Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

• Название: По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
• Автор: Петр Горелик
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-704-1

Книга посвящена одному из самых парадоксальных поэтов России XX века — Борису Слуцкому. Он старался писать для просвещенных масс и просвещенной власти. В результате оказался в числе тех немногих, кому удалось обновить русский поэтический язык. Казавшийся суровым и всезнающим, Слуцкий был поэтом жалости и сочувствия. «Гипс на рану» — так называл его этику и эстетику Давид Самойлов. Солдат Великой Отечественной; литератор, в 1940–1950-х «широко известный в узких кругах», он стал первым певцом «оттепели». Его стихи пережили второе рождение в пору «перестройки» и до сих пор сохраняют свою свежесть и силу.

---

Тогда, отвещав приказ предписанные два раза, я озорно отпраздновал свое окончание войны — вальсом Штрауса, исконной музыкой разлагателей. Развернулся и медленно пополз в 214-й полк. Здесь должны были состояться последние вещания.

В штабе у приемника, топыря уши, сгрудились 23-летний полковник Давиденко, храбрец и умница, его майоры и капитаны. Слушали Белград. Из его плохо понимаемых передач родилось большинство слухов последних дней войны.

Около часа ночи в машине включили динамики, а я сошел в подвал, прилечь на полчаса. От пяти бессонных ночей, от физически ощутимого риска ныли кости, как от длительной перебежки под огнем. Телефонист возбужденно передал мне трубку. Замполит полка майор Филюшкин, собрав у трех телефонов своих батальонных работников, читал им сообщение об окончании войны. Словно в телевизоре, вырисовывалась смятая бумажка, его четырехклассные, запинающиеся буквы. Но когда заместители, не сговариваясь, заорали “ура!”, я не выдержал и крикнул вместе с ними.

Война была окончена.

В этот миг раздались взрывы — семь, десять, двенадцать. Было ясно, что они производятся образцово — одновременно, по приказу. Только разница в расстояниях производила впечатление некоторой последовательности взрывов.

Ровно в полночь армия де Ангелиса, обманувшая нашу бдительность симуляцией покорности, помчалась на запад, к добрым англичанам, сдаваться им в плен. Прикрывающие отход саперы в назначенный срок взорвали мосты.

К моменту взрыва между нами и ними было пятнадцать километров, испорченная дорога, их страх, наша пьяная, усталая радость — радость окончания войны.

Через час мы сидели у Давиденко. Его комендант разбился в лепешку, собирая этот стол. Парами стояли большие, одинаковые бутыли — спирт, вода, спирт, вода.

Вкусно пахли дары благодарного населения — жареные гуси. Они были приготовлены настолько основательно, что всем стало ясно: комендант врет, оправдываясь импровизацией. Он знал о празднестве, по крайней мере сутки тому назад.

Спирт разлился по самым отдаленным закоулкам тела. Над столом поднялся раскрасневшийся Давиденко, “наш Чапаев”, как его называли в дивизии.

Он сказал: “Мы очень много слышали про немца за последнее время. Сначала нам говорили: разбить зверя; потом: добить зверя; потом: добить зверя в его собственной берлоге. И вот мы забрались в берлогу. Слышим: до победы остались месяцы; потом: недели; потом: немногие дни. И когда мы спорили, остаются часы или минуты, война окончилась. Взяла и окончилась. Ее больше нет, товарищи, и если завтра придется драться с фрицем, то об этом не напишут в сводках. И за это не дадут орденов”. Так сказал Давиденко.

Наутро мы бросились догонять фрицев»[91].

На завершающем этапе войны военные дороги Бориса Слуцкого пролегали через Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию, Австрию. Вот его письмо с фронта от 4 ноября 1944 года.

«Дорогой Петя! Давно уже тебе не писал и давно не получал от тебя писем, причем на этот раз твое молчание гораздо менее оправдывается сводками, чем мое. Мы проделали мощный поход — 2 месяца, 1500 км, 3 европейских государства (+ наша Бессарабия). По ряду причин мне пришлось наблюдать события с довольно удобной подставочки <Борис имеет в виду работу в армейском отделе по разложению войск противника. — П. Г.>, и вот: розумем (понимаю) по-сербски, малко разбирем (немного понимаю) по-болгарски и ной ынуеледжь романешти (ничего не понимаю) по-румынски. Изъездил всю задунайскую Румынию и Сев. Болгарию. Был в Белграде весь бой. Сейчас пишу тебе из захудалого городишки на Боснийской границе, где я живу в комнате, ранее занимавшейся Ахмедом Зогу-1, албанским королем. Дабы окончательно не впасть в хлестаковский тон, перехожу к прозе. Анкетные изменения за этот срок — получение майорского звания (карточку высылаю старую). Семейные: родители переехали в Харьков, с некоторой натугой вселились в известную тебе Конную площ. 9 и устраиваются. Братец переживает медовый месяц, т. е. совместно возделывает картофельное поле и т. д. Письма получаю: от Сергея, из института и от домашних. Дома у нас была мать Кульчицкого и плакала о том, что от сына по-прежнему никаких вестей. Вот и все. Целую тебя. Пиши поподробнее. Борис» (П. Г.).

