ж не разобрался. Извините. Я думал вы казак”. — “Я и есть казак, Иерусалимский казак!”»[274]

Кстати, Слуцкий перекрестил Давида Шраера в Давида Петрова. «Возьмите писательское имя, близкое к народу. Вы же русский поэт. Как зовут вашего отца?» — «Петром». — «Вот и отлично. Будете Давид Петров».

Слуцкий пытался уговорить и других молодых поэтов. Кушнеру как-то сказал: «С такой фамилией вас печатать не будут». — «Но у вас ведь тоже еврейская», — возразил Александр Семенович. «Во-первых, не еврейская, а польская. А во-вторых, меня уже знают».

«А как ваша фамилия? Городницкий? Ну, это вообще ни в какие ворота… Мало того что еврейская, так еще и длинная. Такую длинную фамилию народ не запомнит»[275].

Много позже в разговоре с Бенедиктом Сарновым Слуцкий просил передать молодому поэту Володе Файнбергу, стихи которого «снисходительно одобрил (он любил покровительствовать молодым поэтам)», чтобы он «ни в коем случае не подписывался настоящей своей фамилией. Пусть возьмет псевдоним».

«— Почему, Боря? — слегка придуриваясь, спросил Сарнов. Вопрос был провокационный… — Вот вы же ведь не взяли себе псевдонима?

— Мне поздно менять мое литературное имя. Задолго до того, как меня стали печатать, я был уже широко известен в узких кругах. Ну, а кроме того, Слуцкий фамилия не еврейская, а польская. Были князья Слуцкие…

— Да ладно вам, Боря. Князья Слуцкие, может быть, и были, но сегодня-то фамилия ваша всеми воспринимается как еврейская.

— Ну что ж, — сухо возразил Борис. — Если ваш Файнберг полагает, что может играть без ладьи, — пусть остается Файнбергом.

Тут уж спорить было нечего. Сам Борис, безусловно, играл без ладьи. И к тому времени, когда происходил этот разговор, шахматную партию свою уже уверенно выигрывал»[276].

На первый взгляд может показаться, что Слуцкий советует поэтам-евреям отказаться от еврейства. Нет: он озабочен тем, чтобы их стих достиг читателя. Он знает, какие преграды преодолевали на пути к читателю его собственные стихи, как они проходили инстанции, продираясь «как рота через колючую проволоку». Понимают ли молодые поэты реалии нашего времени? Своими советами Слуцкий стремится убрать тот первый порог, о который могут споткнуться молодые, проходя в заветный кабинет редактора. Конечно, фамилия не главное — но это как одежка, по которой встречают и нередко решают, отложить ли автора в очередь ожидающих или отвергнуть не читая.

Отношение Слуцкого к псевдонимам было иным, когда псевдонимы литераторов-евреев стали жупелом во время кампании против космополитов. Елена Ржевская вспоминает: «“Правда” подвергла разгрому первую повесть молодого автора — некоего Мельникова. В скобках была приведена подлинная фамилия неугодного сочинителя — Мельман. Борис Слуцкий закрепил за Мельманом-Мельниковым титул “отца русской скобки”. Слуцкий нередко справлялся: “Кто нынче у нас евреи?” И сам уточнял кто. Над кем сгущаются тучи несправедливости, отчуждения, недоверия. Тогда евреями были евреи, и не только они. Задайся сейчас он этим вопросом, назвал бы “лица кавказской национальности”»[277].

Стихи Слуцкого, написанные полвека назад, сохранили актуальность и в наши дни, когда поднимают голос бритоголовые неофашисты и когда в положении вечно гонимых евреев оказались миллионы людей разных национальностей — бывших граждан бывшего СССР. Слова Слуцкого:

Угол вам бы, чтоб там отсидеться,
щель бы, чтобы забиться надежно!
Страшной сказкой грядущему детству
вы еще пригодитесь, возможно… —

звучат сегодня как голос нашего современника, пьющего горькую чашу бытия.

Глава восьмая ЖЕНЩИНЫ

Стихи о Женщине — огромный пласт творчества Бориса Слуцкого. Ни в чем так сильно не выражен лиризм его гражданских стихов, как в стихах о женщинах, о русских бабах. «… Это вечная боль воинственной России — ее одинокие, молча вянущие бабы. А кто до Слуцкого коснулся ее — так чисто, так смиренно? Никто»[278].

Достаточно вспомнить стихи о солдатских вдовах:

Их пары птицами взвиваются,
Сияют утреннею зорькою,
И только сердце разрывается
От этого веселья горького.

Слуцкий находит слова оправдания и жалости даже и для тех женщин, жизнь которых исковеркала война, для тех, на кого «Злорадный, бывалый, прожженный // и хитрый // бульвар…» смотрел, как на «шлюху». В стихотворении «Из плена» интонации понимания и оправдания звучат с надрывающей душу силой:

…Мальчики мал мала меньше
В тачке лежат
притихшие.
А толкает тачку женщина,
Этих трех мужчин родившая.
Поступью походит твердою.
Не стыдится, не сутулится,
А серьезная и гордая.
Мы, фашизма победители,
Десять стран освобождавшие,
Эту бабу не обидели,
Тачку мимо нас толкавшую.
Мы поздравили с победою
Эту женщину суровую
И собрали ей как следует —
Сухарями и целковыми.

А сколько проникновенных строк о женщинах на фронте. В стихотворении, начинающемся строкой «Хуже всех на фронте пехоте!», Слуцкий пишет:

… Верно, правильно! Трудно и склизко
Подползать к осторожной траншее.
Но страшней быть девчонкой-связисткой,
Вот кому на войне
всех страшнее.

Я встречал их немало, девчонок!
Я им волосы гладил,
У хозяйственников ожесточенных
Добывал им отрезы на платье.

Не за это, а так
отчего-то,
Не за это,
а просто
случайно
Мне девчонки шептали без счета
Свои тихие, бедные тайны.

Я слыхал их немало секретов,
Что слезами политы,
Мне шептали про то и про это,
Про большие обиды!

Я не выдам вас, будьте покойны.
Никогда. В самом деле,
Слишком тяжко даются вам войны.
Лучше б дома сидели.

Эти две последних строки высоко ценили читатели и литературные критики. Давид Самойлов приводит их как пример точности и жгучести «формул» Слуцкого, «где сентиментальность спрессована и отжата. Все многосопливые дольнички какой-нибудь <поэтессы> не стоят <этих> двух строк о женской судьбе на войне. Как щемяще верны эти строки — из лучших строк о войне!»[279]

И как бы итожа свое отношение к тем, «кому на войне всех страшнее», и к тем, с кого «нечего взять», чьих криков не слыхать «средь грохота войны», Слуцкий восклицает:

Вам, горьким — всем, горючим — всем,
Вам, робким, кротким, тихим — всем
Я друг надолго, насовсем.

О том, что составляло «лирический элемент личности» (А. И. Герцен) самого Бориса Слуцкого, писать нелегко. Эту сторону жизни он тщательно скрывал от стороннего взгляда. Отсюда и довольно устойчиво бытовавшее в послевоенные годы несправедливое представление об отсутствии «лирического элемента». Об этом писал в своих воспоминаниях Самойлов: «Слуцкий нравился женскому полу. Его неженатое положение внушало надежду… В шутку мы составили список его 24-х официальных невест». <Как формировался этот «список 24-х», в шутку вспоминает и Слуцкий.> Однажды ему позвонила мать поэта Г. Рублева, в доме которого Борис часто бывал. «Слуцкий, для вас есть невеста. Хотите жениться?» — «А площадь у невесты есть?» — справился я, ибо в ту пору, дело было, наверное, в 1952 году, первой ступенью лестницы потребностей была у меня как раз площадь. «Площади нет, но зато ребенок есть. От Героя Советского Союза».