Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

• Название: По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
• Автор: Петр Горелик
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-704-1

Книга посвящена одному из самых парадоксальных поэтов России XX века — Борису Слуцкому. Он старался писать для просвещенных масс и просвещенной власти. В результате оказался в числе тех немногих, кому удалось обновить русский поэтический язык. Казавшийся суровым и всезнающим, Слуцкий был поэтом жалости и сочувствия. «Гипс на рану» — так называл его этику и эстетику Давид Самойлов. Солдат Великой Отечественной; литератор, в 1940–1950-х «широко известный в узких кругах», он стал первым певцом «оттепели». Его стихи пережили второе рождение в пору «перестройки» и до сих пор сохраняют свою свежесть и силу.

---

Стихотворение написано под впечатлением памятного Слуцкому полевого госпиталя, размещенного в бывшей церкви, где он лежал на соломе «под диаграммами труда, висевшими на не замазанной церковной живописи». Здесь он ждал и дождался операции, отсюда его эвакуировали в тыловой госпиталь. Никаких пленных немцев в это время рядом не было: пленный «появился» в стихотворении из рассказа, который слышал Слуцкий от фронтового товарища.

«О чем, собственно, стихотворение? О взаимном ожесточении, мало свойственном мне, как и большинству людей, но охватившем обе воюющие армии уже к концу 1941 года. Недаром вшей тогда у нас называли “немецкими автоматчиками”, а у немцев “die Partisanen”»[185].

В «Госпитале» были строки, которые нравились Слуцкому:

Сожженные на собственных бутылках,
обгрызенные, как мышью калачи,
вторично раненные на носилках
молчим.
По лесу автоматчики скользят.
Кричать нельзя.

Но они, по мнению Слуцкого, затягивали действие. «Грустно было с ними расставаться, но пришлось… Так я тогда учился немаловажному искусству вычеркивания, искусству, дающемуся так редко. Поэты куда получше меня — скажем, Маяковский — его так и не освоили».

Товарищам казалось, что стихи "в ряду”, мне — что стихи “из ряду вон”. Товарищам казалось, что стихи хорошие, мне — что стихи новые… Если совсем нехорошо быть автором единственной пятиактной пьесы, то единственное стихотворение — это уже совсем шинель Акакия Акакиевича, сомневаться в которой сослуживцам не подобает. Не сомневаясь в шинели, я начал сомневаться в сослуживцах»[186].

Мысль написать стихотворение «Баня» пришла Слуцкому тоже в Крайове. С детства Борису Слуцкому запомнилось рассуждение бродяги из «Янки при дворе короля Артура», попавшего в тюрьму за публично высказанное мнение, будто голый вельможа в бане неотличим от слуги. Присмотревшись к людям в местной бане, Слуцкий понял неверность этого рассуждения. После большой войны тела человеческие выглядят очень различно.

«В бане, — писал Слуцкий, — я от нечего делать сначала разделял моющихся на наших и румын, а потом примысливал к их шрамам возможные биографии. Там же, на выходе из бани, я сочинил “Иванов”, а потом торопливо их записал, чтобы не забыть…

Иваны — всеобщее название наших солдат (да и офицеров) в военные годы. Откуда оно пошло? От немецкого ли “Рус-Иван” или просто потому, что имя традиционно связывалось с простым народом?

В словах “Иваны” и “славяне” гордости было больше, чем иронии»[187].

Появление книги «Память» стало заметным литературным событием. Десять тысяч экземпляров разошлись в несколько дней. Критики пытались нивелировать впечатление от книги, низвести ее до рядового и притом ошибочного, идеологически вредного явления.

Названия рецензий и реплик говорили сами за себя: «Дверь в потолке» (С. Островой), «Ложные искания» (А. Дымшиц) и др.

Были у книги и защитники. Но книга активно и успешно защищала себя сама. Постепенно складывалось и сложилось убеждение, дожившее до нынешнего дня: «Память» — один из самых сильных книжных дебютов в поэзии сороковых — шестидесятых годов XX века (Ю. Болдырев)[188].

Оценку своему первенцу дал и сам поэт в стихотворении «О книге “Память”» (1964 год):

Мало было строчек у меня:
тыщи полторы. Быть может — две.
Все как есть держал я в голове.

Скоростных баллад лихой набор!
Место действия — была война.
Время действия — опять война.

В каждой — тридцать строчек про войну,
про ранения и про бои.
Средства выражения — мои.

Говорили: непохож! Хорош
этого никто не говорил.
Собственную кашу я варил.

Свой рецепт, своя вода, своя крупа.
Говорили, чересчур крута.
Как грибник, свои я знал места.

Собственную жилу промывал.
Личный штамп имел. Свое клеймо.
Ежели дерьмо — мое дерьмо.