Дело не только в том, что он «жил в комнате, ранее занимавшейся Ахмедом-1 — албанским королем», или «флиртовал с югославской графиней» (об этом он рассказывал после возвращения с фронта). Слуцкому оказались доступны мемуары вождей русской контрреволюции и либеральных деятелей — эмигрантов первой волны, осевших в славяноязычных странах. В одном из писем он писал: «Усердно штудирую историю России в XX веке». Еще до войны он читал и ценил изданные до эмиграции, добытые у букинистов сборники Цветаевой и Ходасевича; теперь он познакомился с их (и не только их) поэзией эмигрантского периода. Позже Слуцкий рассказывал, что в поисках стихов перерыл многолетние подшивки десятков эмигрантских изданий. В Москву он привез множество стихов неизвестных нам авторов. С его легкой руки, например, пошло по Москве знаменитое стихотворение Алексея Эйснера «Конница» («… И поскакали кашевары в Булонский лес рубить дрова»).

В пору болезни Бориса в семидесятых-восьмидесятых годах о том, как вел себя на фронте Слуцкий, стало кое-что известно от его фронтовых начальников и сослуживцев, принявших близко к сердцу его состояние и оказывавших ему поддержку и помощь.

Генерал Георгий Карпович Цинев, начальник политотдела 57-й армии, где служил Слуцкий в последний год войны, писал, что «в его памяти Слуцкий сохранился не только как высокий профессионал — он занимался разложением войск противника и анализом политической обстановки в полосе армии, — но и как человек смелый, надежный товарищ, инициативный офицер. Для работы с МГУ (громкоговорящая агитационная установка) он выбирал позиции, не считаясь с опасностью. Во время Ясско-Кишиневской операции на МГУ, возглавляемую Слуцким, вышла группа немцев, пытавшихся вырваться из окружения. Известно, что такие группы противника действовали отчаянно, не считаясь с потерями. Борис Слуцкий и находившиеся под его командой бойцы не дрогнули. Немцам не удалось прорваться. Часть нападавших была пленена, а один из немецких солдат перешел на нашу сторону и до конца войны активно помогал в агитационной работе против фашистских войск». (Об этом солдате, «революционном эсэсовце» Себастьяне Барбье, Слуцкий пишет в «Записках о войне» и в стихотворении «Себастьян».)

Офицер политотдела 57-й армии Алексей Михайлович Леонтьев вспомнил, как они с Борисом выполняли ответственное задание — используя связи с венгерским антифашистским подпольем и помощь местного населения, отыскали в районе Надьканижа проложенный немцами трубопровод. Поиски пришлось вести на не освоенной нашими войсками местности с риском наткнуться на противника. Задание было выполнено. Трофейным горючим был заправлен мотоциклетный полк, который мог благодаря этому продолжать выполнение боевой задачи. Слуцкому не без труда удалось отыскать в поверженном Будапеште знаменитую киноактрису Франческу Гааль, известную всей довоенной России «Маленькую маму», оказать ей помощь и организовать ее концерт для войск и политотдельцев.

Алексей Михайлович вспоминал Бориса как хорошего товарища, его доброту, ум, остроумие. Говорил, что он был душой офицерского коллектива.

Писал ли Слуцкий стихи на фронте?

В довоенных письмах Борис регулярно присылал мне свои стихи. (К сожалению, эти письма не сохранились. Те строчки и строфы, что привел я в предыдущих главах, приведены по памяти.) В письмах военной поры нет ни одной стихотворной строчки. Мои вопросы об этом он постоянно обходил молчанием. Только в апрельском письме 1944 года впервые ответил: «Стихов никаких я не пишу два с половиной года — два по военно-уважительным причинам, а последние шесть месяцев — без всякой причины. По образовавшейся у меня за последнее время лени».

В январском письме 1945 года он писал более подробно: «…(мои новости) внутренние — стихов не пишу более трех лет. Примерно раз в год — контрольная треть стихотворения, которая обычно свидетельствует, что при нормальном процессе технической деквалификации я сохраняю все прочие позиции. Об этом свидетельствуют также всякие бытовые и деловые сумасшедшинки, иногда мешающие мне в работе. Впрочем, для всех я человек с литературным образованием (критический! факультет Литинститута) и все. Никакой не поэт» (П. Г.).

Какую-то часть стихов Бориса Слуцкого, написанных на войне, сохранила Виктория Левитина. «Атака осужденных», «Незаконченные размышления», «Корявые танки сутулятся…» — их немного, и Борис Слуцкий никогда не возвращался к ним. Для него эти стихи были пройденным, отброшенным этапом. Он не хотел оставлять их в своей поэзии и своей жизни. Кроме одного: это знаменитая, ставшая хрестоматийной, «Кельнская яма». У Лазаря Лазарева сохранилась стенограмма выступления Бориса Слуцкого в Народном университете при ЦДЛ, где он говорит об этом. «Я был политработником и разведчиком и по-настоящему написал одно стихотворение за войну. Дело было в Югославии, когда брали Белград… И вот однажды ко мне подошел партизан, он оказался бойцом русской партизанской роты, родом был с Алтая. Он начал рассказывать о большом лагере для военнопленных под Кельном, в котором он сидел, пока не добрался до Югославии. Это Кельнская яма. Там погибло несколько тысяч наших бойцов и офицеров. Он говорил медленно. Рассказ он начал словами: “Нас было семьдесят тысяч пленных”. Потом помолчал и сказал: “В большом овраге с крутыми краями”.