В среде людей, близких Слуцкому по вкусу и литературным пристрастиям, книга была оценена как большое явление в литературе. Но это были люди, привыкшие, как говорится, пробовать стихотворение, и особенно строчку, на зуб. В квалифицированной оценке нуждался и сам Слуцкий. Со времен содружества поэтов, в котором всегда существовал «гамбургский счет», Слуцкий привык к серьезному обсуждению и не боялся критики. Такое обсуждение он называл «работой».

Однажды Борис пригласил к себе «работать» Юрия Трифонова и Бенедикта Сарнова. Вот как вспоминает об этом Бенедикт Михайлович.

«Мы с Юрой явились почти одновременно. Борис усадил нас за стол… сам сел напротив. Положил перед собой стопку листков… Сказал:

— Вы готовы?. В таком случае, начнем работать…

Это был его стиль, унаследованный им от Маяковского… смысл сказанного был именно такой: вы пришли сюда не развлекаться, а работать.

Мы поняли и настроили себя на соответствующий лад.

Борис прочел первое стихотворение… Второе… Третье… Начал читать четвертое.

— “Лопаты”, — объявил он. И стал читать, как всегда, медленно, без всякого актерства, ровным, “жестяным” голосом:

На рассвете с утра пораньше
По сигналу пустеют нары.
Потолкавшись возле параши,
На работу идут коммунары.

Основатели этой державы,
Революции слава и совесть —
На работу!
С лопатой ржавой.
Ничего! Им лопата не новость.

Землекопами некогда были.
А потом — комиссарами стали.
А потом их сюда посадили
И лопаты корявые дали…

Тут вдруг большой, грузный Юра как-то странно всхлипнул, встал и вышел из комнаты.

Мы с Борисом растерянно смотрели друг на друга. Молчали.

Потом Юра вернулся. Сел на место. Глаза у него были красные. Чтобы понять реакцию Ю. Трифонова на это стихотворение, надо знать, что его отец Валентин Александрович Трифонов, один из руководителей Красной армии, член Реввоенсовета, был замучен в сталинских застенках в 1937 году. Репрессиям были подвергнуты мать Юрия и его дядя — писатель Евгений Бражнев.

Никто из нас не произнес ни слова.

Последний законный наследник Маяковского продолжил свою работу. Прочел пятое… шестое… седьмое… Наверно, это были хорошие стихи. Но я уже их не слышал. В голове моей, заглушая голос Бориса, звучали совсем другие стихотворные строчки:

Мальчишка плачет, если он побит.
Он маленький, он слез еще не прячет.
Большой мужчина плачет от обид.
Не дай вам Бог
Увидеть, как он плачет.

Да… Не дай вам Бог.

После этого инцидента наша “работа” как-то не задалась.

Юра вскоре ушел. А мне Борис взглядом дал понять, чтобы я остался.

Мы попили чаю, поговорили о последних политических новостях, связанных с недавно прошедшим XX съездом, и вернулись к прерванному чтению.

Стихи, которые потом читал мне в тот вечер Борис, почти сплошь были о Сталине.

Сперва он прочел уже известные мне (они уже довольно широко ходили тогда по Москве) “Бог” и “Хозяин”.

Поскольку это было не просто чтение, а работа, после каждого стихотворения мне полагалось высказываться.

О “Боге” я сказал, что это гениально. Стихотворение и в самом деле — как и при первом чтении — поразило меня своей мощью.

О “Хозяине” я отозвался более сдержанно. Хотя первая строчка (“А мой хозяин не любил меня…”) сразу захватила меня своей грубой откровенностью… Как мне тогда представлялось, сам Борис вряд ли уж так любил Сталина и уж, во всяком случае, вряд ли таскал с собою и развешивал в землянках его портреты.

Примерно это тогда я ему и сказал. (Не уверен, что был прав, но — рассказываю как было.)

Борис промолчал.

Но пока все шло более или менее гладко.

Неприятности начались тогда, когда он прочел стихотворение, начинавшееся словами: “В то утро в мавзолее был похоронен Сталин”. А кончалось оно так:

… Социализм был выстроен.
Поселим в нем людей.

Отдав должное его главной мысли — что сталинский социализм бесчеловечен, поселить в нем людей только предстоит, я сказал, что в основе своей стихотворение все-таки фальшиво. Что я, как Станиславский… не верю ему, что он действительно в тот день думал и чувствовал все, о чем тут рассказывал. И вообще полно врать, никакой социализм у нас не выстроен…

Он опять помолчал, и все опять шло довольно гладко, пока он не прочел такое — тоже только что тогда написанное стихотворение “Толпа на Театральной площади”, которое заканчивается строфой: